Жандармский ротмистр отделения по Таврической губернии Иван Генрихович Геслер уже давно отвык удивляться. Не то время, не та должность, когда можно позволить себе такую роскошь. Ему полагалось беречь спокойствие губернии России, в которую вторгся неприятель[80]. Пусть он вторгся за сотни вёрст до уездов, подотчётных Ивану Генриховичу, кто мог бы уверенно обещать, что французы и англичане не появятся завтра перед Мелитополем? Ведь никто же не мог предположить год назад, что они высадятся под Севастополем.
Поэтому он и отнёсся к визиту своего коллеги – ротмистра Сабурова – с новостью о том, что он догнал и выследил английскую шпионку, следующую из Рязанской губернии под Севастополь, примерно так, как воспринял бы новость о появлении на побережье Азовского моря французской пехотной колонны. Вдумчиво узнать подробности и спокойно принять решение – что ещё делать?
Бумаги Сабурова, подтверждавшие его полномочия, были в порядке. Не в порядке был сам визитёр: с воспалёнными глазами, ввалившимися щеками, дурно выбритым подбородком. И все же самым странным был сам рассказ об объекте преследования. Если бы не обещание не удивляться…
– Дмитрий Борисович, так значит, согласно вашим сведениям, подданная королевы Виктории прожила в усадьбе помещика Белецкого с ноября прошлого года по конец февраля года нынешнего?
– Согласно данным, полученным из усадьбы, именно так, – ответил Сабуров, допивавший третий стакан чая. Геслер любезно приказал поставить самовар для коллеги и не ожидал, что это угощение станет пользоваться таким успехом. Похоже, гость последние дни пути не баловал себя горячими напитками.
– Позвольте полюбопытствовать, чем же занималась эта странная гостья из усадьбы, как вы сказали, помещика-англомана?
– Подробности неизвестны, – заметил Сабуров, – потому и поспешил их догнать, едва узнав об отбытии. Сейчас, с вашим вспоможением, арестуем, тогда и расспросим-с.
Геслер вздохнул. Его жандармский стаж ненамного превышал стаж Сабурова, но он давно пришёл к выводу: допрос ценен лишь тогда, когда у допрашивающего есть предварительный базис сведений. Иначе, допрашивай хоть лаской, хоть таской, не заметишь, как запутаешься раньше подследственного.
– Так вы говорите «их догнать», значит, подозреваемая сбежала не одна?
– Именно так. Сопровождает её Александр Белецкий, племянник владельца имения. Этот юноша получает образование в столичном пансионе, содержащемся британским подданным. Подозрительно и то, что он появился в дядиной усадьбе одновременно с англичанкой…
– Да, есть о чем спросить юношу. А ещё?
– А ещё, – чуть ли не с торжеством сказал Сабуров, – главенствующая роль в этом путешествии принадлежит некоей Катерине Михайловне, вдове капитана Александра Степанова, преступника по делу о возмущении 14 декабря, 4-го разряда! Печальная вдовушка, чтобы тоску развеять, взялась хлопотать по разным общественным делишкам, то и дело мешаясь в дела полиции и выгораживая иной раз отъявленных преступников! Немало лиц, которым было бы небесполезно прокатиться или прогуляться путём её муженька, избегли заслуженного наказания благодаря её хлопотам и укрывательствам.
Ротмистр Геслер украсил своё лицо миной самого искреннего удивления.
– Почему же ваше губернское отделение не пресекло эти опасные хлопоты? Достаточно ведь строгого предписания не выезжать из имения, и вы были бы избавлены от такой болячки.
– Высокие покровители, – печально вздохнул Сабуров. – Да и сама так дело обставит, что за ней никакой вины не видно, а напротив, хоть посылай в Столицу запрос на награждение за помощь полиции. Каюсь, и я бы за ней не решился следом отправиться, не зная, что в её возке пребывает английская подданная. Иначе наша хитрая вдовушка угрем выскользнет. Что скажете, Иван Генрихович?
Иван Генрихович встал, прогулялся по кабинету, взглянул в окно с обычной весенней тоской человека, оторванного от солнца бумажными заботами.
– Скажу, Дмитрий Борисович, что могу только посочувствовать вам и вашему губернскому отделению. Это как же вы должны быть заняты, чтобы вдову государственного преступника за столько лет не унять. Это какие же у вас дела важные-с, чтобы за три месяца английскую подданную в усадьбе не навестить и в погоню пуститься, лишь когда она сама отбыть изволит! Спросить стыдно, подумать страшно, чем вы заняты, раз руки не дошли.
– Война идёт, дел прибавилось, – ответил Сабуров.
– Какая у вас война? – махнул рукой Геслер. – Это у нас она под боком. Мимо наших уездов в Крым не пройти, не проехать, отсюда и заботы наши. Разбойнички, дезертиры. А хуже всего – мужики, что бредут в Крым со всей России: услыхали, что, кто в Крыму царю послужит, тому волю дадут. Сорвутся всей деревней и тянутся, как птицы перелётные. Только успеешь остановить, перепороть, обратно водворить – ещё одна толпа идёт. Людей не хватает ловить. Слава Богу, хоть от царя воли ждут, а не от английской королевы. Да ещё того и гляди враг пожалует, он на своих пароходах куда хочет приплывёт. Тут уж или архивы эвакуируй, или за Отечество умирай, как прикажут. А у вас странствующая британская подданная, с подозрительной вдовушкой!
Выпалив это, Геслер взглянул на Сабурова едва ли не с благодарностью – давно хотел выговориться, да перед начальством нельзя, перед подчинёнными не принято, а тут попался равный по чину.
– Ладно, Дмитрий Борисович, вы меня заинтересовали этим забавным путешествием. Возьмите двух стражников, арестуйте пташек ваших перелётных и доставьте их сюда.
Из дневника Джейн
«Апрель 1855 года. Ещё одно село бесконечной России, неподалёку от Крыма
У русских есть поговорка, призывающая готовить зимнюю повозку летом, а летнюю – зимой. Как и все поговорки, она красиво звучит, но неприменима на практике. Мы не могли захватить с собой колеса и готовить летний экипаж в пути. Поэтому, когда зимняя дорога растаяла и сани по грязи смог бы тащить разве что слон, пришлось сделать остановку.
Остановка оказалась дольше, чем мы предполагали. Данилыч не хочет расставаться с кузовом повозки и не без труда нашёл каретного мастера, способного сделать нужную работу. По его словам, он взялся бы и сам, но поездка серьёзная и своему мастерству он не доверяет. Как я поняла, чужому тоже: он доверил наш подвижный дом лишь четвёртому мастеру.
Работа уже сделана, и теперь мы, подобно Наполеону при Ватерлоо, ждём, чтобы хоть чуть-чуть подсохла дорога. Такая задержка меня пугает, но я иногда прогуливаюсь до шоссе (если это можно назвать шоссе!) и соглашаюсь с Данилычем. Одна мысль, что лошадей, проделавших путь от Рождествено до берегов Азовского моря, заставят тянуть повозку по этой дороге, способна ужаснуть.
Зато чиновники ведомства, ответственного за военное обеспечение, явно ничего не боятся. На дороге лежат трупы сдохших лошадей и волов, обломки телег, которые не удалось вытащить из грязи. Когда я спрашиваю своих спутников о причине таких потерь, они отмалчиваются, лишь Данилыч однажды сказал Сэнди: «Oves ukraden». Я уже понимаю русский язык и перевела для себя эту фразу. Так как несчастные лошади предпочли бы съесть овёс, а не украсть, то это сделали люди. Возницы выглядят столь печально и бедно, что они тоже вряд ли украли. Значит, это сделало nachal’stvo.
