Аск был не просто удовлетворен, он был прямо-таки очарован королем, который умел быть неотразимым, когда хотел. Человек кристальной честности, Аск был жалким соперником для хитроумного, лукавого государственного деятеля, противостоявшего ему. Сорвав свою кокарду пилигрима, йоркширец заявил:
— С этой минуты мы не будем носить никаких других отличительных знаков, кроме изображения нашего суверена.
Суверен же смотрел, как он уходит, с мрачной улыбкой на лице. Даже получив из уст своего врага это суждение о нем как великом правителе несмотря на все его прегрешения, Генрих был уверен, что далеко не все пилигримы согласятся разойтись по домам и ждать, пока он выполнит свои обещания.
И он не обманулся в своих ожиданиях. Более молодые зачинщики мятежа, возмущенные тем, что, как они считали, Аск предал их, разжигали чувства остальных, и, несмотря на мольбы их вождя набраться терпения, часть армии пилигримов двинулась на Скарборо, пытаясь захватить этот город. Когда новость о возобновлении боевых действий достигла Генриха, он от восторга даже прищелкнул пальцами. Теперь он был свободен от своих обещаний быть всепрощающим. Теперь он мог выступить против мятежников, сокрушив их всей мощью своей военной машины.
Норфолк опять был послан на север, в этот раз с гораздо более сильной армией, и если она состояла большей частью из преступников, выпущенных из тюрем, то, что же, тем лучше. Эти головорезы не смущались такими маленькими внеслужебными радостями, как грабежи и изнасилования, а уж убийства были просто их второй натурой. Норфолку было приказано не давать никакой пощады каждому, кто носил кокарду пилигримов, и он выполнял порученное задание с полным хладнокровием.
Это второе восстание завершилось полным провалом, так как велось без руководства Аска и против превосходящих сил. В стране было введено чрезвычайное положение. Тогда-то и началась повальная резня. Закончилась она только тогда, когда север пал ниц к ногам короля, как большая собака, избитая до потери сознания, истекающая кровью от многочисленных ран, слишком слабая, чтобы хотя бы жалобно заскулить в ответ на обрушившуюся на нее жестокость.
Всю весну и лето продолжались судебные процессы над теми, кто сплотился в попытке сохранить красоту и знания монастырей, любимых ими и их предками. Это было чистым издевательством над правосудием, и в результате этих процессов пилигримы подвергались либо отсечению головы, либо повешению, либо четвертованию — в зависимости от общественного положения и степени вины.
Одна леди, помогавшая своему мужу, была сожжена на костре. Роберт Аск, хотя и не нарушивший своего обещания о прекращении боевых действий, был повешен на самой высокой башне Йорка. Почти в каждом городе, деревне или хуторе были выставлены на всеобщее обозрение отрубленные головы или разрубленные на части тела мятежников как суровое предупреждение их обитателям, которым повезло остаться в живых. Реальное предупреждение, говорящее о том, что король приготовил ужасное наказание на будущее всем, что он не остановится ни перед чем не только на севере, но и по всей стране.
Папа римский может ломать себе руки, оплакивая судьбу пилигримов; леди Мария может рыдать ночи напролет по их поводу. Генрих знал, что, если бы он не действовал быстро с самого начала и не послал бы Норфолка к Дончестеру, чтобы остановить мятежников, они неизбежно пошли бы на Лондон. Тогда он вынужден был бы принять их требования или пойти на кровавую борьбу между консервативным севером и более прогрессивными южанами, многие из которых обогатились за счет земель, отторгнутых у уничтоженных там монастырей.
Он всегда божился, что Англия при его правлении никогда не будет испытывать тягот гражданской войны. Теперь такая опасность была предотвращена и нынешние жестокости, творимые его именем, гарантировали, что угрозы новых мятежей больше не существует. Теперь никто не усомнится в том, что Тюдоры — самая могущественная династия из всех когда-либо правивших Англией. Он был гигантом, стоявшим над церковью и государством. Оба они, поверженные, лежали у его ног. И когда его жена с невероятным облегчением, дрожа, сообщила ему, что она наконец-то беременна, Генрих понял, что год 1537-й от Рождества Христова стал сияющей вершиной всей его жизни.
Теперь Джейн стала пупом земли; более ценной для своего супруга, чем все сокровища короны; источником благоговейной почтительности для ее братьев, загодя предвидевших, что династия Сеймуров прочно укоренится на земле Англии; объектом пристального внимания для всех подданных короля. Было очень приятно купаться в лучах этого всеобщего одобрения, быстро и безоговорочно сведшего на нет все страхи Джейн, обуревавшие ее с того октябрьского вечера, когда она неожиданно окунулась в неизведанные темные глубины души своего мужа.
Но, как ни парадоксально, сам факт всеобщего угодничества, окружавшего ее ныне, временами угнетал ее дух. Он напоминал ей о той огромной и ужасной ответственности, которая теперь лежала на ней. Ее хрупкое тело должно выносить и произвести на свет так ожидаемого всеми наследника мужского пола, который сможет поддерживать Англию в состоянии мира и силы, когда Генрих отправится к праотцам, но что, если в нетерпеливые руки короля будет вложена третья дочь? Джейн всю трясло при мысли о такой ужасной перспективе. Желание Генриха иметь мальчика еще больше усилилось после того, как в июле он потерял своего внебрачного сына. Гарри Ричмонд умер от чахотки, но злые языки поговаривали, что его свели в могилу злые чары Анны Болейн. Она наложила проклятие на Гарри, говорили они, когда всходила на эшафот, так как сразу после ее казни он слег и больше уже не поднимался.
