Наступил закат, и пролетели к себе на топи бесчисленные шетры.
Потом в выступлениях был сделан перерыв до следующего дня; теперь же повара вынесли к гостям диковинные блюда, украшенные бумажными символами, приносящими — если верить приметам — счастье. Были зажжены фонари, играла музыка, а после наступления темноты акробаты жонглировали горящими булавами. Мара сидела рядом с мужем до тех пор, пока он не захлопал в ладоши, потребовав, чтобы девушки-рабыни начали танец с покрывалами. Вот тогда Мара, вконец обессиленная, удалилась в особую брачную хижину с расписными бумажными стенками; там она разделась, выкупалась в ванне и долго лежала без сна в приготовленной для нее постели.
Утро выдалось пыльное и сухое, без малейшего ветерка. Слуги трудились ночь напролет, чтобы подготовить все для дневных празднеств; на цветах акаси сверкали капли воды: их обильно полили садовники, которые сейчас резали овощи для поваров. Мара поднялась с постели и, прислушавшись к стонам своего супруга, доносившимся из-за тонкой перегородки, которая разделяла брачную хижину, справедливо рассудила, что он страдает от тяжелого похмелья. Она отправила позаботиться о нем самых хорошеньких из своих рабынь; затем приказала, чтобы ей подали чоку. Воспользовавшись прохладой раннего утра, она немного прошлась пешком по дорожкам усадьбы. Вскоре на земли Акомы начнут прибывать чо-джайны — молодая королева и ее свита. Теперь забота об укреплении гарнизона не будет терзать ее днем и ночью. Эта мысль принесла ей некоторое облегчение. С хозяйством прекрасно справится Джайкен; поместье будет надежно защищено, так что сама Мара сможет целиком посвятить себя тому, чтобы прибрать к рукам властителя, за которого она вышла замуж. Тут же некстати вспомнились впечатления минувшей ночи: визгливый женский смех и голос Банто — требовательный и раздраженный — и, наконец, его храп, который послышался перед самым восходом солнца. Нахмурив брови и стиснув зубы, Мара мысленно воззвала к Лашиме, умоляя богиню послать ей силы для предстоящих испытаний.
Она очнулась от своей сосредоточенности как раз вовремя, чтобы увидеть небольшую процессию, которую сопровождал в парадный зал слуга со стягом в руках. С минуты на минуту должны были начаться представления второго свадебного дня, и вопреки всем обычаям Мара приказала подать ей носилки. Она посмотрит все выступления от начала до конца и, хотя до вечера не предполагался показ художественной дани, подготовленной кем-либо из высокородных гостей, позаботится, чтобы ни одно более раннее выступление не осталось без вознаграждения. При таком властителе, как господин Бантокапи, доброе отношение к Акоме может быстро улетучиться, и на счету будет каждое зерно благожелательности, которое Маре удастся посеять.
На следующий день, ближе к закату, поднялся ветер. Тени от облаков пробегали по луговым пастбищам, и тучи на востоке предвещали дождь. И все-таки, несмотря на риск вымокнуть под дождем, гости Акомы сидели на свежем воздухе, созерцая заключительное зрелище. Имперский Стратег поразил всех, оплатив из своей личной казны выступление Имперского театра Джойян. Спектакль этого театра, в котором по традиции соблюдались условности древних времен, считался одним из излюбленных видов искусств среди знати; простолюдины предпочитали повеселиться на более понятных и изобилующих непристойностями представлениях трупп театра Сегуми, кочующих по сельской местности. Но в Имперском театре Джойян были собраны лучшие актеры страны, и некоторые из них, овладев тайнами искусства и сопутствующими навыками, впоследствии пополняли Имперскую труппу Шало-тобаку, выступавшую только перед Императором и его семьей. Спектакль, привезенный для показа в Акоме, назывался «Властитель Тедеро и сагуньян» и относился к числу десяти классических собату — древних опер «высокого стиля».
Испытывая истинное блаженство от принесенной ветром прохлады, наслаждаясь каждым моментом отсрочки неизбежного соединения с мужем на брачном ложе, Мара пыталась сосредоточиться на сценическом действе, которое близилось к финалу. Актеры были превосходны; они уверенно произносили строки стихов и не обращали внимания на ветер, который сгибал и перекашивал перья их костюмов. Конечно, печально было сознавать, что эти стихи настолько затасканы; впрочем, вкусы у хозяйки Акомы не простирались до такого жанра, как древняя опера «высокого стиля»: по правде говоря, она предпочитала театр Большого Доо; к тому же все декорации передвижной сцены были чересчур яркими даже на цуранский взгляд.