Поэтому к Севастополю движется только пехота. Её почти не сопровождают телеги, как я видела раньше, но солдаты все равно идут.
На месте царя я заключила бы мир. Зачем воевать, если нет хорошей дороги?
Если не замечать омерзительного шоссе (а это трудно!), то вокруг очень красиво и интересно. Как объяснил мне Сэнди, ещё недавно, в георгианские времена, говоря по-нашему[81], эта территория, подобно американской прерии, принадлежала кочевникам, и здесь даже водились дикие лошади.
Теперь эти земли отданы поселенцам, которые, по словам Данилыча, при хороших урожаях получают здесь в десять раз больше зёрна, чем в северной России. Правда, вокруг совсем нет леса, поэтому стены домов часто построены не из брёвен, а из хвороста, обмазанного глиной, – как в наших средневековых городах, только без дубовых балок и черепицы.
В одном из таких домов мы уже живём несколько дней. Я веду дневник даже днём. Надеюсь, ещё немного, и путешествие продолжится».
– Саша, мы выезжаем сегодня?
– Надеюсь. Данилыч пошёл сделать какие-то закупки в дорогу. Мы столько просидели в этом местечке, что тратить время на трактиры было бы неразумно.
– А вот и Данилыч, – сказала Джейн, услышавшая шаги…
…И почти сразу поняла – ошиблась. Впрочем, ошибка была из тех, что все равно и не предотвратить, и не исправить.
Дверь в хату открылась. На пороге стоял офицер в светло-синем мундире – тот самый, который попался им навстречу больше месяца назад, в день выезда из Рождествено.
Офицер явно не ждал приглашения. Он прошёл в комнаты, за ним – ещё трое военных, в таких же мундирах, но попроще – без эполет.
– Присутствует ли здесь Катерина Михайловна, вдова капитана Степанова? – спросил он. Громко, сухо и с еле заметной примесью торжества спрашивает, а ведь знает – присутствует.
Катерина Михайловна назвалась. Спросить, чем обязана интересу властей, она не успела.
– Александр Петрович Белецкий?
– Да, – ответил Саша. Спросить что-то сам он даже и не пытался.
Сабуров удовлетворённо кивнул.
– В таком случае подданной королевы Виктории являетесь вы? – спросил Сабуров, глядя на Джейн. Торжествующая уверенность в его голосе разбавилась растерянностью: вопрос-то он заранее заготовил, да такого ответчика не ожидал.
Джейн поняла вопрос. Её растерянность, пожалуй, была побольше.
«Никогда никому не ври», – просто говорил папа. «Никогда никому не ври, ты не умеешь», – уточняла миссис Дэниэлс. «Старайся врать поменьше», – учил Лайонел перед поездкой. Вспоминая службу юнгой Джонни, Джейн соглашалась с мудростью брата, заочно спорила с миссис Дэниэлс и просто вздыхала, что не смогла послушаться папу.
Но сейчас врать не имело смысла. За несколько секунд тревоги и страха придумать какую-нибудь правдоподобную историю о себе она не могла.
Между тем Сабуров, чуть запинаясь, но достаточно чётко повторил вопрос по-французски.
– Да, – ответила Джейн.
– Пожалуйста, представьтесь, – попросил Сабуров. Джейн назвала своё имя, имя отца, а заодно сказала о цели путешествия.
– Так, – удовлетворённо произнёс Сабуров, явно погруженный в свои соображения и пропустивший слова Джейн, зачем она едет по России, – стало быть, я вижу ту самую Женни, упомянутую прислугой Льва Ивановича. Тогда уж последний предварительный вопрос: где сейчас находится некий Сэнди, упомянутый в ваших записях?
Последний вопрос был продублирован по-французски. Джейн не ответила, не столько из нежелания, сколько от удивления. «Кто же прочёл мой дневник и сказал ему? Саша, Лев Иванович?» Мысли были такие глупые, что сами затыкали рот.
– Или эта запись сделана не вашей рукой? – удивлённо спросил жандармский ротмистр, предъявляя основное доказательство – листок, вырванный из тетради Джейн.
Джейн вспомнила урон, нанесённый дневнику неизвестной рукой, поняла смысл вопроса про Сэнди, ещё раз выругала себя за глупое предположение, но промолчала опять. Она инстинктивно не хотела упоминать Сашу.
– Господин ротмистр, – сказал Саша, – я не знаю, каким лицом вы сейчас интересуетесь, но как постоянный спутник Джейн Летфорд с первого дня её пребывания на территории России могу заверить вас, что никакой Сэнди нас не сопровождал.
– Так это же Саша и есть, – пояснила Катерина Михайловна. – Сэнди – мальчишеское, уменьшительное английское имя от Александра. Вы поняли, Дмитрий Борисович?
– Шотландское, – хотела уточнить Джейн, вспомнив капитана «Пасифика», первым назвавшего так Сашу, но вовремя поняла, что сейчас не до тонкостей.
Было неясно, понимал ротмистр или не понимал. Он кратко кивнул, что могло значить: да, теперь все стало понятно. Или, напротив: я ждал таких отговорок.
Потом проговорил чётко, отрывисто, красиво, будто зачитывал.
– Подданная британской короны Джейн Летфорд, равно как и подданные Российской империи, Катерина вдова Степанова и Александр Белецкий, арестованы по обвинению в шпионском заговоре.
В отличие от южной России, в Йоркшире на санях было уже не прокатиться, а учитывая особенности местной зимы, не очень-то удалось бы и прежде. Пришла весна, прекрасная и тревожная. Обитатели Освалдби-Холла, за одним исключением, тревожились и за сэра Фрэнсиса, и за его дочь.
По-своему тревожился и мистер Стромли. У него была своя, частная тревога, которой он предпочитал не делиться с окружающими.
И только Лайонел оставался островком беззаботности. До Рождества он просто лежал, потом начал передвигаться по дому, в феврале уже выходил наружу, под весеннее солнышко. Как и прошлой осенью, за ним следовала Уна с корзиной.
Лайонел ходил без костыля, но оставался в усадьбе. Врач, посетивший Освалдби-Холл в конце февраля, сказал, что уже через месяц мальчик выздоровеет достаточно, чтобы ему можно было вернуться в школу, но последнее слово должно остаться за опекуном. Тётя Лиз, проконсультировавшись с дядей, ответила, что ради здоровья ребёнка тому лучше задержаться до сентября. «Ещё сбежит, как сестрица», – тихо добавил мистер Стромли.
Теперь Лайонел уже почти не писал, а только читал письма. Обычно, прочитав их, он комкал листки и сбрасывал в корзинку Уны (не забыв, правда, напомнить ей, что этот мусор следует сжигать в камине). Бывало же, что он быстро улыбался, прятал улыбку и, ещё быстрее, чем улыбку, прятал лист. Перед этим делал пометку себе в тетрадь.
Однажды, когда Лайонел углубился в весенний сад, мистер Стромли проник в его комнату. Стол – Лайонел уже сидел, правда только вытянув ногу, – покрывал бумажный хаос в три листа толщиной. Тихо и злобно ругаясь, мистер Стромли поднял несколько листов – записи каждого из них относились к той или иной науке, знакомой мистеру Стромли лишь по названию.
Тогда он сунулся в стол. В первом же ящике наверху лежал сентиментальный роман мистера Н., полузабытого литератора начала века. Роман назывался «Наказанное любопытство».
Дядя Генри выругался уже не тихо, грубо закрыл ящик ногой и вышел из комнаты.
– Мистер Вильямс, как вы думаете, который раз я любуюсь этим пейзажем?
