Джейн ощутила лёгкий озноб, совсем не подходящий для такого тёплого вечера. Отец не раз рассказывал ей о быстрой и невесёлой судьбе тех, кто был схвачен на поле боя с оружием, но без военного мундира[91].
– Я уверена, военное следствие поймёт, что имеет дело с пятнадцатилетним мальчишкой, – продолжила Катерина Михайловна. – Все равно, Джейн, сэр Фрэнсис, здесь больше нет никого, кто знал бы Александра или был бы ему обязан. Пожалуйста, не оставьте его без помощи и защиты. Джейн, пожалуйста, помогите мне выполнить обещание, данное Льву Ивановичу.
– Я приложу все усилия, – ответила Джейн. Сама же подумала: вот в каком тоне Катерина Михайловна говорит и с губернатором, и с вожаком цыганского табора. Нетрудно понять, почему её заступничество обычно удаётся.
– Сэр, извините, – сказал корнет, – мне пора выполнить приказ.
– Да, – сказала Катерина Михайловна, – он должен проводить нас до аванпостов, к относительно спокойной дороге, – добавила она, вспомнив утреннее приключение. – Пора прощаться. Джейн, не забудь свой саквояж. Надеюсь, ты не обиделась, – улыбнулась она, – что остатки сладостей я отдала Саше? Сладкого нет ни в каких тюрьмах. Кстати, Джейн, вы помните, как звали мичмана, которому Саша должен передать образок?
– Коваленко, – ответила Джейн.
– Хорошо, значит, Саша не ошибся. Прощайте, Джейн. Позаботьтесь о Саше!
– До свидания, Жанна Францевна, – сказал Данилыч. – Позаботьтесь об Александре Петровиче, пожалуйста.
Корнет вскочил в седло, показывая, что пора в путь.
Сэр Фрэнсис и Джейн некоторое время смотрели вслед уезжающей повозке.
– Симпатичные русские, – наконец сказал папа. – Сегодня дел у меня нет, поэтому пошли, я покажу тебе нашу крымскую недвижимость.
– Папа… ты живёшь в домике, сложенном из крупных камней? – спросила Джейн. Сэр Фрэнсис посмотрел на неё с удивлением. – Я видела его во сне, – добавила Джейн.
– А мне и сейчас кажется, что я сплю, – признался папа и, чуть поколебавшись, взял дочь за руку.
«Томми, привет!
Мне и сейчас невозможно представить, что я говорю с тобой в трёх милях от осаждённого города. Его окружают сорок пять тысяч англичан и больше ста тысяч французов – Томми, честное слово, я лишь сейчас поверила, что наши и французские солдаты могут стоять рядом и не стрелять друг в друга. Самое главное, Томми, здесь мой отец.
А я… Я знаю, что полностью веришь мне только ты.
Томми, я так и не поняла до конца, верит он мне или нет. Иногда мне думается, лучше бы не верил совсем. Но, конечно же, я не права. Пусть верит хоть немного. Хотя бы в то, что дядя Генри желает его смерти.
А для того, чтобы это желание не сбылось, я сюда и приехала. Я постараюсь беречь папу, даже если он забудет об этом.
Я произнесла слово «беречь» и чуть не прикусила язык. Ведь я ехала на войну, а сегодня поняла, что на неё приехала. Кто может сберечь человека на войне? Поэтому надо сказать по-другому: постараюсь присмотреть за папой и уберечь его от одной опасности.
Томми, есть ещё одна важная вещь, которую можно сказать только тебе. Этого папа точно не поймёт.
Я вспомнила, как философствовала на борту корабля: «Вот так свободные люди становятся пленниками». Тогда для меня это был просто неизвестный русский по имени Александр. Я не знала, что его лучше звать не Сэнди, а Саша.
Я не знала, что у него есть замечательный дядя, который встретил его в слезах и без слез проводил на войну. Я не знала, что Саша будет на моих глазах, с саблей в руках, сражаться с негодяем, решившим посадить меня в тюрьму. Я не знала, что Саша однажды купит мне варенья и мармелада чуть ли не больше, чем мне до этого покупал папа за всю жизнь.
И вот теперь он в тюрьме. Ради моей безопасности он свернул на дорогу, которая привела его в плен. Томми, разве это справедливо?
Прости, Томми, поверь, мне трудно заснуть. Ещё вчера у меня была только одна мысль: как сюда добраться? Теперь я должна думать и о папе, который не верит в опасность, и о Саше.
Потому что из ста пятидесяти тысяч человек, осадивших Севастополь, только один не хочет, чтобы Саша остался пленником. Это я».
Глава 3, в которой у Джейн появляются новое дело и новый друг, Счастливчик Джон собирает достойную команду для достойного дела, а Саша переносит пытку и отмечает самые неудачные именины в своей жизни
Несмотря на полутьму, Счастливчик Джон сразу узнал собеседника. Это был шутник Билли, солдат с «Саут Пасифика», объяснявший ему, что за хорошие деньги всегда можно найти любой товар и любую услугу.
– Привет, Билли. Вижу, тебя занесло на самый весёлый театр войны.
– Ага, мистер любитель секретов. Где ещё быть шутникам? Вы объясните мне, наконец, кто вы такой: американский газетчик или русский шпион? Я-то думал – газетчик, но после того, как вы в Копенгагене так ловко дали деру…
– А это вопрос не на шиллинг, – усмехнулся Счастливчик Джон, вспоминая слова Билли на корабле, – за такой вопрос у нас с тобой может совсем другой расчёт выйти. Впрочем, могу тебя успокоить как патриота – я не русский шпион. Ни продавать мне британские секреты, ни сдавать меня военной полиции у тебя повода нет.
– Вопрос-то по делу, – серьёзно ответил Билли. – Мальчонка, который мне отнёс сонное пойло, говорил, что по вашему указу…
– Я же ещё на борту тебе объяснил, что я ни при чем. И не мальчонка это был, а девчонка, переодетая юнгой. Кстати, ты её здесь не видел?
– Шутите, мистер любопытный? Откуда здесь девчонка? Хотя каких только чудес не бывает. А если бы я эту девчонку здесь повстречал…
Шутник Билли в последний миг все же сообразил, что с собеседником знаком недостаточно и следует придержать язык.
– …то очень по-доброму с ней бы поговорил, – закончил он. – Мне из-за неё, уже в Портсмуте, четыре дюжины кошек перепало – сон на посту, побег пленного. Еле выжил, и то, считай, повезло. Зря или не зря эта пигалица упомянула вас, но упомянула. Поэтому компенсация с вашей стороны была бы вполне справедливой.
Возникла естественная трактирная пауза – подошёл гарсон, молодой турок. Счастливчик Джон нарочно заказал свиной эскалоп – самое дорогое блюдо из прейскуранта[92], – чтобы обозначить свой статус да заодно увидеть завистливое уважение в глазах собеседника. Шутнику Билли, как и себе, он взял пиво.
