Граф Саксонский весь был в предвкушении грядущего ужина, так что ответить пришлось Норфолку:
— Да уж. Но она заплатит за него.
— Что вы имеете в виду?
— Он потребует ее головы, если она откажется подписать.
— Но… она же его дочь!
— Что же из того? — уверенно заявил Норфолк. — Нан Боллен была его женой.
Поток отчаяния, захвативший Марию, постепенно схлынул, оставив после себя две важные отметины в ее опустевшем сознании. Одной из них было ясное понимание того, что все гонения, которым она подверглась в прошлом, не были делом рук одной Анны. Какая-то еще рука направляла их, ибо теперь Анна была мертва уже несколько недель, и ее пагубное влияние на короля уже не могло его достичь из могилы. Второй важный момент отчетливо показывал, что только два человека могли помочь ей в ее отчаянном положении: Чапуиз и Кромвель. Она знала, что посол уже должен быть в курсе ее положения и, наверное, уже начал упорно работать над тем, чтобы как-нибудь вытащить ее из него, но он может и не знать о краткости данной ей отсрочки.
К счастью, в ее комнате было загодя спрятано все необходимое для писания, и, когда она решила, что все в доме уснули, она, напрягая усталые глаза при свете единственной свечи, написала ему несколько отчаянных строк.
«Только разработайте план побега и как-нибудь передайте его мне. Я сделаю все, пойду куда угодно. Если надо, я поплыву во Фландрию в решете», — писала она с неосознанным пафосом. Ее непоколебимая вера в Чапуиза уже рисовала ей картины того, как он, переодевшись, проникает в этот дом, усыпляет леди Шелтон и спускает саму Марию по веревочной лестнице туда, где ее уже ждет резвая лошадь.
Кромвеля же она просто просила вступиться за нее перед королем, чтобы выиграть хоть какое-то время. Государственный секретарь никогда явно не выражал своей неприязни к ней; более того, она даже числила его среди своих друзей, ибо у нее никогда не было возможности повнимательнее присмотреться к его отрицательным чертам, которые внушали такой страх прочим.
Потом перед ней во весь рост встала проблема, как переправить письма, так как к ней не допускался никто посторонний; но следующим утром она, по счастью, увидела внизу в саду леди Брайан, гулявшую с Елизаветой. Мария, не думая об опасности, свесилась с подоконника, зовя ее с отчаянной настойчивостью:
— Я должна поговорить с вами.
Гувернантка решительным жестом показала, что отказывается, и Мария просто прокричала свою щекотливую просьбу, рискуя провалить все дело, если бы мимо проходил кто-нибудь.
Казалось, что никакой надежды на помощь с этой стороны ждать не приходится, но после ужина ключ тихо повернулся в замке, дверь открылась, и, тяжело дыша, с виноватым видом вошла леди Брайан.
— Леди Клэр стащила ключи, пока ее сестра спит. Меня не должны здесь видеть…
— Вы поможете мне? Нет, не бежать, — добавила девушка, когда та решительно покачала головой. Мария вытащила из-за корсажа письма. — Это надо отправить в Лондон. Клянусь Богом, в них нет ничего предосудительного, никакого предательства.
Леди Брайан колебалась. Ей было жалко Марию, но она состояла на королевской службе и не желала подвергать опасности свое положение. Но потом она вспомнила все те многочисленные небольшие проявления благорасположения к ней со стороны Екатерины в былые времена и неохотно протянула руку.
— Мой муж вскоре возвращается из Лондона. Он не одобрит, но все-таки доставит ваши письма. А теперь мне надо исчезнуть, пока леди Шелтон не проснулась и не перебудила весь дом воплями, что ее обокрали. — Почти убегая, она все-таки задержалась на пороге. — Леди Мария, конечно, с моей стороны это бесцеремонность, но не мудрее ли будет прекратить сопротивляться?
— По-видимому, мы по-разному понимаем мудрость.
— Наверное, так, — согласилась леди Брайан. И смело добавила: — И думается мне, с вашей точкой зрения вы откажетесь признать… целесообразность этого?
— А разве моя мать признала?
И леди Брайан подумала: «Нет, бедная душа, и это причинило ей столько бед». Тяжело вздохнув, она на цыпочках вышла из комнаты, оставив Марию наедине со своей бессонницей. Теперь она не могла больше ничего сделать, кроме как надеяться, что Бог поможет ей в трудную минуту руками ее друзей.
В этом вынужденном одиночестве страхи накинулись на нее, подобно ястребу, и, хотя она отчаянно пыталась отогнать его прочь, в безжалостной тени его крыльев ее храбрость и решительность заметно поуменьшились. Она больше не могла найти успокоения в мысленных видениях того, как ее отец, смягчившись душой, смиренно возвращается в лоно Рима. Эти картины безвозвратно рассыпались на мелкие осколки, и теперь вместо них Марии чудилась арка в покрытых зелеными пятнами плесени стенах, слышался зловещий плеск волн Темзы о берег, несшей на своих водах людей к ужасным Воротам Изменников. Людей, которые не подчинялись или чем-то разгневали короля: мужчин вроде Мора и Фишера; женщин типа этой Конкьюбайн… и ее дочери.
Ей вспомнились мрачные слухи, ходившие об Анне, о том, что якобы ее голова и тело были засунуты в какой-то старый ящик, да и тот дали из милосердия. Если Генриха оставило равнодушным, что его некогда обожаемая возлюбленная подверглась таким унижениям, окажется ли он более снисходительным к своей дочери, повелев хотя бы приготовить для нее достойные гроб и могилу? Истерзанное воображение Марии не давало ей уснуть, а тут еще пронзительная зубная боль, раскаленными иглами вонзавшаяся в десны.