– Второй или третий, мистер Томпсон.
– Четвёртый, мистер Вильямс, с прошлого сентября. А все не могу насмотреться. Восточная сказка!
Счастливчик Джон хотел было ответить, что восточных сказок он насмотрелся и в Бомбее, и в Джайпуре, и в Дели, но промолчал. Тем более, Босфор, с бесчисленными фелуками и совсем маленькими лодками, мечетями, дворцами и садами на берегах, действительно, стоил внимания.
Помощник капитана парохода «Твид» был болтлив ненамного меньше, чем светлой памяти мистер Миллер. Но, в отличие от мистера Миллера, в Чёрное море он ходил трижды, два раза был под Севастополем, и болтовня мистера Томпсона могла быть полезной.
Поэтому Счастливчик Джон извлекал из недостатка своего собеседника сколько мог пользы, снова и снова расспрашивая мистера Томпсона о Севастопольской кампании, об осадной армии, а главное – об условиях её снабжения, одним словом, задавал все вопросы, естественные для странствующего коммерсанта, а некоторые – и для других дел. О ценах на товары, о том, просто ли найти торговое помещение и персонал для него, есть ли хорошие гостиницы, а также какие трактиры следует посещать, а в каких выпивает такой контингент, что лучше и не заглядывать. Помощник капитана провёл под Севастополем, точнее в Балаклаве, не одну ночь, поэтому отвечал на все вопросы.
– В нашей Балаклаве, – утверждал он, – бояться не следует. Британцы чтут порядок и закон даже за две тысячи миль от наших островов. Однако вам непременно захочется прогуляться на позиции, а также заглянуть в Камыш[82], во французский лагерь. Лягушатников в Крыму больше, чем наших, поэтому там есть и отели: «Париж», «Инкерман» – в честь горы, где они помогли нам погнать русских, «Малахов» – в честь русской позиции, которую они никак не могут захватить. Гостиницы и рестораны при них не уступают шиком подобным заведениям Парижа, и единственная опасность, подстерегающая вас в них, – оставить там все деньги. Если же хотите сэкономить, то в Камышах есть трактиры попроще, но не везде следует задерживаться до ночи, а главное – быть неосмотрительным в напитках. За французами потянулась всевозможная накипь, от парижских апашей до турецких карманных воров.
Счастливчик Джон возмущался глупой политикой французского правительства, неспособной отправить всех каторжников в Австралию, и ещё подробнее расспрашивал, как выглядят самые опасные притоны – не дай бог попасть туда в темноте. Собеседник давал пояснения.
– Вы поступили вполне благоразумно, мистер Вильямс, что решили сначала осмотреться в Севастополе, а потом начать коммерцию, – сказал он. – Вообще-то, я предполагаю, что Адмиралтейство предложит Её Величеству оставить в наших руках Крым или хотя бы Севастополь после победы. Для нас этот город станет восточным Гибралтаром. Я не раз слышал, что Севастопольская бухта – лучшая в Европе. Судя по карте, так и есть.
Высказать свои соображения Счастливчик Джон не успел. Беседу прервал протяжный гудок.
С «Твидом» поравнялся другой британский пароход, только что вошедший в Босфор из Чёрного моря. Судя по костылям и повязкам, большинство пассажиров на палубе были ранеными.
– Повезло ребятам, – заметил мистер Томпсон, – немного их, да и погода хорошая. А прошлым сентябрём, после Альмы… В кубриках места не хватило, раненых свалили на палубу. Ещё дожди шли. Потом доски от крови отмывать пришлось. Все равно лучше, чем под Севастополем оставаться – там тогда госпиталя не было. Главный госпиталь и сейчас здесь, в Скутари под Стамбулом, а на позициях появились полевые госпиталя – целых три. Как ни удивительно, мистер Вильямс, но наладили работу госпиталей дамы – и в Скутари, и даже под Севастополем. Про мисс Флоренс Найтингейл и её медицинских сестёр вы, конечно, читали в газетах? Вот здесь, в Скутари, большая их часть и работает, включая саму мисс Найтингейл[83].
Счастливчик Джон согласно кивнул и продолжил любоваться Золотым Рогом. Сведения о британских госпиталях под Севастополем, как он надеялся, ему не пригодятся.
– Дмитрий Борисович, – сказала Катерина Михайловна, – не думаю, что нам следует торопиться. Сначала мы изъясним вам суть этой непростой истории, а потом вы решите, что следует делать.
– Да, Катерина Михайловна, – кивнул Сабуров, – вы правы, торопиться нам не следует. Мой денщик уже попросил хозяев дома не препятствовать нашей беседе, которую лучше начать здесь. В управлении неизбежны формальности, возможно, вам доведётся встретиться в следующий раз лишь во время очной ставки. Пока вы вместе, вам желательно обговорить будущие показания. Это относится и к нашим, и к вашим интересам: противоречия в показаниях только замедлят дело и ухудшат вашу судьбу.
– То есть вы предлагаете нам расписать заговор, как пьесу? – сказала Катерина Михайловна. – Но может быть, перед тем, как вы ознакомите нас с вашими фан… предположениями, вам будет интересно выслушать подлинную историю событий?
– Что же, слушаю, – сказал Сабуров, правда не зевнув, но дав понять, что любые объяснения интересны ему не больше объяснений мальчишки, пойманного возле яблони с карманами, набитыми плодами.
Зевнуть-то он зевнул, вот только притворно. Ротмистр явно интересовался столь долго преследуемой и наконец-то найденной англичанкой, оказавшейся, при очном знакомстве, совсем не той дамой, которую он предполагал обнаружить.
– Джейн, – сказала Катерина Михайловна по-французски, – вам предстоит длинный и нелёгкий рассказ. Наши страны сейчас воюют, поэтому полицейский интерес к истории вашего появления в России полностью оправдан. Расскажите как можно подробнее, это важно для успеха нашего путешествия. Александр, прошу вас, будьте подробны, когда это нужно. Расскажите о том, как вы встретились, и обо всем, что происходило в Рождествено.
– Причём честно. Впрочем, племянничку нашего польского либерала-англофила верю я не больше, чем его дядюшке, – зло бросил Сабуров, вспомнив некоторые подробности гостеприимства Льва Ивановича.
– Никакой чин не даёт вам право говорить о моем дяде в таком тоне, – чуть запинаясь, сказал побледневший Саша.
– Джейн, начинайте, – вмешалась Катерина Михайловна. – Как я поняла, у господина ротмистра нет причин не доверять вам.
И Джейн начала рассказ. С самого начала – с того самого дня, когда папа привёз их в Освалдби-Холл, – и очень подробно. Конечно же, говорила она по-французски, но иногда вставляла русские фразы, и это ей удавалось. Ротмистр слушал почти без вопросов, иногда делал записи в тетрадь.
Поначалу Джейн побаивалась, что Сабуров отнесётся к её истории скептически или будет торопить, требуя пропускать излишние подробности. Но нет, ротмистр слушал внимательно. И, как показалось Джейн, даже не только по своим профессиональным обязанностям. Ему просто было интересно. Ведь Сабуров никогда не плавал на британском корабле, даже пассажиром, не то что юнгой. Ему никогда не приходилось изображать из себя юного эстляндского барона, и если и доводилось быть участником псовой охоты, то волки за ним вряд ли гнались.
Джейн рассказывала, глядела в глаза ротмистру, и ей даже стало жалко этого человека. Из-за своих собственных приключений она научилась замечать, когда человек утомился, причём не за день, но за много дней, когда ему долго не удавалось как следует поесть, выспаться, вымыть лицо тёплой водой. «Ведь он полицейский, – думала Джейн, – его работа – находить преступников, а если он искал преступление, но не нашёл, то должен чувствовать себя, как человек, выкопавший пустой сундук, без сокровищ. Он надеялся, что я стану сокровищем для него, теперь же выясняется, что путь проделан впустую».