– Вот компенсация, – сказал он и, предупреждая возмущение, добавил: – Дело здесь у меня серьёзное. Если выгорит, будет тебе гонорар с компенсацией.
– Сэр, а вы, часом, не про ту услугу, на которую намекали на борту?
– Пока о другом, – ответил Счастливчик. – Надо тебе выяснить, есть ли сейчас в здешних британских войсках один офицер. Сэр Фрэнсис Летфорд, «красная» морская пехота[93]. Узнать, здесь ли, и если да, то где живёт. Узнаешь быстро – будем работать дальше.
– Дело понятное, мистер газетчик.
– Вопросы?
– Не, сэр, вопросов пока нет. Только вы поймите, здесь не Англия, если что, долго в тюряге не задержат. Суд без присяжных, взвод, раз-два-три, бабах! Если хорошую шутку здесь отмочить, то надо делать ноги сразу. Вы-то, мистер газетчик, птица вольная, перелётная, как я вижу, а на мне ещё славный наш мундир. Мне в придачу ещё и дезертирство на себя вешать. А грешить так вот, сэр, я готов только за полный карман, а не полупустой.
Не тратя время на споры, Счастливчик Джон вынул банкноту в десять фунтов и с удовольствием пронаблюдал округление глаз собеседника.
– Держи. Задаток. Вообще-то узнать адрес джентльмена – работа для шкета. Это чтобы ты понял градус интереса. Через два дня здесь, в этом месте. Жду три часа. И вот ещё что запомни, Билли. Уж поверь мне на слово: в этом месте нет ни одного человека, включая сэра Фрэнсиса, который даст тебе хотя бы шиллинг за новость о том, что кто-то доискивается этого уважаемого джентльмена.
Шутник Билли ответил не сразу. Он взял купюру, использовал скудное освещение, чтобы её осмотреть, чуть ли не попробовал на зуб.
Потом ответил совершенно серьёзно:
– Мистер газетчик, видите, взял я денежку. Значит, сделаю, что за неё заказано. Взять работёнку да в этом деле другого заказчика найти, с переплатой, – не мой обык. Знавал я умников, что хотели из двух карманов пожировать, да потом и до петли не доживали, в каналах их находили.
– И я таких умников знавал, – с улыбкой ответил Счастливчик Джон, отрезая добротный кус эскалопа, – и сам, бывало, их…
– Купали с кирпичом на шее? – тихо, с улыбкой, предположил шутник Билли и, увидев кивок собеседника, поднял кружку. – Ну, за честный бизнес.
Из дневника Джейн
«Апрель 1855 года. Окрестности Севастополя
Итак, я на войне. С детства я знала, что на войне воюют. Под Севастополем это знание дополнилось тем, что на войне ещё и живут – где-то ночуют, что-то едят, умываются и стирают белье (или пытаются это сделать).
Честное слово, иногда мне кажется, что раньше я думала, будто люди на войне с утра до вечера стреляют, увёртываются от вражеских пуль и на другие дела у них нет времени.
Папа живёт в крошечном домике, который, как я поняла, на самом деле даже и не домик, а овчарня. Он сложен из камней и досок. Как заметил папа, морской пехоте всегда достаются первые пули и первые трофеи. Ему повезло, многим офицерам пришлось зимовать в палатках.
Когда наш флот вошёл в Чёрное море, папа думал, что ему придётся участвовать в десантах на русском побережье. Действительно, были и такие операции, но чаще морская пехота находилась на берегу, в резерве, на случай, если для наступления на русских (или обороны от них, это случалось чаще) потребуются усилия всех войск. Поэтому-то их и поселили не в Балаклаве, а на территории, вернее на окраине, полевого лагеря.
Прежде папа любезно предоставил кров двум пехотным офицерам, но теперь эти джентльмены обзавелись собственным жилищем. Поэтому поселить меня с ним рядом оказалось нетрудно; старина Мэрфи отгородил половину домика (не хочу обзывать его хлевом) ширмой из палаточного полотна.
Конечно, здорово, что у меня есть комната и кровать, тоже сооружённая стариной Мэрфи. Но я бы предпочла, чтобы папа ночевал среди своих солдат, а не в пятидесяти ярдах от ближайшей солдатской палатки. Днём это не расстояние, но ночью эти пятьдесят ярдов кажутся мне целой милей. Пусть, по словам папы, в этой части лагеря никогда не бывало русских вылазок, я опасаюсь вылазки не со стороны Севастополя.
Такая полотняная перегородка весьма условна, но, как сказал папа, большинство условностей вымерзли прошлой зимой. Судя по погоде, оставшиеся условности в скором времени должны выгореть.
Старина Мэрфи совсем не изменился: он такой же шутливый, добрый, предупредительный и пьяный. Как рассказывал папа, зимой найти виски в осадном лагере было непросто, но не для старины Мэрфи. Папа пару раз предлагал в офицерском клубе создать сводную бригаду из таких же бесшабашных ирландцев, объяснить им, что в радиусе ста миль виски осталось лишь в Севастополе, после чего всей армией войти в город вслед за этой бригадой.
Вчера я посетила госпиталь, желая узнать о здоровье капрала Николсона. Его отправили не в Общий госпиталь – он самый большой и находится в Балаклаве, – и не в Замковый госпиталь на холме, а в третий, Равнинный, самый маленький, самый новый и самый близкий к нам и к передовой. К сожалению, бедняга оказался прав, и его уже не было в живых.
В госпитале меня ожидало неожиданное открытие – там работали женщины, сестры милосердия, приехавшие вместе с мисс Найтингейл из главного – «Казарменного» – госпиталя в Скутари под Стамбулом несколько месяцев назад. У тех, кто работает, конечно, не было времени на меня, но я перемолвилась парой слов с двумя пожилыми медсёстрами, сменившимися с дежурства. Эти милые и усталые дамы удивились ещё больше, чем я. Конечно, они тут же попросили меня рассказать всю историю, но дойти я успела только до середины, когда почувствовала, что мои слушательницы вот-вот заснут. Мне стало стыдно, что своим рассказом я отняла у них добрых двадцать минут сна – конечно, они сбиваются с ног, их мало, а раненых и особенно больных очень много.
И тут я набралась храбрости, сказала, что не боюсь крови и умею перевязывать, и спросила, нельзя ли и мне хотя бы немного поработать у них – тем более что тогда они смогут услышать продолжение истории. Сами они, конечно, ничего решить не могли, а послали меня к своей старшей – суперинтенданту, как они её назвали, – мисс Сплинт.
Когда я её увидела, то в первый момент подумала, что передо мной миссис Дэниэлс, только чуть старше, более усталая и более серьёзная. Как и миссис Дэниэлс, эту даму хотелось слушаться. Я даже не обиделась, когда она назвала меня «дитя моё». Тем более что в остальном она говорила со мной как со взрослой – то есть не подняла на смех, а подробно объяснила, почему то, о чем я прошу, невозможно.