Наконец в полном изнеможении она задремала, но только для того, чтобы увидеть во сне, как за ней кто-то гонится через весь Гринвичский дворец. Инстинкт подсказывал ей, что позади нее был палач, все время медленно, но неуклонно настигавший ее, пока она не почувствовала на своей шее его горячее дыхание. Она бросилась за угол и столкнулась с Анной, вернее с ее телом, ибо Анна несла свою голову в высоко поднятых руках… Мария кинулась в сторону, подальше от отвратительного видения, и тут же очутилась в железных руках палача. Он громко смеялся, возвышаясь над нею, одной рукой срывая свою черную маску, — и вдруг под ней открылось лицо ее отца! С душераздирающим криком Мария очнулась вся в поту.
Хотя уже наступило утро и уже можно было слышать первые звуки пробуждающейся жизни в доме, она еще очень не скоро смогла вытащить себя из слишком живой реальности своего кошмарного сна. Потом осторожными ощупывающими движениями подняла обе руки к своей шее, чувствуя под пальцами ее нежность. Она вспомнила, что сегодня четверг — день, когда песочные часы ее жизни должны опустеть. Но до того как последние песчинки упадут вниз, как-нибудь, откуда-нибудь должно прийти избавление.
Поддерживаемая только этой отчаянной убежденностью, она присела у окна, чтобы первой увидеть гонца из Лондона. День выдался удушающе жарким, предвещая приближение грозы, воздух был абсолютно неподвижен, и каждый листочек и каждый цветок казались вырезанными из яркой эмали. Собаки, тяжело дыша и свесив языки, попрятались в тени, голуби неподвижно сидели в клетках, а слуги брели по своим делам как будто в трансе.
В своей душной комнате Мария даже не обращала внимания на все эти неудобства, целиком поглощенная ожиданием, но только уже ближе к вечеру она увидела столь нужную ей фигуру сэра Фрэнсиса Брайана, и, пока он слезал с утомленной лошади, Мария, едва дыша, возносила горячие молитвы к Господу, чтобы Чапуиз и Кромвель доверили сэру Фрэнсису свои ответы на ее письма.
Наконец снаружи донесся какой-то шорох, раздался легкий стук в дверь, и два сплющенных пергаментных свитка были подсунуты под нее. Брайан, добрый слуга короля, рисковал очень многим, помогая его дочери. Мария сорвала печати и прежде пробежала то, что было написано размашистым почерком Кромвеля.
Первые строки заставили кровь прилить к ее щекам.
«Вам следует понять, что, как бы сильно Вы ни рисковали, я рискую еще больше. Я неоднократно умолял короля быть к Вам снисходительнее, убеждая его, что со временем Вы образумитесь. Теперь же, после Вашего недвусмысленного отказа сделать это, я оказался в его глазах лжецом, и одному Богу известно, какие меня могут ожидать последствия». Потом тон письма изменился на нравоучительный: «В своем неуважении к Вашему отцу и его законам Вы проявили себя как невыразимо дерзкая девчонка. Вы гордитесь своей преданностью Богу. Неужели Вы думаете, что Вы единственный человек на земле, который любит и уважает Бога? Призываю небеса в свидетели, что Вы — самая упрямая и несговорчивая женщина из всех, кого я знаю, о чем я как-то Вам уже говорил. Что же касается того, чтобы я вступился теперь за Вас, то я даже не рискую упоминать Ваше имя в присутствии Его Величества».
Заканчивал он с плохо скрываемым бешенством: «Так как Вы отказываетесь подписать предложенные Вам положения присяги, я прощаюсь с Вами навсегда как с человеком неблагодарным, странным в своих поступках и по-ослиному упрямым как по отношению к Богу, так и к Вашему дорогому, доброму отцу».
Это было самое оскорбительное письмо, которое Мария когда-нибудь получала от государственного секретаря. Она не могла знать, какой неприкрытый страх продиктовал его! После последнего отчета, поступившего от членов специальной комиссии, Кромвель вместо них испытал на себе всю силу гнева короля. Он знал, что из него сделают козла отпущения, если Мария до четверга не покорится, так же как когда-то поплатился Вулси за то, что не смог удовлетворить желаний короля. Все приподнятое настроение, которое охватило государственного секретаря после свержения им Анны, улетучилось, и он уже начинал считать себя конченым человеком, желая только, чтобы ему представился случай свернуть Марии шею сейчас, когда она поставила под угрозу его собственную.
Итак, оставался только Чапуиз… Мария поднесла его письмо к окну, разбирая слово за словом и чувствуя, как краска медленно отливает от ее лица.
«Я в полном отчаянии, что ничего не могу сделать, чтобы как-то помочь Вам сейчас. Если бы была хоть какая-то возможность — но все дороги перекрыты на каждом углу. Всем сердцем умоляю Вас смириться. Король не удовлетворится сейчас ничем меньшим, кроме как безоговорочной сдачей. Если Вы откажетесь, Вы вполне можете погибнуть, а вместе с Вами и другие. Вам надо смотреть в будущее, забыв это проклятое настоящее. Примите это как утешение. Бог учитывает не столько людские деяния, сколько их намерения. Ваши же блестящи и достойны всяческого уважения. Следовательно, он