И она рассказывала как можно дольше и подробнее, стараясь вознаградить ротмистра своей историей. Рассказала даже о том, как Саша на Страстной неделе купил две огромные корзины постных лакомств, перечислила их. На лице Сабурова появилась улыбка, опять-таки добрая, понимающая, чуть ли не завидующая. Джейн подумала: может, его в детстве часто лишали сладкого?
От этой мысли ей захотелось прервать разговор и предложить Сабурову горшок с вишнёвым вареньем или кулёк леденцов. Но она решила, что такое угощение будет расценено как взятка, и довершила рассказ, уже подошедший к финалу.
– Господин офицер, – закончила она, – я понимаю, что нарушила законы вашего государства, не заявив о своём пребывании на территории России чинам таможенной или полицейской стражи. Я готова дать письменное объяснение этого поступка, но очень прошу вас, как офицера, джентльмена и просто человека, не препятствовать моему путешествию, а также отпустить моих русских друзей, которые мне помогли.
– Спасибо, Джейн, очень хорошо, – сказала Катерина Михайловна. – Дмитрий Борисович, – продолжила она уже по-русски, – надеюсь, услышанное вами стало устным подтверждением увиденного? Ведь вы увидели не странствующего британского шпиона, а ребёнка, сбежавшего из дома, чтобы спасти отца. Может быть, Джейн преувеличила причины, вынудившие её покинуть дом, однако вам не следует сомневаться в главном – перед вами именно ребёнок. Поэтому я прошу вас выполнить эту просьбу и позволить нам ехать дальше. Необходимые объяснения мы можем написать прямо сейчас.
– Да, написать, конечно, придётся, – рассеянно сказал Сабуров.
Его лицо было неспокойным; если он и пытался надеть маску скепсиса, то скоро в этом разочаровался. Он насвистывал, постукивал пальцами по столу, приговаривал «те-те-те». Он напоминал человека, шедшего давно продуманным маршрутом, лениво толкнувшим не просто заколоченную, замурованную дверь, а та взяла и открылась, подарив новую дорогу.
А ещё Джейн пришло другое сравнение. Она запомнила улыбку Сабурова, когда рассказывала и про постные пряники, и про кота-защитника на корабле, и про то, как Саша напевал ей стихи Байрона. Пожалуй, в эти минуты Сабуров ей верил больше всего. Или хотел поверить. Так человек, принявший ванну, видит, что кто-то положил рядом с его прежней, грязной, засаленной одеждой новую, чистую. И он перед выбором – какую надеть…
В некотором замешательстве Сабуров потянулcя пальцами к дорожной сумке Джейн, как будто там могло лежать разрешение его сомнений.
– Господин ротмистр! – возмущённо проговорил Саша.
– Отчего же, смотрите, – спокойно пожала плечами Джейн. – Честное слово, мне нечего скрывать.
К его чести, Сабуров обратил внимание только на те предметы, осмотр которых вряд ли мог бы сконфузить даму. Он начал с того, что извлёк из сумки дневник и убедился в том, что «его» страничка – оттуда, хотя, собственно, в этом уже не было необходимости. Других документов – ожидаемых письменных инструкций, зарисовок, корреспонденции – в сумке не было… если не считать грязноватого (Джейн когда-то прикоснулась к нему кровоточащими пальцами на «Пасифике») и слегка подмокшего (во время памятного приключения в проруби) маленького конверта с непонятным ротмистру именем.
– Вы позволите? – спросил Сабуров для порядка и, не дождавшись ответа, с профессиональной лёгкостью вскрыл конверт. С английским языком Сабуров был знаком, мягко говоря, поверхностно, но даже его лингвистических познаний хватило на то, чтобы понять, что записка в конверте написана не на английском языке. И не на французском. И вообще ни на одном из языков, известных ему хотя бы понаслышке.
– Позвольте-с, – ситуация становилась интересной, – позвольте полюбопытствовать, что сие означает?
– Не знаю, мсье, – впервые за время разговора смутилась Джейн. – Я и сама это не читала… писала Уна, моя горничная, она шотландка, с островов. У неё брат под Севастополем, она попросила меня отвезти записку. Это на гэльском языке. Вы, может быть, читали что-нибудь из романов сэра Уолтера Скотта…
Джейн, разумеется, не могла знать про историю с заговором гимназистов и про то, что с того времени одно только имя шотландского барда действовало на Сабурова, как вид мальчишки на Мистера Моргана. Более верный способ ввести ротмистра в сквернейшее настроение было трудно себе представить.
Сабуров отложил конверт и заговорил с уже явственным неверием в голосе:
– Любопытная, воля ваша, история получается. Чтобы горничная девушка носила записки для барышни – это бывает-с. Но чтобы барышня пустилась за тысячи вёрст доставлять записку от горничной – это позвольте-с не поверить. Нет-с, тут не Вальтер Скотт, тут графом Монте-Кристо пахнет. Это, сударыня, шифр, и чем скорее вы мне объясните, как его прочесть, тем лучше будет для всех присутствующих.
Теперь лицо ротмистра успокоилось, стало профессионально-суровым. Джейн, едва ли не с болью – крепкой, глубинной, беспощадной болью, – поняла: он выбрал грязную одежду.
– Что ж, очень даже любопытно. Некоторые подробности, указанные вами, мадемуазель Летфорд, представляют особый интерес. С вашей стороны было бы любезно вспомнить адрес дома в Санкт-Петербурге, в который вас пустили на ночлег и передали посылку для Севастополя… да, непременно напомните имя адресата-мичмана. Мне также нужно имя воспитанника Морского корпуса, присоединившегося к вам в Столице, причины, почему он это сделал, и причины, почему он отстал от вашего путешествия. Но все же в первую очередь мне важно понять, с какими поручениями вы прибыли в усадьбу Льва Белецкого и с какими лицами вступили в сношения, пребывая в губернии.
– Так вы по-прежнему придерживаетесь предположения о шпионском заговоре? – иронично заметила Катерина Михайловна, перебив Сашу, чуть не вскочившего от возмущения.
– Увы, приходится, – чуть ли не с грустью сказал Сабуров. Он явно одолел прежние недолгие сомнения. – На основании услышанного и увиденного (он кивнул на непонятное письмо), но главное, на основании своего опыта, я должен предложить несколько иную картину произошедшего…
И он начал свой рассказ, время от времени прерываемый возмущёнными возгласами Саши. Катерина Михайловна чуть ли не приказала ему переводить для Джейн – пусть отвлечётся.
Если кратко, то на версию Сабурова новые сведения не наложили практически никакого отпечатка. Версия же повествовала об агенте британского правительства, высадившемся на побережье Великого княжества Финляндского для последующего перемещения в Россию, со сбором по дороге различных сведений. Согласно версии, Александр Белецкий, выращенный дядей-англоманом в любви к Британии, был заранее отправлен дядей к месту появления шпионки и сопроводил её, через Петербург и Москву, в усадьбу Рождествено. Там, в течение зимы, продолжался сбор сведений об оборонительных усилиях России, а также настроении местных жителей, в первую очередь ссыльных поляков, и возможности вовлечения их в заговор. Особая роль отводилась Катерине Михайловне, как знающей все сословия губернии, а также ненавидящей власти.