Во-первых, оказалось, что все медсёстры проходят строгий отбор и специальный курс обучения ещё в Англии, а необученных дамочек, приезжающих по своей инициативе и падающих в обморок при виде крови, велено отсылать обратно без разговоров. Во-вторых, мисс Найтингейл страшно дорожит репутацией своего начинания, а если среди медсестёр окажется девочка моих лет, то все Дело превратится в посмешище. В-третьих, я обязательно заражусь чем-нибудь, а она такого греха на душу не возьмёт. В-четвёртых, что это и просто не дело для юной леди моего возраста. И наконец, в-пятых, что все это пустые разговоры, потому что мой отец никогда этого не разрешит.
Я сама удивилась своему нахальству, но ответила, что, во-первых, крови не боюсь, перевязывать умею, а учусь быстро. В доказательство я добавила, что за время путешествия научилась немного русскому языку, а у них ведь лечат и пленных. Во-вторых, что я не прошу об официальном контракте, а только чтобы меня взяли немного помочь… и что, судя по словам покойного сержанта Николсона, по крайней мере некоторым из раненых моя компания может помочь и сама по себе. В-третьих, что заразы во всем остальном лагере ненамного меньше, чем в госпитале, а я пока что не заболела. То ли после моей лихорадки зимой другая зараза ко мне не пристаёт, то ли потому, что я знаю, что руки здесь надо мыть, а сырой воды избегать как нечистой силы. В-четвёртых (тут я просто раскраснелась), что я не просто девочка, а девочка, которая скребла кастрюли на корабле в шторм, спускалась по канату на качающуюся шхуну и тонула в проруби в окружении волков.
И наконец, в-пятых, я спросила её напрямую, возьмёт ли она меня в госпиталь, если получит от папы письменное согласие. Она устало улыбнулась и сказала, что, поскольку этого никогда не будет, то она может, ничем не рискуя, сказать, что возьмёт, но все же не пустит к холерным больным.
Как ни странно, уговорить папу оказалось проще, чем мисс Сплинт. Поначалу он повторил мне почти те же доводы и получил те же ответы. Правда, в отличие от мисс Сплинт папа даже сказал было что-то про мою будущую репутацию… но тут же махнул рукой и возразил себе сам, что за человека, для которого работа в полевом госпитале – компрометирующее обстоятельство, он меня все равно не выдаст, да я и сама замуж не пойду. А когда папа сказал, что все это пустые разговоры, потому что в госпитале меня никогда не возьмут, то я, почти не покривив душой, сказала, что я уже обо всем договорилась и дело только за его согласием.
Он согласился, и даже с облегчением. Как я поняла, в ближайшее время предстоит десантная операция против некоторых русских прибрежных городов и он будет в ней участвовать. Когда я напомнила свои страхи, он вполне серьёзно сказал: на корабле будут лишь знакомые ему стрелки и матросы, и если ему где-нибудь и угрожает выстрел в спину, то лишь в лагере, где полно всякой шушеры. Меня он, понятное дело, взять не может, оставить полностью на попечение Мэрфи не вполне удобно, а в госпитале я окажусь под дополнительным присмотром, причём, что важнее всего, женским.
Саша по-прежнему в тюрьме. Я рассказала папе про него как можно подробнее и, наконец-то, историю побега с корабля. Папа помрачнел, но не сказал ни слова насчёт похищения пленного и приза. По поводу Саши обещал похлопотать.
Хлопоты проходили через полковника Н. и, как я поняла, имели минимальный успех. Все, чего мог добиться папа, так это того, что Сашу пообещали не включать в партии пленных, готовые к ближайшей отправке в Англию. Впрочем, пленных так мало, что их отправляют редко. По словам полковника, сейчас мастер Александр Белетски содержится за счёт правительства Её Величества, и где это будет происходить территориально, не так и важно.
Большего добиться не удалось. Пару раз я спрашивала папу: неужели наше командование не может просто отпустить мальчишку (как хорошо, что Саша никогда не узнает про эти слова!). Папа, успевший разглядеть Сашу при первой встрече согласно кивал:
– Да, это действительно мальчишка, ненамного старше нашего Лайонела. Самое правильное было бы найти его отца, опекуна или просто штатского человека, готового поручиться, что этот юнец не окажется в русской армии, покинув наше расположение. Есть только одна проблема: нужно, чтобы опекун или хотя бы сам Александр уточнил мальчишеский возраст. Когда при оформлении его спросили о возрасте, по словам полковника, он ответил: «Достаточный, чтобы умереть за свою страну». Уточнений не последовало.
– Папа, – спросила я, – а ты в этой ситуации ответил бы так или по-другому?
Папа сказал: наверное, так и ответил бы.
– Неужели, – спросила я папу, – любой из офицеров, имеющий дело с пленными, включая и полковника Н., не понимает при одном взгляде на Сашу, сколько тому лет?
– Да, понимает, – ответил папа. – Но на войне, кроме определений на глазок, существуют неизбежные формальности. Джейн, пленные не овцы, их нельзя просто пересчитать и запереть в загоне. Тем более, отпустить одну из них, даже если она похожа на ягнёнка. Данные каждого из пленных заносят в особый журнал. Относительно sudara Alexandra (папа уже выучил, как обращаться к русским) записано лишь его имя, фамилия и тот факт, что он, не являясь солдатом, был взят с оружием в руках возле наших позиций и назвался волонтёром, едущим в Севастополь. Это не самая лучшая рекомендация, – добавил папа, – поэтому лишь очевидный, хотя и не названный, возраст Александра предупреждает возможные неприятные последствия.
Увидеть Сашу мне пока что не удалось. Папа говорит, что, в принципе, когда-нибудь это возможно, но говорит с очевидной неохотой. Как я поняла, из-за той самой истории на борту «Саут Пасифика».
Однажды я (как это было трудно!) вернулась к ней. Папа ответил: в принципе, все не страшно. Мальчик, плывущий в море, в шлюпке, с пистолетом, это не «лицо, взятое с оружием вблизи позиций» и не пленный, а, скорее, анекдот. Да и финны через пару дней были бы отпущены со своей посудиной. Но все равно он бы не хотел, чтобы подробности этой истории распространились среди офицеров. Кстати, папе предстоит производство в майорский чин, и сейчас такое странное приключение его дочери тем более нежелательно.
Поэтому свидание с Сашей отложено. Я только передала ему через часового немного провизии: хлеб, сыр и сахар. Наверное, сладости он уже доел.
Сплю я не очень хорошо, в первую очередь из-за Саши. Ещё не могу забыть о главной своей миссии. Хочется верить: благодаря моей изящной каверзе на борту Счастливчик Джон оказался там, где ему и положено быть, но с дяди Генри станется подослать ещё одного негодяя.
Единственное, что мне совсем не мешает спать, так это канонада. Она уже стала для меня привычной, как сухая гроза, гремящая дни и ночи напролёт. Сейчас, к примеру, три часа ночи, а я никак не могу закончить эту запись. А закончить хочется – ведь это наверняка моя последняя возможность писать так подробно. Послезавтра я начинаю помогать в госпитале».