В тот момент, когда приближалась кульминация оперы и властитель Тедеро вошел в пещеру, чтобы освободить прекрасную Нешку из когтей ужасного сагуньяна, в зале появились две фигуры в черном. Само по себе присутствие Всемогущих уже придавало всему совершающемуся характер выдающегося события, но эти два мага к тому же пустили в ход свое колдовское искусство. Силой чар они добились поразительно правдоподобной иллюзии — как будто на месте традиционного бумажного чучела, внутри которого прятались певец и несколько рабочих, управляющих перемещением «лап» сагуньяна, по сцене двигалось и извергало пламя настоящее живое чудовище. Этот монстр, шириной не менее двенадцати футов в плечах, был сплошь покрыт золотой чешуей. Он явился из дверного проема, за которым виднелась часть галереи, расписанной так, чтобы это место напоминало пещеру. Из-за устрашающих клыков раздавался дивный баритон, и хотя каждый слушатель знал, что там находится только певец, никто этого певца не видел. Даже Мара была захвачена зрелищем, позабыв обо всех своих тревогах. Потом на чудовище обрушился меч героя Тедеро, и иллюзорный сагуньян поблек, обратился в туман, а затем в ничто. По традиции опера в стиле собату заканчивалась формальным поклоном исполнителей в ответ на вежливые аплодисменты слушателей, но финал этого представления вызвал подлинный шквал одобрительных возгласов и рукоплесканий, более подобающий какому-нибудь уличному балагану. Даже сам Имперский Стратег соизволил улыбнуться, что случалось весьма редко, но эта улыбка сияла отраженным светом триумфа его театральной труппы и его друзей-магов. Мара вздохнула с сожалением, когда исполнители в последний раз поклонились публике. Закрылся расшитый блестками занавес, и Мара покорилась неизбежному, услышав голос Бантокапи:
— Ну что ж, жена, — выдохнул он у нее над самым ухом, — пора и нам отправиться к себе.
Мара напряглась, но надела на лицо подобающую случаю улыбку:
— Твоя воля, муж мой.
Но он, как видно, почувствовал ее внутреннее сопротивление и засмеялся. С громким возгласом хмельного торжества он схватил ее в охапку.
Гости весело зашумели. Слишком ясно ощущая бездумную силу рук, которые ее держали, Мара пыталась урезонить свое бешено заколотившееся сердце. Она выдержит, должна выдержать ради сохранения имени Акома. Она уткнулась лицом во влажный от пота воротник своего супруга и позволила ему унести ее с помоста. Гости снова забросали их градом бумажных фигурок-амулетов, и этот град сыпался вдоль всего пути до ярко раскрашенной брачной хижины.
В конце пути стояли, как почетные стражи. Кепок и Папевайо. Бантокапи прошел мимо них, как прошел бы мимо последнего из слуг, и, перешагнув порог, оказался в серебристом полумраке, который создавал дневной свет, проникающий через стены из тонких деревянных реек и тростниковой бумаги. Ожидавшие внутри слуги — мужчина и девушка — низко поклонились хозяевам. Бантокапи поставил Мару на пол и, полуобернувшись к служанке, издал невнятный звук, который она правильно истолковала как приказ задвинуть скользящие створки входной двери. Слуга-мужчина неподвижно застыл в углу, ожидая распоряжений хозяина.
За день внутреннее устройство хижины было изменено: перегородку, разделявшую половины мужа и жены, убрали, а там, где она была, разместили широкую спальную циновку, покрытую тонкими шелковыми покрывалами. Циновка находилась ближе к восточной стене, ибо рассвет знаменует начало всего сущего. На полу, посредине брачного покоя, установили низкий, ничем не застеленный столик, вокруг которого были разложены подушки для сидения. У Мары подкашивались ноги. Она с трудом шагнула вперед и опустилась на одну из подушек. Она сидела, потупившись, когда Банто, плюхнувшись на подушку по другую сторону стола, бросил слуге:
— Пусть пошлют за жрецом Чококана.
Тот бросился выполнять повеление, а властитель Акомы уставился на Мару упорным горячим взглядом.
Жрец пришел один. В руках он держал поднос с кувшином золотистого вина, двумя хрустальными кубками и свечой в глиняном подсвечнике, украшенном драгоценными камнями. Обратившись к богам с молитвой о благословении, он поднял поднос над головой, а затем поставил на столик между мужем и женой. Безрадостным взглядом жрец окинул обоих — госпожу, которая не могла унять дрожь в руках, и молодого властителя, нетерпение которого было столь сильным, что казалось почти осязаемым. Затем, понимая, что бессилен что-либо изменить, жрец зажег свечу и произнес:
— Пусть просветит вас мудрость Чококана.
Мелом он очертил магический символ вокруг подсвечника и благословляющим жестом поднял кувшин, а затем, налив вино в оба кубка, собственноручно поставил их перед молодыми:
— Пусть блаженство, даруемое Чококаном, наполнит ваши сердца.
Он начертил мелом еще несколько символов вокруг кубков и наполовину опустевшего кувшина.
— Пейте, дети богов, и познайте друг друга, как повелевают небеса.
Поклонившись, жрец удалился из брачной хижины с почти очевидным облегчением.
Бантокапи взмахнул рукой — и слуги также поспешили за порог. Скользящие рамы бумажных дверей с тихим стуком сомкнулись, оставив нового властителя Акомы наедине с женой в домике, который содрогался от порывов крепнущего ветра.
Он перевел на Мару взгляд темных глаз:
— Наконец-то, женушка, ты моя. — Он слишком быстро поднял кубок, и вино расплескалось, размыв один из начертанных жрецом символов. — Посмотри на меня, госпожа моя. Жрец предпочел бы, чтобы мы выпили вместе.