Когда сведения были собраны, а попытка заговора оказалась очевидно невозможной, дядя попросил Екатерину вдову Степанову доставить шпионку в английское расположение, под Севастополь, поручив проследить за этим своему племяннику.
Сабуров говорил ровным, быстрым голосом, будто зачитывал. Он сбился лишь несколько раз, когда упоминал отношения англичанки и обитателей Рождествено – племянника и дяди. Он начинал говорить «вследствие обольще…» или «вследствие соблаз…», но обрывал речь. В прежних предположениях Сабурова незнакомая англичанка неизвестного возраста представлялась некоей леди Винтёр из популярного французского романа «Les trois mousquetaires», главным оружием которой были обольщение и соблазн. Возраст Джейн все же вынудил его отказаться от этой части своей теории, но проговорки были.
– Так вы утверждаете, что мой дядя находится в сношениях с британским правительством, а Джейн пыталась его обольстить? – спросил побелевший от возмущения Саша, пытавшийся держать себя в руках (то есть впившийся ногтями в ладони). – Г-н ротмистр, но это же… это просто подло, – Саша так и не нашёл другого слова.
Двое жандармов поднялись и на всякий случай встали рядом.
– Вам не следует меня оскорблять, – заметил ротмистр с похвальной профессиональной выдержкой[84]. – Вместо этого я порекомендовал бы вам проявить честность и рассказать о вашем участии в этой истории.
– Мне не о чем с вами говорить, – бросил Саша.
– Жаль, очень жаль, – опять-таки с профессиональной искренностью вздохнул Сабуров. – Вы должны понять, что наше ведомство существует для того, чтобы спасать, а не губить. Покойный Государь заповедовал нам проявлять милосердие и самим изыскивать причины для снисходительности к раскаявшимся. В вашем случае для меня такими очевидными причинами является юный возраст мадемуазель Летфорд и господина Белецкого-младшего. Что же касается вас, Катерина Михайловна, то здесь нельзя не принять во внимание вашу нелёгкую судьбу, виновником которой оказался ваш преступный….
– Не смейте трогать моего мужа, – коротко и хлёстко бросила Катерина Михайловна, да так, что Сабуров сбился.
– Надеюсь, вы поняли меня, – договорил он. – Для такого снисхождения не так важны показательные признания, в конце концов, память может отказать любому. В первую очередь важно раскаяние в содеянном. И если оно будет выказано, то нам следует обсудить, какой линии придерживаться при дальнейших допросах, чтобы позволить нам проявить милосердие.
– Вы по-прежнему уверены в том, что главной фигурой заговора является английская шпионка четырнадцати лет от роду? – спросила полностью успокоившаяся Катерина Михайловна.
– И дети могут шпионить-с.
– Да, Дмитрий Борисович, если в Отечество вторгся неприятель, большинство мальчишек сочтут за честь шпионить в пользу национальной армии, доставляя ей нужные сведения о противнике. Но ни одно правительство в мире, ни наше, ни британское, не пошлёт четырнадцатилетнюю девочку во вражескую страну собирать сведения или устанавливать связь с местными агентами. Такой поступок принесёт мало пользы, зато при закономерной неудаче покроет вечным позором не только авторов такой идеи, но и всю нацию. Не меньший позор несёт и предположение о такой возможности. Дмитрий Борисович, вспомните, как вы рассчитывали привлечь к суду гимназистов, игравших в рыцаря Айвенго, только за то, что они закапывали тайные записки у старого дуба и составили список своей организации. К счастью для всех, в том числе и для вас, эта история не получила развития и огласки. Зачем вам понадобился новый позор?
Нарочито равнодушное лицо Сабурова перекосила злоба.
– Тайные общества в малолетстве пресекать надо, чтобы потом не было 14 декабря, чтобы в Сибирь ссылать не приходилось да вешать у равелина. И скажу вам, любезная Катерина Михайловна, честно скажу. В сомнения я впал немножко, да, не скрою. Но победил их. Благодаря вам победил. Потому что вы в эту историю впутались. Правда не правда, справедливость не справедливость, это не вам решать. В России, слава Богу, власть есть, и никакие ходатаи и заступники, что не от власти, нам не нужны. И ваши труды остановить для меня не менее важно, чем пресечь любое шпионство, потому что, милостивая государыня…
Рассуждения Сабурова были прерваны Джейн. Саша переводил ей все, что она не могла разобрать, и Джейн все поняла. Ей придётся задержаться. И из-за более серьёзной причины, чем нервная горячка.
– Мистер Сабуров, у вас есть родители? Неужели вы, узнав, что им грозит опасность, не поехали бы, чтобы их спасти? Неужели вам непонятно моё объяснение? Неужели вы не поняли, что Саша поехал на войну, потому что хочет сражаться за Россию, а Катерина Михайловна помогает всем, кто просит у неё о помощи? Пожалуйста, во имя ваших родителей, отпустите меня… и моих друзей.
Джейн даже не понимала, на каком языке говорит. Она рыдала навзрыд и не видела ничего, кроме своих слез.
– Дмитрий Борисович, – тихо, но сильно сказала Катерина Михайловна, – вспомните, что сказал покойный Государь графу Бенкендорфу, когда учреждалось ваше ведомство. Он дал платок и просил утирать им слезы. Вы видите плачущего ребёнка и знаете, что вся его вина в том, что он хочет спасти родного отца, а наша – в том, что мы ему помогаем. Дмитрий Борисович, мне жалко ваши труды, но сейчас ваш долг – проявить здравый смысл и милосердие. Они редко сочетаются, а сейчас именно тот случай.
– Господин Сабуров, – Саша еле сдерживался, похоже, уже не от гнева, но от подступающего плача, – простите меня, если можете, за то, что я называл вас подлецом. Вы славно потрудились, исследуя заговор, давайте я подпишусь, что во всем виноват, а вы их отпустите…
– Не говорите глупости, Александр, – резко сказала Катерина Михайловна. – От вас потребуют показаний в первую очередь против Льва Ивановича.
Саша, как будто не подумавший об этом, замолчал. Хотел шагнуть к рыдающей Джейн, жандармы удержали его.
– Вы ответите за её слезы, подлец, – проговорил он, уже не сдерживая свои.
Новое оскорбление помогло Сабурову успокоиться, увериться и вернуть себе прежний уверенно-ехидный тон.
– Отвечать-то, конечно, придётся. Жаль, заранее договориться не удалось, вас жаль, конечно. Дело серьёзное, готовьтесь, что затянется. Будете и дальше на жалость бить, на платочки да слезы ребячьи, тогда вам платочков много понадобится. Придётся вас в местной тюрьме запереть, с Петербургом снестись и выяснить, где лучше расследование производить – в Таврической ли губернии, или в Рязанской. Так что и подождать вам придётся не один месяц, и проехать не одну версту, пока идёт следствие…
Казалось, Джейн совершенно не поняла эти странные слова, потому что что-то в её лице изменилось. Слезы лились по-прежнему, как дождь, но тучи из кромешных стали рваными, а чуть погодя сам дождь – грибным. Джейн даже улыбнулась.
Катерина Михайловна взглянула на неё, не моргая, не мигая, но этот взгляд напоминал кивок головой.
– А ведь могли бы и договориться, пожалуй, даже ускорили бы возвращение, кому в Туманный Альбион, кому в поместье, под надзор, – Сабуров с искренней грустью упомянул несбывшуюся возможность. – Улыбаетесь, леди? Уважаю-с. Самообладание – великая вещь, особенно для шпиона. Ладно, пора в путь-дорогу. Кстати, Катерина Михайловна, а где человек-то ваш?
– Лошадей к коновалу повёл.