Самое недолгое пребывание в лагере под Севастополем серьёзно влияло на используемые метафоры. Так, Счастливчик Джон сравнил свою десятифунтовую банкноту со шквальной бомбардировкой, способной дать результат несоизмеримо лучший, чем редкий обстрел.
И оказался прав. Два дня спустя Билли уже ждал его в «Смирне», явно придя в кабачок задолго до своего контрагента.
– Узнал, мистер газетчик, – сказал он, – здесь ваш капитан Летфорд. Не в Балаклаве живёт, а на позициях. Ну не в траншеях, понятное дело, в тылу.
– Хорошо, – кивнул Счастливчик Джон, умело не показав, как рад новости. – Часто бывает в траншеях?
– Нет, сэр. Как я выяснил, морских пехотинцев без нужды на позиции не посылают. Стоят в резерве, на случай, если уж совсем припечёт, да ещё иногда отплывают в экспедиции, когда нужно какой-нибудь русский городок на побережье прощупать.
– Хорошо, – кивнул Счастливчик Джон, хотя на самом деле хорошего в услышанном было мало. Он-то надеялся, что объект заботы мистера Стромли хотя бы иногда посещает траншеи, отважно подставляя неприятелю лоб и не заботясь о затылке. В десантной экспедиции возможностей было больше, но на такой корабль пробраться непросто, а договориться с кем-то из его экипажа или парнем из подразделения капитана Летфорда, пожалуй, будет ещё сложнее.
– Валяй дальше.
– Он живёт не в палатке, а в каком-то хлеву, на лёгком отшибе. Кроме него, в домишке слуга и какая-то мисс, очень юного возраста.
Тут уж Счастливчик Джон эмоций не сдержал:
– Чёртов парад! Совсем юная?
– Да, сэр, девчонка. Ходят слухи – его родная дочь, прибыла из России, а как – неведомо. Дети в лагере иногда попадаются, но это солдатские дети, мальчишки, а офицерская дочка одна.
«Не маловато ли я запросил с мистера Стромли за операцию по опеке над капитаном Летфордом?» – подумал Счастливчик Джон, но решил не забивать голову бесполезными вопросами.
Он также не желал, чтобы шутник Билли догадался о деловых качествах девчонки – ещё увеличит запросы. А потому лишь добавил:
– Это упрощает дело. («Ещё не хватало в разговоре с наёмным работником упоминать усложняющие обстоятельства!»)
Но все же не удержался от философствования:
– Билли, тебе не доводилось в детстве клянчить сладкое до обеда?
– Мистер Вопрошайка, мне и кислое в обед не всегда доставалось, – вздохнул шутник Билли.
– Ну да, детство сладким не бывает, – заметил Счастливчик Джон. – Зато я с детства понял: никогда не требуй сладкого вперёд обеда. Даже не мечтай о нем. Ладно, отвлёкся. Вот что, Билли, сработал ты классно, считай себя в деле. Продолжай наблюдать, узнай распорядок дня и все прочее. Не ворчи, сам знаю, на войне ломаный распорядок. И вот что ещё. Помнишь вопрос на корабле?
– Помню, – тихо-тихо сказал шутник Билли. – Все ждал, когда до него дойдёте.
– Ну и славно. Ответь: ты сам готов к Очень Выгодному Поступку?
– Один не готов, – спокойно ответил Билли. – Я же, сэр, всегда собираю попутную информацию. Так вот, мистер Щедрость, мне ребята объяснили, да и сам докумекал, что офицер морской пехоты – это вам не овечка, а совсем даже наоборот. Что он хорошо с палашом и пистолетом управляется, это понятно, таких джентльменов и в других войсках хватает. Но он же привык гостевать по разным диким землям, где заснул не ко времени – и голова уже на копьё. Такой джентльмен, если жив до сих пор, затылком видеть научился и стрелять не проснувшись.
– Цену набиваешь? – зло усмехнулся Счастливчик Джон.
– Не поняли меня, сэр. Цену я пока не набиваю, мы до цены ещё не дошли. Просто один я не подряжусь его голову на блюдце принести («Не только его», – заметил Счастливчик). Вот, сэр, видите, работёнка будет нелёгкой. Денщик – обычный ирландский пропойца, только о такого иной раз и приклад сломаешь, и лом согнёшь, а он тебя приложить успеет. А девчонка-то, кстати, как выйдет из дома, так зыркает налево и направо. Засветло вашего джентльмена подкараулить нелегко, если же ночью, то только всех троих укокошить. А потому команда нужна, мистер газетчик или как вас там.
– Я сам могу пойти.
– Все равно, сэр, ещё парочка парней нужна. Вдвоём не управиться.
– Ищи, – вздохнул Счастливчик Джон. – Ищи и наблюдай.
Из дневника Джейн
«Май 1855 года. Окрестности Севастополя
У меня появился новый друг. Я назвала его Крим, и он сразу откликнулся на это имя. Я даже решила, что это его прежняя кличка, но папа усомнился, что в Корнуолле можно найти пса, названного Корни в честь графства.
Крим вряд ли вспоминает с радостью историю нашей встречи – мы познакомились, когда его тащил на верёвке турок. Я так и не стала выяснять, какие у него были планы, но рыжему псу происходящее категорически не нравилось. Он рычал, насколько позволяло стянутое горло, и тащился за своим мучителем лишь из нежелания удавиться.
Как я уже поняла, турки не любят спорить с англичанами и французами, поэтому охотник на собак без долгих споров отказался от своей добычи и был благодарен за два пенни. Правда, он объяснил знаками, что в эту сумму не входит стоимость верёвки. Третьего пенни в кармане у меня не было, и верёвка осталась у турка, а мне полагалось или расстаться с псом, или подружиться.
Пёс выбрал дружбу и пошёл за мной следом.
Мэрфи Крим понравился сразу.
– Рыжий и весёлый, как ирландец, и такой же битый жизнью, а возрастом – вчерашний щенок. Мы подружимся.
– Только, пожалуйста, не приучай его к виски, если он и вправду щенок, – попросила я Мэрфи.
Мэрфи обещал и быстро соорудил из различного деревянного хлама конурку для Крима возле входа в нашу собственную каменную конуру.
Поначалу папа отнёсся к Криму немного скептически. Я сказала ему, что если у нас здесь есть свой дом, то, значит, надо завести собаку.
Папа ничего не сказал. Ночью Крим отчаянно залаял. Я испугалась, что папа прикажет Мэрфи прогнать рыжего скандалиста, но папа, наоборот, одобрил лай:
– Я попросил капрала Робертсона подкрасться ночью к нашему жилищу. Теперь я согласен с тобой: мы действительно завели Собаку.
Крим охраняет наше жилище лишь по ночам. Днём он ходит за мной. Хотя он от меня не отходит, на всякий случай я заказала в дешёвой турецкой шорне (оказалось, военный лагерь – это ярмарка без каруселей) кожаный ошейник. Турок его сделал, вырезал по моей просьбе ножом: «Капитан Летфорд, морская пехота»; Крим носит это украшение с гордостью, как мундир, и презрительно порыкивает на своих прежних бродячих друзей.