Джейн торопливо перекрестилась, вспомнив этот отвратительный слух. Анна ведь и ее не любила — тут не о чем и говорить. Оставалось только от всей души надеяться, что она не послала подобного проклятия из пылающего ада, где сейчас обитала, на свою преемницу! Но такие печальные мысли были совсем не ко времени для женщины в положении Джейн. Король непрестанно умолял ее быть веселой и осторожной, иначе она может навредить бесценному плоду внутри нее.
Да и сам Генрих не жалел никаких трудов и средств, чтобы поддерживать ее в добром расположении духа. Никакой раб какого-нибудь восточного князька не стремился так угодить своему владыке, как он Джейн. Она мечтает о перепелах на ужин и хочет марципанов? Моментально отдается распоряжение — и взмокшие поварята уже переворачивают перепелов на вертелах в огромной кухне, а повара лихорадочно пекут марципаны, лакомство, которого Джейн захотелось именно сейчас.
Ей нужен щенок, чтобы составить ей компанию? Через пару часов ей на выбор представляют дюжину этих милых созданий. Она хочет новое бархатное платье? «Моя дорогая, у тебя их будет столько, сколько пожелаешь». И сломя голову ко двору слетаются купцы с превосходным бархатом всех цветов радуги.
Рыба, которую обычно едят при дворе по пятницам, вызвала у нее несварение желудка. «Дорогая, тебе подадут мясо, или кролика, или жареного лебедя вместо этой рыбы, и к дьяволу все порядки и установления церкви». Но больше чем о всей этой специально для нее готовящейся еде, роскошных нарядах или весело резвящейся собачонке Джейн мечтала о компании своей падчерицы — и теперь больше чем когда-либо, — чтобы хоть как-то снять навалившееся на нее гнетущее напряжение.
Инстинктивно она чувствовала, что Генрих по каким-то своим скрытым соображениям предпочитает держать Марию вдали от двора. Но беременность научила Джейн некоторым маленьким хитростям: на этот раз она уже открыто не обратится к королю с просьбой, которая, как она знала, окажется для него неприятной. Однажды утром Генрих задал ей свой дежурный вопрос:
— Ты счастлива, радость моя?
Она ответила:
— Очень счастлива надеждой на появление сына. Но… могла бы быть еще счастливее. Когда ваше величество не со мной, у меня нет никого, кто составил бы мне компанию, и из-за этого я чувствую себя такой одинокой.
Она позволила печально опуститься уголкам своих губ, и король моментально встревожился.
— Почему же ты не сказала мне об этом раньше? Я повелю немедленно доставить ко двору твою мать и сестер, чтобы они всегда были при тебе.
«Какой еще человек, даже король, мог бы проявить большее великодушие, — спросил он себя, — чем навязать себе на голову кучу родственников жены?»
Джейн постаралась изобразить на лице приличествующую случаю благодарность, хотя ей была совсем не по душе перспектива оказаться под неусыпной заботой своего беспрерывно щебечущего семейства. Она быстро проговорила:
— Ваше величество так добры ко мне. Но моей матушке постоянная жизнь при дворе покажется слишком утомительной, и я сомневаюсь, стоит ли отрывать моих сестер от их мужей и детей. Правда, есть один человек, кто привык к нахождению при дворе, кто ничем не связан и кто мог бы приехать ко мне. Это леди Мария. — Из-под опущенных ресниц она увидела, что Генрих нахмурился, и с прекрасно разыгранным простодушием в голосе продолжила: — Ах, я предвидела, что моя просьба останется без ответа. Прошу вас забыть о ней. Ведь я всего лишь беременная женщина, и вам надо прощать мне мои глупости.
Она вытащила носовой платок и торопливо прижала его к сухим глазам. Это зрелище заставило Генриха немедленно капитулировать.
— Не плачь, любовь моя. Если присутствие моей дочери сделает тебя счастливой, она приедет сюда и останется с тобой — и твое желание будет выполнено до конца октября. Гонец отправится в Хансдон немедленно.
Невесело улыбнувшись про себя, он подумал, что лучше позволить приехать сотне Марий, чем заставить страдать свою жену в такое время. Она носила в себе его наследного принца. Ни на единую секунду Генрих не забывал об этом чуде. И даже самому себе он не мог признаться, какова же была причина отвращения, которое он испытывал к самой мысли о том, что Мария была плоть от плоти его. Может быть, дело было в том, что он не видел ее в течении пяти долгих лет до этой последней встречи в Хакни-Мэноре. Несмотря на сложившиеся между ними отношения, у короля — как и у большинства обычных родителей — в сердце сохранился образ маленькой девочки, много лет назад доверчиво забиравшейся к нему на колени и с обожанием смотревшей на него широко раскрытыми глазами.