– Жаль-с, тоже фигура ещё та – прощелыга, увёртливый злодей. Ладно, пока и без него обойдёмся. Пойдёмте-с, дамы и господа!
Сдержанность не относилась к тем качествам, которыми был одарён мистер Стромли, поэтому вечером он не удержался от вопроса:
– Мой мальчик, скажи, существует ли роман «Наказанная непочтительность»?
– Извините, мистер Стромли, мне это неизвестно, – ответил Лайонел. – Но, насколько мне известно, роман мистера Н. «Наказанное любопытство» посвящён именно этой теме.
На этот раз дядя Генри удержался от прямой угрозы. Лишь злобно пробурчал, что кое-кто уже достаточно выздоровел, чтобы отвечать за свои поступки так, как положено в его возрасте.
Первым на уже потемневший двор вышел Сабуров. За ним шла Катерина Михайловна, державшая за руку Джейн. Следом – денщик Остапенко, далее – Саша. Замыкали этот слоёный пирог два местных жандарма.
– Прошу в шарабан, в новую гостиницу поедем, – указал было Сабуров на повозку, любезно выделенную ротмистром Геслером.
…Но так и не смог довести приглашение до конца.
С покатой крыши во двор спрыгнул прежде распластавшийся там человек – разумеется, Данилыч. Он приземлился, встал, будто лишь сошёл с лестничной ступеньки, обеими руками схватил за шиворот замыкающую пару и резким сводящим движением приложил их лоб о лоб. Один жандарм отвалился сразу, другой устоял на ногах, даже схватил Данилыча за кафтан, чтобы через секунду столь же надёжно упасть по другую сторону от кулака.
Правда, и Данилычу пришлось потереться о стену – денщик проявил немалую прыть и, отшвырнув Сашу, кинулся к Данилычу, припечатал с размаху кулаком. Опять взмахнул, чтобы добить, но Данилыч уже присел и в своём умелом гопаке вывернулся в сторону.
Тотчас же ему пришлось исполнить ещё более изящную балетную фигуру. Ротмистр соображал так же быстро, как и денщик, и сразу определил новое действующее лицо. Конечно, он крикнул и про арест, но, понимая недостаточность слов, выхватил саблю, попытался прирубить Данилыча, чуть не попал по Остапенко. Тот уклонился от сабли начальника – чтобы немедленно вслед за тем отлететь от ноги Данилыча, лягнувшего его в живот.
Катерина Михайловна и Джейн наблюдали эту жуткую и одновременно забавную схватку. Главным делом Данилыча было не столько драться с денщиком, сколько увёртываться от сабли ротмистра. Бывший улан рубил изо всех сил, вертел саблю, пытаясь коснуться кучера. Данилыч, если и мог добраться до Сабурова через эту сверкающую мельницу, все же предпочитал офицера не трогать, опрокидывая его слугу. Тот же снова вскакивал и лез в кулаки, под защитой сабли офицера.
Тем временем Саша нагнулся к упавшему жандарму, тащившему конфискованный багаж. Очередной взмах сабли Сабурова уже не разрезал воздух, а наткнулся на сталь, да так, что Джейн разглядела в полутьме искры.
– Господин ротмистр, сколько раз мне нужно назвать вас подлецом? – задыхаясь от волнения, злости и недавних слез, спросил он. А так как Сабуров не слышал и опять попытался задеть Данилыча, Саша провёл косым ударом по его плечу, надрезав эполет.
– Зарублю злодейское отродье, – хрипло рявкнул Сабуров, больше не думая о Данилыче.
В первые секунды Саша чуть не погиб. Сабуров даже и не пытался обезоружить недавнего арестанта, а просто рубил его во весь размах. Саша с трудом отражал клинок, медленно пятясь к хате. Оступись он или решись Сабуров на прямой удар, все бы кончилось.
Джейн ринулась к Саше, но Данилыч схватил её за локоть. За миг до этого он окончательно обеспечил отдых денщику и пальцами левой руки исследовал лицо – велики ли потери?
– Куда же вы, Жанна Францевна, под сабли собрались? Постоим, посмотрим, как Лександр Петрович справляется.
Джейн оглянулась, ища поддержки у Катерины Михайловны. Та как раз поднималась от упавшего стражника – убеждалась, что жив. Поняла порыв Джейн, печально улыбнулась, отрицательно помотала головой – нельзя.
Саша и сам, несмотря на сталь, мелькавшую перед глазами, нашёл миг обернуться и неразборчиво крикнуть: «Я сам… дуэль!»
– Александр Петрович, – лениво заметил Данилыч, прислонившийся спиной к шарабану, – вы вспомните, как я вас натаскивал. На месте не стойте, двор широк. Не отбивайтесь, уходите. Пусть его благородие плетень рубит, с хозяином потом разочтёмся. И постарайтесь без смертоубийства, будьте любезны!
– Да уж, Сашенька, постарайся, – поддержала Катерина Михайловна. – Из всей нашей компании покинуть Россию намерена только Джейн.
Слышал Саша эти советы или нет, но пришёл к тем же выводам. Он старался реже отбивать удары, уходил из-под них. Уже не заполошно, без начальной сумятицы, а с оглядкой, успевая взглянуть, куда отскочить. К тому же, несмотря на ярость, он, хватаясь за саблю, успел сбросить сюртук, противник же оставался в мундире.
Для короткого боя это не имело значения, но схватка затягивалась, и Саша уставал меньше. К тому же он не бранился.
Звон клинков и ругань Сабурова обеспечила действию зрителей – поселковых мужиков. Кто-то заглядывал из-за плетня, кто-то даже залез на соседнюю ветлу, разглядеть получше.
Данилыч заметил зрителей.
– Эй, хлопцы, кому охота по смертоубийству жандармского ротмистра в свидетели пойти?
Последствия предложения были просто магическими. Зрители не столько удалились, сколько исчезли, растворились в воздухе. Убраться за одну секунду успели даже те, кто залез на дерево.
Сабуров задыхался от усталости и злости. Его бесила и боевая манера соперника – увёртываться, не отбивая клинок, – и замечания двоих зрителей.
– «Давненько не брал я в руки шашек», – процитировала гоголевского героя Катерина Михайловна.
– Да уж, почитай, с Корпуса, – заметил Данилыч. Правда, наблюдения за дуэлью не отвлекали его от дела – связывания рук поверженным жандармам. Подобно другому гоголевскому герою, верёвочки, пригодные в дороге, были при нем всегда.
Саша уже осмелел и, продолжая маневрировать по-прежнему, начал атаковать сам. «Значит, проникла и соблазнила!» – повторял он, нанося удары, да так, что Данилыч напомнил просьбу насчёт смертоубийства.
Ротмистр тяжко дышал, отбивался так же размашисто и сумбурно, как и наступал. Саша срезал с его мундира две пуговицы, снёс эполет, прихватив плечо, распорол левый рукав, неглубоко, но длинно ранив в руку.
– Александр, оскорбление смыто, – заметила Катерина Михайловна. Эти слова почему-то совсем уж разъярили Сабурова – тот начал рубить буквально из последних сил, будто от замаха зависела точность ударов.
– Лександр Петрович, нам в путь пора, – обратился к Саше Данилыч. – А ну-тка, покажите мне, как я вас учил. Ждите, как он ударит, принимайте саблю, поверните. Рраз! Нет, быстрей чуток надо. Ещё! Рраз! Молодца!
Действительно, на третий раз Саша выполнил самый гуманный фехтовальный приём, теоретически известный ему и прежде, а практически показанный Данилычем. Сабуров ощутил рывок в правой ладони, потом руке стало легче, и он увидел саблю, летящую под возок.