Ест Крим, как сбежавший военнопленный – все, что дают, а потом просит ещё. Папа даже заметил, что в Китае так откармливать пса опасно для его жизни. Но мы не в Китае, и Крим лопает сколько хочет.
У меня началась работа в госпитале. Пока что её мало, и она не такая, как я думала. Если начать умничать, то надо прийти к выводу: госпиталь как война – на войне не только стреляешь и в госпитале надо не только перевязывать раны, но и ухаживать за ранеными, как за обычными больными.
Правда, хирурги и санитары (я уже говорила, женщин всего две) объяснили мне: госпиталь напоминает мирную больницу, потому что на позициях затишье и каждый день поступает не больше двух-трёх раненых. Пока нет полевых сражений, штурмов и бомбардировок, главной раной считается холера. Холерных больных много, но к ним меня не пускают.
Ружейных перестрелок почти нет, да и на пушечные выстрелы русские отвечают редко. Но как только русским подвезут порох, работы прибавится в тот же день.
Папа готовится к отплытию. Саша по-прежнему в тюрьме».
В один из дней работы было достаточно мало, чтобы у Джейн появилась возможность посмотреть на бомбардировку.
При папе такое развлечение было невозможно, но папа отплыл захватывать какие-то города на побережье. Их названия не были известны из секретности, но Джейн думала, что Лайонел, с его любовью к географии, наверное, догадался бы. Джейн сопровождали неугомонный Крим и слегка нетвёрдый ногами Мэрфи.
Бомбардировка напоминала театр без крыши: на знакомом Джейн пригорке столпилось множество зрителей: офицеры разных родов войск и даже штатские джентльмены в сюртуках. Правда, в этот раз Джейн была единственной леди, что дало ей некоторые преимущества – мужчины охотно отвечали на её вопросы, а ей не было стыдно чего-то не знать. Главное же, ей время от времени любезно предлагали бинокли и подзорные трубы.
К пушкам зрители старались не приближаться. Причину Джейн понимала и без вчерашнего разговора с артиллерийским капитаном.
– Мисс, напротив нас самый страшный противник, – говорил тот, – морские канониры на суше сущие дьяволы. Они научились попадать при качке, поэтому, когда качки нет, они бьют в цель как из ружья. Когда в прошлом году мы узнали, что русские потопили свои корабли и спустили на берег пушки, наша батарея над ними смеялась. Сегодня из шутников остался в живых только я.
Капитану повезло относительно, так как разговор проходил в госпитале.
Однако сейчас русские, казалось, были оглушены налетевшим на них стальным и огненным шквалом, а может, пока не хотели тратить порох, но, так или иначе, почти не отвечали.
Бастионы накрыло чёрное облако дыма. Многие бомбы перелетали оборонительную линию и поражали город. Было видно, как они рвутся, иногда место падения обозначал новый источник дыма – пожар. Зрители со стажем говорили Джейн: раньше и дыма, и даже огня было куда больше, в городе оставались тростниковые крыши и склады с сеном. Сейчас все, что загоралось от одной искры, уже сгорело.
Примерно в полумиле от пригорка работали ракетчики. Вот здесь зрители точно держались на расстоянии. Если артиллеристы напоминали кузнецов или кочегаров, то ракетчики – колдунов, не уверенных в том, что их очередное заклинание сработает. Запуская ракету, они не затыкали уши, как пушкари, а прыгали на землю. Ракеты с озлобленным ржанием уносились к городу, оставляя в небе недолгий чёрный след.
Ветер с моря разносил дым, и тогда Джейн удавалось разглядеть на бастионах фигурки людей. Они что-то делали – наверное, ремонтировали повреждения. «Хорошо, что Катерина Михайловна в госпитале, а не в передней линии, – подумала она. – А Данилыч? Наверное, он нашёл себе другое занятие, чем торчать на бастионах». Но тут она вспомнила о бомбах и ракетах, рвущихся в городе, и помрачнела.
Интересно, а если бы у каждого артиллериста…. нет, лучше у каждого генерала был друг в осаждённом городе? Может, тогда войны бы прекратились.
Пока же Джейн поймала себя на не совсем патриотичной мысли: «Хорошо бы у нас закончился порох. Ну хотя бы на один день. Вдруг за это время выяснится, что новый русский царь и наша королева помирились?»
Одна из ракет, будто услышав её мысли, с диким шипением сбилась с курса, кувыркнулась на хвосте и рухнула в полусотне шагов от одной из батарей. Секунду Джейн чётко видела поднимающуюся над ней струю дыма, потом рвануло.
– Эти штуки хорошо зажигают, а вот осколков от них немного, – пояснил Джейн молодой джентльмен в светлом костюме и белой шляпе.
Неудачная неприятельская ракета, казалось, стала сигналом для русских артиллеристов. Теперь со стороны Севастополя стреляли не по два-три, а двадцать-тридцать раз одновременно. Стало громко, но все же не страшно. Бомбардировка чем-то напоминала Джейн русскую баню: поначалу жарко, но привыкаешь, и немного погодя терпимо даже на верхнем полке, когда poddadut.
Что-то мощно свистнуло рядом. «Просвистевшая пуля не опасна», – вспомнила она почти детскую мудрость от папы, но тут же сообразила: здесь стреляют не пулями.
Поблизости, в пятнадцати шагах, метался чёрный шар. В отличие от ракеты, он почти не дымился.
«Как мой снежок», – подумала Джейн, тут же осознав, что думать сейчас совсем не время. Старый пьянчуга Мэрфи осознавал ещё быстрее: он просто толкнул Джейн на землю. Однако та успела встать на четвереньки, обхватить руками шею Крима и уложить его на траву. Разве пёс виноват, что люди играют в свои убийственные снежки?
Потом было действительно громко…
Джейн поднималась медленно и аккуратно, оглядываясь, не упадёт ли ещё одна бомба. Мэрфи её осторожно отряхивал. Не понимающий, но, как всегда, весёлый Крим – усердно облизывал.
Молодой джентльмен поднялся чуть позже, уже без шляпы, укатившейся в сторону взрыва. Джейн видела, как он осторожно, даже с опаской, идёт в эту сторону, будто бомба могла взорваться ещё раз. Кроме шляпы джентльмен поднял цветок мака, выросший на этой несчастной почве, но теперь вырванный из земли бомбой, вернулся и с застенчивой улыбкой (лицо бледно от страха) протянул его Джейн.
Та поблагодарила и поняла: не все отделались недолгим страхом. Неподалёку пехотинец-зритель поддерживал своего товарища, такого же зеваку, не успевшего лечь.
Джейн, не выпуская цветок, подошла к нему, сама удивляясь, как осмелела за неделю и как многому научилась в госпитале. Не обращая внимания на удивлённый возглас санитара-добровольца, она оглядела его товарища, заглянула в глаза.
– Контузия, надеюсь, лёгкая, – сказала она. – Все равно, сэр, зайдите в госпиталь.