Хрипло выругавшись, Сабуров бросился за ней, нагнулся, желая поднять, но Саша не собирался давать ему столь любезный шанс и толкнул с налёта, так что ротмистр рухнул на утоптанную почву.
– Так мой дядя Лев Иванович был связан с британским правительством?! – зло повторял Саша, держа острие своей сабли в двух дюймах от лица Сабурова. – Так Джейн прибыла в Россию, чтобы соблазнять и обольщать?!
Сабуров молчал. Ему хватало смелости не отрекаться от обвинения, но мужества, чтобы подтвердить, не хватало.
– Александр! – прикрикнула Катерина Михайловна. – Ты не на Кавказе! («На Кавказе бы зарезали», – заметил Данилыч.) Оставь его!
Саша, тяжело дыша, отошёл. Его заменил Данилыч, нагнувшийся к Сабурову.
– Покажитесь-ка, ваше благородие. Не кобеньтесь, не надо нам лишнего грешка на душу. Коли кровь отворили, затворить можем. Мы сами и лекари, и калекари. Нет, не отворено, поцарапано. На плече так вообще следа нет.
– Все равно, Данилыч, надо перевязать, – сказала Катерина Михайловна.
– Нападение на жандармского офицера – в Сибирь, – пробормотал Сабуров. Он сел, но вставать не спешил. Без сабли, в распахнутом и разрезанном мундире, ротмистр потерял половину прежнего апломба.
– Что за глупости! – сказала Катерина Михайловна. Она присела рядом, достала кусок бинта, сама закатала рукав Сабурову и начала перевязывать. – Дмитрий Борисович, немного соображения, и вы поймёте, что предавать нынешний инцидент огласке в первую очередь не в ваших интересах. История о том, как четверых жандармов побили кучер и пятнадцатилетний мальчишка, может быть, и вызовет интерес у начальства, но лично вы не дождётесь ни понимания, ни сочувствия. Ваши люди в этой истории оплошали, зато обошлись без заметных ран, поэтому лучше всё скрыть.
Сабуров проворчал то ли согласие, то ли угрозу.
– А вам я бы посоветовала или поскорее вернуться, или обратиться в местное отделение и приступить к исполнению обязанностей. Вы проехали пол-России в погоне за несуществующим заговором. Если вы, жандарм, ехали не с закрытыми глазами, то увидели, сколько вокруг было корысти и воровства. Вы бы легко узнали, сколько денег выделяется на овёс для обозных лошадей и сколько расходуется в действительности. Узнали бы, сколько денег выделено на солдат и чем кормит их интендантство. Раскрою вам маленькую тайну – великая княгиня Елена Павловна, приглашая меня в севастопольские госпитали, особо подчеркнула, что я воровать не позволю. Заметьте, она надеется на меня, а не на жандарма. Так оставьте вашу страсть к заговорам хотя бы до конца войны и займитесь прямым делом – не позвольте ворам погубить армию!
Во время этого монолога Данилыч о чем-то беседовал со связанными и пришедшими в себя жандармами. Саша рассеянно слушал Катерину Михайловну, продолжая держать саблю. К нему подошла Джейн.
– Саша, ты ранен?
Действительно, первый натиск Сабурова оставил на правом рукаве короткий порез. В нем виднелась кровь. Приметив, где Катерина Михайловна взяла бинт, Джейн взяла, подошла к нему.
– Саша, я хочу проверить, правда ли я не боюсь крови.
Саша не стал сопротивляться и не помешал Джейн проделать со своей рукой ту же операцию, что Катерина Михайловна с Сабуровым. Бояться было особенно нечего, хотя порез оказался глубоким. «У тебя с каждой схваткой раны все серьёзней и серьёзней», – заметила Джейн.
– Ну что же, – сказала Катерина Михайловна с некоторой жандармской интонацией, – после бесплодных попыток кроткого увещевания пришлось прибегнуть к строгим и действенным мерам. Надеюсь, благоразумие взяло верх. Нам пора в путь. Данилыч?
– Пора, – подтвердил тот. – С ребятами я погуторил, – он кивнул на жандармов, – договорились, что, если дело вскроется, они покажут: напали пятеро злоумышленников, побили дубьём. Тут дело простое: любой стражник, хоть русский, хоть персидский, всегда скажет, что одолела его шайка, а не один злодей.
– Надеюсь, все будет по разуму, – кивнула Катерина Михайловна. – Джейн, так ты вступила в орден сестёр милосердия? Можно взглянуть? Очень хорошо. Эти господа, кажется, помогли вынести наши вещи.
– Надо ещё забрать мармелад, – улыбнулась Джейн.
Саша, вспомнив о чем-то не менее важном, подошёл к Сабурову.
– Отдайте, пожалуйста, бумажку из альбома Джейн. Или мне вас обыскать? Сабуров молча протянул смятый листочек…
Выехали через четверть часа. Когда возок тронулся, Катерина Михайловна тихо спросила Джейн:
– Джейн, почему ты тогда улыбалась?
– Я рыдала-рыдала, а потом увидела в окне Данилыча. Он сверху заглядывал, с крыши. Он увидел, что я плачу, и такую гримасу состроил, что я поняла: все будет хорошо.
Кони были отдохнувшие, откормившиеся (ведь не казённые), поэтому ехали далеко и долго. К тому же Данилыч заранее вызнал о параллельной степной дороге, подсохшей, главное же – не разбитой.
Джейн с неудовольствием отметила, что отвыкла от колёсной езды и забыла про тряску. Делать было нечего, оставалось трястись.
Остановились лишь перед рассветом. Данилыч надел коням на морды мешки с овсом, быстро поужинал и уснул. Остальным не спалось.
Если бы не этот страшный вечер и долгое тряское путешествие, Джейн вряд ли задала бы этот вопрос. Тем более он был не так уж естественен в устах иностранки. Однако задала.
– Катерина Михайловна, – тихо сказала она, – я правильно поняла, что ваш муж оказался причастен к событиям 14 декабря?
Она не раз слышала эту дату, а сегодня Сабуров о ней напомнил. Как поняла Джейн, для русских в ней есть что-то запретное и неприличное. Но трудно было представить лучшую ночь для нарушения запретов, чем эта.
Саша благодарно кивнул. Ему тоже было интересно понять, что произошло 14 декабря, он явно не имел достаточного представления.
Молчание было не то чтобы очень уж долгим, но Джейн раз пятнадцать успела укорить себя в бестактности. Наконец, Катерина Михайловна заговорила:
– Я знаю очень мало. Не удивляйтесь, в 1825 году я была ещё девчонкой, конечно, старше, чем вы, Джейн, но все же девчонкой. Замужней девчонкой. У меня был муж, у меня уже был сын, но в будуаре я хранила кукол. Я ничего не знала о тайных обществах, мой Саша не обсуждал при мне их дела, и тем более не обсуждал их со мной. Почти все я узнала после, от людей пристрастных. Это был заговор, направленный на то, чтобы за один день изменить жизнь страны больше, чем она менялась за сто лет. Изменить волей военного меньшинства, со всей непредсказуемой опасностью этой идеи.
– Но ведь это невозможно, – сказал Саша.