И сама направилась туда же. «Задали наши работу Катерине Михайловне, теперь и у меня появилась», – подумала она. Действительно, к батареям уже спешили санитары и сменные расчёты.
Из дневника Джейн
«Май 1855 года. Окрестности Севастополя
Русским явно подвезли порох – работы в госпитале прибавилось. Иногда раненые поступают вечером, поэтому уходить домой засветло, как прежде, неудобно, хотя я добровольная помощница и никто не сказал бы мне ни слова. Я договорилась с милейшими миссис Кларксон и Боттли (мысленно я называю их Клушка и Болтушка соответственно, и пока, слава Богу, не проболталась вслух), и мы распределили дни, кому из нас задержаться, причём иногда до полуночи и позже.
Обычно в такие дни меня провожает Мэрфи, но случаются исключения. С начала осады Мэрфи нашёл под Севастополем немало друзей и даже родни. Когда бывают именины или какие-нибудь годовщины, его приглашают, и он вежливо отпрашивается у меня, обещая «посидеть часика три и прийти». Скоро я поняла, что, когда случаются эти трехчасовые посиделки, мне придётся идти домой в одиночку или ночевать в госпитале. У меня уже появилась своя койка в палатке, где живут Клушка и Болтушка, но иногда хочется отдохнуть от госпиталя. К тому же удивительное звёздное небо и славно пахнущие весенние травы делают ночное возвращение приятным. Я даже беру на поводок Крима, как иногда делают слепые.
Узнав о моих тёмных прогулках, мистер Сазерленд, пожалуй, самый симпатичный из хирургов, дал мне пистолет – маленький, капсюльный, легко помещающийся в ридикюль. По его словам, пёс – это хорошо, но пистолет не помешает тоже. Сперва он потребовал показать, как я буду с ним обращаться, но хмыкнул и удовлетворился увиденным.
Теперь я возвращаюсь домой с Кримом и пистолетом. Не скажу, что мне боязно, но чуть-чуть тревожно. Если днём кажется, что папин домик почти рядом с палатками солдат, то ночью – будто один.
Однажды я рассказала мистеру Сазерленду о Саше, тот пообещал поговорить с начальником госпиталя, который мог бы в свою очередь поговорить с майором, начальником тюрьмы. За две недели разговор так и не состоялся.
Но тут произошло то, что русские называют okazia. Я познакомилась, даже подружилась, с сержантом Меткалфом из полка «зелёных Говардов». Все-таки йоркширец, почти земляк, из Хелмсли, это милях в двадцати от Освалдби-Холла, а выговор у него точно как у садовника Джека.
Беднягу контузило, да ещё и ушибло об орудие при взрыве порохового ящика («Чёртова клоунада, – прокомментировал эту историю сам сержант, – ни одна пуля не зацепила, зато получил пушкарское ранение»). Несколько дней я ухаживала за ним, пока он почти не мог двигаться от ушиба, потом оказывала различные мелкие услуги, вроде покупки табака, иногда на свои деньги. При этом он, как и прочие раненые, требовал от меня историю моих русских приключений. Я немножко устала её рассказывать, тем более уже забыла, сколько раз за мною гнались волки, выходило, будто уже трижды. Но все же повторяла рассказ, не забывая и спутника Александра.
Сержант быстро поправился, стал даже гулять, чуть-чуть кривясь и хромая, и сообщил мне, что начальство перевело его охранять тюрьму, в том же чине. Я напомнила ему про Александра, он сказал, что могу посетить его, едва он приступит к своим новым обязанностям. Только просил прийти или очень рано, или поздно. Здесь, как и на борту «Саут Пасифика», офицеры посещают пленных в любое время, но предпочитают делать это днём. Распространяется ли это правило на меня, неизвестно, ведь я, пожалуй, единственная офицерская дочь на весь британский осадный лагерь.
И я вспомнила одну из многочисленных мудростей Данилыча, сказанную им в дороге. Как звучит она по-русски я не помню, а смысл её, переведённый Сашей, таков: если нужно чего-то добиться от полиции, надо действовать через констебля, а не через инспектора».
Счастливчик с сомнением глядел на незнакомцев. Его не успокаивало, что на него самого они глядят с не меньшим подозрением.
– Отличные парни, мистер наниматель, – успокоил его Билли. – Коротышка Пьер – свиреп, как зуав, но умен, поэтому не носит их форму, а разбойничает только в своих интересах. Верзила Ганс – из Иностранного легиона: гнёт подковы, сначала сдирая их с лошадей, а если всадник артачится, душит его одной рукой. Ну, это я чуток… но вообще, парни они славные. Оба ждут, когда падёт Севастополь, пока же согласны обделать любое полезное и выгодное дельце.
– Йя-йя, уи-уи, – послышалось в ответ.
Счастливчик опять внимательно посмотрел на обоих молодцов, потом на Билли.
– Парни, вы правда дожидаетесь падения Севастополя? – спросил Счастливчик. Не дождавшись ответа, он обратился уже к Билли: – Так твои славные молодцы не понимают английский?
– Только здороваются и ругаются. Зато я немного треплюсь на лягушатском, немец его тоже знает.
– И ты, надеюсь, не сообщил им, для какого славного дела они приглашены?
– За дурака держите, сэр? – искренне обиделся шутник Билли. – По мне, так самое лучшее, чтобы дельце было ночью обстряпано, чтобы они так и не догадались, кого пришлось укокошить.
– Разумно. Так ты говоришь, все в порядке, кроме того, что объект уплыл на полмесяца?
– Да. За дочкой наблюдаем. Как вернутся, так все и сделаем по первому вашему слову. Кстати, может с дочки начать, прямо сейчас?
Счастливчик несколько секунд глядел на собеседника. Соединил кисти, напряг так, что хрустнули суставы, тихо, но мощно вздохнул. Немец и француз взглянули на него с удивлением.
– Не искушай, – наконец сказал он. – Сам бы хотел, но нельзя. Папаша дочке вряд ли поверил, но если с неё начать, лучшего доказательства ему не будет. Он днём все перероет, а ночью станет спать на пистолете. Нет. Начнём с капитана. Продолжайте наблюдать – и чтобы ваши парни были готовы по первому свисту, ясно?
Из дневника Джейн
«Май 1855 года. Окрестности Севастополя
Сегодня запись получится длинная, но я все-таки допишу её, пускай ночью! Я наконец-то увидела Сашу.
Старина Мэрфи праздновал очередные именины очередного кузена, поэтому меня сопровождал только Крим. Сержант Меткалф попросил меня прийти после восьми вечера, когда он будет дежурить.
Так как я не раз рассказывала в госпитале о своём путешествии, то не делала секрета и из планов на вечер. Мистер Сазерленд посоветовал мне отнести Саше бутылку виски («все равно больше ему делать нечего») и любезно предложил одну из своих запасов. Я поблагодарила его, но идею с виски отвергла.
Миссис Клушка и Болтушка дали более дельный совет – принести пленнику еды, которая сразу не испортится. Я купила кусок окорока, кусок солёного турецкого сыра, который называется brinza, орехов, конфет-леденцов. Старшие подруги одобрили мой выбор, Крим, уверенный, что ему всегда чего-нибудь перепадёт от любой трапезы, тоже.
Папа недаром сравнил пленных с овцами – их тоже держат в подобие овчарни, в огромном крытом загоне. Так как пленные, в отличие от овец, способны на подкоп, часовых сравнительно много. Печь внутри не предусмотрена. Сейчас она не нужна, но я искренне обрадовалась, что Сашу не взяли в плен зимой.
Сержант Меткалф пояснил мне: помещение рассчитано на сотни пленников, но сейчас их ещё меньше, чем раненых в госпитале: пленные бывают от рукопашных, а не бомбардировок. Кроме Саши, сейчас здесь содержались лишь несколько русских, совершивших неудачные ночные прогулки из своих траншей в наши.
Сержант одобрил идею задержать Сашу в этой тюрьме, а не отправлять в Англию: Саша отвечает на вопросы о России, а также пересказывает на английском некоторые русские анекдоты и стихи, напоминающие лимерики. По словам сержанта, звучат они благопристойно. Я вспомнила Сашиного друга Тедди (интересно, как с ним?) и подумала: если бы Тедди знал английский, да ещё попал в плен, сержант Меткалф изменил бы своё мнение.
Пленным лампы не полагаются: когда темнеет, они засыпают. Саша не ждал моего прихода, и я застала его спящим на корточках у стены – вообще, военная тюрьма под Севастополем уступает по комфорту тюрьме «Саут Пасифика». Сержант, стоявший рядом с фонарём, предложил разбудить Сашу, я шёпотом попросила его не торопиться. Судя по его лицу, за три недели нашей разлуки он сильно похудел. Лицо вытянулось, щеки ввалились и вряд ли бы покраснели, даже если бы он захотел.
Спасибо темноте: я чуть не всплакнула, а может, и не только «чуть не». Почему я не могу разбудить его, отвести в наш севастопольский домик, накормить и уложить в нормальную кровать? Почему из-за этой войны мы можем так мало сделать для друзей?
Между тем Крим, оставленный в караулке, но не получивший строгого приказа там пребывать, нашёл меня. Остановился возле Саши, взглянул на него с недоумением, а потом, решив, что этот человек является моей принадлежностью, лизнул Сашу в лицо.
Саша проснулся, взглянул на меня. Сказал что-то по-русски, укоризненным и рассеянным тоном. Я поняла: он просил меня чего-то не делать. Может, не позволять собаке себя лизать?
– Добрый вечер, Саша, – сказала я.
– Это действительно ты, – сказал он уже по-английски. – Здравствуй. Нас теперь охраняют с собаками?
Я познакомила Сашу с Кримом, после чего сержант любезно оставил нас… не скажу, что вдвоём, но помещение, как я уже писала, было просторным, и мы могли пошептаться, никому не мешая. Лампу сержант оставил тоже.
Поначалу Саша забросал меня вопросами о новостях. Он сразу же предупредил меня, что знает: Севастополь ещё не взят, об этом сказали бы сразу. Увы, менее значимые новости были мне неизвестны. Я не слышала, что происходит на других театрах войны. Что же касается нашего, то, по моим наблюдениям (печальным для Саши), город продержится недолго: на каждые пять или даже десять наших пушечных выстрелов русские отвечают одним. Ещё я передала ему папины слова о том, что наши решили обстреливать город, пока он не сдастся, а французы подстрекают нас взять его в штыки.
Саша погрустнел. Я в который раз заметила, что на месте Королевы давно бы помирилась, и принялась расспрашивать Сашу, почему он похудел. По его словам, кормят здесь сносно, его товарищи по плену считают, что сытнее, чем в Севастополе, хотя на борту корабля было лучше. Я тотчас же выложила принесённые гостинцы.
Саша поблагодарил, улыбнулся и, все-таки покраснев, сказал об основной причине отсутствия аппетита – у него болит зуб. Поглядев на свои подарки, особенно на орехи, я разделила его критическое отношение.
Когда я спросила, чем кормят здесь, он ответил: «Иногда бывает похлёбка, но в основном галетами». Я пообещала ему принести суп и посоветовала грызть прочие припасы здоровым краем рта. Сашу смущают такие разговоры, но я сказала, что, если он вернётся в Рождествено худым, как чучело, дядя Лев решит, что наша Королева морит пленников голодом.
После этого пришлось заговорить на самую трудную тему – о том, как вернуться в Рождествено. Я попросила Сашу, когда его будут допрашивать в следующий раз, назвать свой возраст. Ещё, вспомнив разговор с папой, попросила его никогда не упоминать происшествие на борту «Саут Пасифика», особенно обстоятельства его побега. Он с улыбкой ответил, что насчёт корабля он молчал и будет молчать дальше, а вообще, после допроса при оформлении его ни о чем не спрашивали и моё появление здесь – первый знак, что о нем кто-то не забыл.
Я смогла улыбнуться и чуть отвернулась от лампы – зачем ему видеть слезинку?
Вспомнив, что после крупных схваток бывают перемирия, пообещала сообщить о нем в Севастополь, а если удастся встретиться с санитаром русского госпиталя – передам привет Катерине Михайловне.
Ещё выяснилось, что через три дня у Саши именины. Он сказал, что никогда ещё не получал такой замечательный подарок перед праздником. И тут мне в голову пришла идея: сделать так, чтобы больной зуб не помешал Саше хорошо отметить именины. Я решила не откладывать и уже сегодня поговорить с мистером Сазерлендом.
Когда мы прощались, я спросила Сашу, что же он такое укоризненное сказал мне, когда проснулся.
Саша замялся, опять покраснел (я цинично подумала, что он стал бы краснеть и умирая), потом произнёс:
– Я сказал: «Джейн, пожалуйста, прекрати мне сниться».
Все удалось обставить как нельзя лучше. Вечером Саша обратился к дежурному сержанту Меткалфу с просьбой о медицинской помощи, предупреждённый сержант сделал запрос в госпиталь. Немедленно последовал ответ: врач прийти не может, поэтому просим привести больного. В другой ситуации ждали бы до утра, но сейчас сержант распорядился, чтобы двое его подчинённых отконвоировали в госпиталь пленного Александра Белетски и привели обратно после необходимого лечения.
Джейн, не желавшая потерять ни минуты общения с Сашей, ждала его возле тюрьмы и сразу же отвела в госпиталь. Ещё было светло, поэтому, когда тропинка вела их через гребень небольшого холма, Саша попросил солдат остановиться на несколько секунд.
– Хочу увидеть Севастополь. Я ведь сюда направлялся – кстати, заметь, Джейн, с прошлого сентября в пути, – а так до сих пор не увидел.
Когда солдаты поняли причину остановки, один проворчал, что как раз ежедневно любуется Севастополем с прошлого сентября и хотел бы перестать любоваться как можно скорее.