– Скорее всего, да. Хотя, если бы двести лет назад кто-нибудь сказал любому из московских бояр, что его сын будет ходить без бороды, пить по утрам кофе и обучаться навигации, он бы высмеял такое пророчество. Джейн, Саша объяснил тебе, чем бояре отличались от нынешних вельмож? Жаль, что не сказал, Джейн было бы интересно понять, что Россия может меняться. Ладно, оставим споры, тем более я плохо знаю историю, а Джейн даже не знает, кто такие бояре. Для меня важнее всего две бесспорные истины. Первая: однодневная гражданская война 14 декабря принесла России больше ущерба, чем все войны с Наполеоном. Нет, Джейн, суд не был варварским. На эшафот пошли лишь пятеро, а в иных странах, в том числе и у вас в Англии, вешают за гораздо меньшие проступки, чем вооружённый мятеж. Но все, кто был хоть немного причастен к заговору, лишились права занимать значимые места на военной и гражданской службе. Даже допуская, что люди 14 декабря ошибались, мне больно от того, что им не разрешили служить стране в чине выше солдатского. Сейчас их нет ни среди администраторов, ни среди генералов. Джейн, простите, я не хочу говорить об этом долго и много – мне придётся сказать не самые добрые, но, к сожалению, заслуженные слова о своём Отечестве. Скажу одно: если бы сейчас люди 14 декабря занимали достойные их места в военном и остальных ведомствах, то тогда мы бы ехали в Крым по железной дороге. Впрочем, – с улыбкой добавила Катерина Михайловна, – возможно, нам не пришлось бы и встретиться. Или нынешней войны не было бы вообще, или русские войска уже давно заняли бы Стамбул.
– Жаль. Тогда папа не отправился бы на войну, – заметила Джейн.
– Вторая же истина, – продолжила Катерина Михайловна, – это моя, личная истина. Я могу согласиться, что эти люди ошибались и заблуждались. Я не могу считать их негодяями. Среди них был мой Саша. Он не мог три года состоять в обществе мерзавцев.
Последовавшее молчание могла прервать только Катерина Михайловна. Она так и сделала.
– Его приговорили к восьми годам каторги и вечному поселению в Сибири. Не самый мягкий, но и не самый жестокий из вынесенных приговоров. Большинство жён осуждённых поехали за ними следом. И я должна была поехать. И я стала собираться… Я собиралась слишком долго.
Катерина Михайловна говорила тихо, но жёстко – так, как она говорила с Сабуровым.
– Тогда у меня были десятки веских причин задержаться в европейской России, в своём имении, на три лишних месяца. Сейчас я понимаю: причина была только одна – мне не хотелось. Не хотелось менять уютную постель на тряскую повозку, не хотелось менять общество подруг-дворянок на неизвестное мне общество, и даже свежий хлеб, испечённый утром, – на чёрствый. Тогда я находила иные объяснения, сейчас понимаю правду. А ещё я боялась Сибири. Я знала: там не так страшно, как думают в Европе, да и в России тоже. Но я боялась поселиться в ней навечно…
Джейн вспомнила свои мысли на пороге Освалдби-Холла, когда собиралась в дорогу. Да, выйти из дома оказалось не так-то и просто. Она смогла. Но ведь она не собиралась поселиться в России навсегда!
– Наконец, я отправилась в путь. Но так и не доехала до каторжного завода. Мой Саша заболел, отстал в пути, был оставлен под конвоем в одном из степных селений и умер через месяц. Я приехала туда и узнала от местных жителей подробности его болезни и смерти. Он не получал нужного ухода, охрана пропивала его деньги, а в последние дни некому было даже подать ему кружку воды. Умирая, он повторял только одно имя – «Катенька». По моим расчётам, если бы я пустилась в путь без проволочек, я прибыла бы в это селение не позже чем за две недели до дня его смерти.
«Неужели я ещё не выплакала все слезы за этот вечер?» – удивлённо подумала Джейн, чувствуя тёплую щекотку на щеке. Ещё, в тишине, она разобрала стрекот весенних насекомых.
– Я не собиралась себя жалеть и щадить, – продолжила Катерина Михайловна. – Вернувшись, я беседовала с тремя докторами, в Москве и Петербурге, назвала им симптомы болезни Саши. Все трое были едины – заботливый уход мог бы сохранить ему жизнь, даже на поздней стадии болезни. И я ещё раз вспомнила календарь…
– Я захотела уйти в монастырь. Мне попался очень хороший духовник. Он объяснил мне, что в монастырь не уходят. В монастырь приходят. Если же я уйду в монастырь сейчас, то буду думать о Саше больше, чем о Боге. Уезжая, я молила Его послать мне какой-нибудь знак. На первом же постоялом дворе мне встретилась заплаканная вдова-мещанка, у которой сына посадили в тюрьму. Мой родственник служил в городском суде, и скоро я выяснила, что несчастного оклеветал завистливый и несостоявшийся жених его невесты. Не сразу, но я поняла, что мне послан странный дар: всегда успеть помочь тому, кто попросил меня о помощи. Я никогда не успею помочь только одному человеку – моему Сашеньке.
– Вы встретитесь с ним на небесах! – уже не сдерживая слез, сказала Джейн.
– Нет, моя девочка, – неожиданно строго ответила Катерина Михайловна, – я могу об этом только молиться. Ждать этого – грех. Обменять надежду на уверенность так же опасно, как обменять надежду на отчаяние.
– Впрочем, – добавила она уже не так строго и, кажется, даже с улыбкой, – мне трудно избавиться от уверенности в том, что тот, кто обратился ко мне вовремя, получит помощь. Поэтому шансы на то, что ты успеешь к своему папе, весьма и весьма велики.
– Особенно если сейчас тронуться, – зевая, сказал проснувшийся Данилыч. – Кони отдохнули, я тоже…
– А мы и в пути поспим, – с улыбкой закончила Катерина Михайловна.
– Какой-то ветер непривычный, – пробормотал Саша, усаживаясь в повозку.
– А это, Александр Петрович, морем пахнет. Близко уже, – ответил Данилыч.
«Томми, здравствуй.
Извини, что я так редко вспоминаю о тебе. А если вспоминаю, то когда хочу поговорить с тобой о том, о чем мне больше поговорить не с кем.
Вчера мы проехали Перекоп, и я увидела море. На него глядели мы все, наверное, даже и кони. Но никто не мог бы понять моих мыслей и, наверное, даже бы рассмеялись.
Томми, наверное, рассмеёшься и ты, но тебя мне не стыдно. А я, увидев море, подумала: «Неужели оно существует?» Ведь эти месяцы я постоянно видела воду. Но это была белая, замёрзшая вода. Лишь однажды я оказалась в чёрной воде… давай не будем вспоминать.
Томми, повтори за мной эти слова: «Я проехала через Россию среди зимы!» Повтори, ведь я сама не могу в это поверить.
Только сейчас, увидев море, я поняла, что зима кончилась. От моря тянет теплом, весной и тревогой. Я ехала зимой и думала о волках и морозе. Сейчас мне кажется, что оттаяли все страхи, замёрзшие за зиму, и я вспомнила, что еду на войну. Вчера была первая гроза, на юге. Мне показалось, это эхо пушечных выстрелов.
Томми, сейчас, когда путешествие подходит к концу, я поняла одну важную вещь. Пустившись в путь, я тревожилась лишь за папу и оставшегося дома Лайонела. Теперь я буду тревожиться ещё за нескольких человек. При этом зная, что один из них едет на войну, убивать таких солдат, как ты, Томми. И один из наших солдат может его убить.
А ещё, Томми, у меня есть странное чувство. Может, это усталость и тревога, а может, и предчувствие. Но мне кажется, что, если даже я и успею (я не могу не успеть!), на этом закончится не все. Дальше тоже будет и тревожно, и страшно.
Ладно, Томми, ты, верно, устал от этих девичьих глупостей. Давай-ка я скажу тебе чётко и точно, где мы находимся. Мы въехали на полуостров Крым. Пусть мы едем по степи, но со всех сторон море, а впереди – Севастополь».