В госпитале тоже все было замечательно: за день лишь двое новых раненых, и тех отпустили после перевязки. Поскольку забота о холерных больных в обязанности хирурга не входила, дежуривший в тот вечер мистер Сазерленд понемногу занимался странным и мало кому понятным делом, которое называл дезинфекцией. Остальные врачи считали эту его забаву напрасной тратой времени, но мистер Сазерленд клялся именами венгра Земмельвейса, американца Хорнера и своего приятеля по эдинбургскому университету Джозефа Листера[94], которые, по его словам, убедительно показали, что идеальная чистота помогает заживлению ран.
Наилучшим дезинфицирующим средством мистер Сазерленд считал виски и сам в свободное от работы время нередко находился… скажем так, в несколько дезинфицированном состоянии. Так или иначе, честный доктор немало обрадовался, узнав о госте, а значит, о возможности проводить эту самую дезинфекцию вдвоём.
Также, благодаря стараниям Клушки и Болтушки, на кухне был испечён именинный пирог и поставлен на стол в одной из палаток.
Поначалу предстояла необходимая операция, которая позволила бы Саше жевать всем ртом. Как заметила Джейн, всю дорогу Саша делал вид, будто о ней не думает. Но решимость начала покидать его, когда доктор Сазерленд откинул полотенце, прикрывавшее стоматологический инструментарий. Были тут и ключи для выкручивания зубов, и клещи, и небольшой молоток.
Пытаясь остаться героем, Саша процитировал несколько строчек из «Оды к зубной боли» Бёрнса, чем привёл мистера Сазерленда, уроженца Эдинбурга, в полный восторг, и он тут же пообещал, что не отпустит Сашу, пока не избавит от всех проблем в полости рта.
Саша сел на самый прочный стул, какой только нашли. Он открыл рот, запрокинул голову, зажмурился. Лицо стало настолько бледным, что Джейн даже не верила, будто этот парень способен краснеть.
На левой скуле Саши виднелась еле различимая отметина от удара плетью. Джейн решила, что тогда, стоя у церковного крыльца с саблей, и позже, рубясь с Сабуровым, он не терял самообладание до такой степени.
Началась пытка. Сазерленд с профессиональным азартом исследовал все зубы, после нескольких ошибок вычислил больной. За это время Джейн услышала лёгкий хруст: пальцы Саши вцепились в стул, а в глазах его было такое чувство, что она деликатно отвернулась.
В эту минуту хирург вспомнил про Сашины именины и чуть ли не насильно заставил его сделать дезинфекцию, на один большой глоток. Затем, считая анестезию достаточной, взял зубной ключ…
Джейн отвернулась. Потом поняла, что из чувства такта ей следует заткнуть уши. Потом она даже приготовилась выйти, но тут Сашины стоны заглушил победный возглас мистера Сазерленда, вздымающего к полотняному потолку окровавленный зуб.
– Ллучч-шшшее… Лучше десять раз штыками, – дрожа проговорил Саша. Доктор велел ему продезинфицировать горло ещё одним глотком, отхлебнул сам. Потом предложил вспомнить, какие зубы ещё болят, и вылечить их. Саша взлетел со стула, пряча за спину дрожащие и вспотевшие руки.
Джейн глядела с сочувствием. До этого ей приходилось расставаться лишь с молочными зубами – операцию выполняла миссис Дэниэлс посредством нитки и дверной ручки. Видя бледное лицо Саши и вспоминая недавнее постное пиршество, она подумала, что взрослые, не дающие детям сладкое, «так как от него портятся зубы», не такие и жестокие.
Мистер Сазерленд убедился, что другие зубы пациента не беспокоят, и начались именины.
Джейн, составляя праздничное меню, старалась украсить стол блюдами, одновременно и привычными Саше, и такими, чтобы были ему по зубам. Кроме пирога с вареньем из местных абрикосов, были поданы котлеты из рубленого мяса, паштет и прежде незнакомое, но, по уверению торговца, любимое русское блюдо – кавьяр, или ikra. Лавочник также сообщил, что бочонок этого деликатеса ему продал матрос с английского парохода, прибывшего из захваченной Керчи (папин корабль ещё не вернулся). О том, что Саше предложен трофейный продукт, Джейн деликатно умолчала.
Кроме Джейн и мистера Сазерленда, на именины были приглашены миссис Клушка и Болтушка. Как и предполагала Джейн, они засыпали Сашу деликатными вопросами о России. Джейн не без самодовольства ощутила, что на большинство из них смогла бы ответить сама.
Мистер Сазерленд был менее деликатен, да и Саша, после анестезии и дезинфекции – двух глотков виски на голодный желудок, – пустился в споры о политике. Хирург утверждал, что русские героически сражаются за тирана, хотя и знают об этом. Саша отвечал, что император Николай уже почил, поэтому союзники с февраля воюют против России, уже не находящейся под тиранической властью. «Даже если война и началась с того, что мы напали на Турцию, мы ведь от неё уже отстали, когда же союзники отстанут от нас?»
Для упрощения спора мистер Сазерленд предложил выпить ещё раз. Долго искали подходящий тост. Наконец, Джейн и мистер Сазерленд его нашли. Они решили, что после окончания войны какой-нибудь талантливый английский или французский писатель, желательно ещё и врач, напишет книгу, которая бы называлась, скажем, «Севастопольские рассказы». Одновременно русский автор (шотландец узнал от Саши, что в России тоже есть писатели) напишет книгу с таким же названием. Если это будут честные книги («Как война была на самом деле», – заметил хирург), тогда будущие министры прочтут их и никогда никому не объявят войну.
– За последнюю войну в Евррропе, – подытожил мистер Сазерленд со своим хрустящим эдинбургским акцентом. Против такого тоста не возражал никто. Правда, миссис Клушка и Болтушка выпили уже уходя. Они и так задержались после своей смены, и настала очередь дежурить Джейн.
Долго посидеть втроём тоже не удалось. С темнотой русские артиллеристы начали стрелять часто и метко, некоторое время спустя в госпитале появились свежие раненые. Мистер Сазерленд дважды выскакивал, отдавал приказы санитарам, но потом сказал, что без его труда не обойтись, и шепнул Джейн: минут через десять ей хорошо бы вернуться к своим обязанностям.
Джейн вздохнула и, глядя в спину уходящему хирургу, обратилась к Саше:
– Пожалуйста, не делай вид, будто ты сыт. Хотя бы при мне!
Саша сказал, что вырванный зуб такой же враг аппетита, как и больной, но все же начал есть и котлеты, и сыр, и пирог, неплохой для полевых условий, хотя и подгоревший.
Десять минут пролетели как ракета. Саша, казалось их отсчитывавший, поднялся.
– Спасибо, Джейн. Это самые удивительные именины в моей жизни.
Джейн грустно улыбнулась. А про себя подумала: она уже провела на войне больше трёх недель, и нет числа злым эпитетам для этого явления. К примеру, война – это такая гадость, когда человек даже не может доесть пирог, испечённый в честь его именин.
Впрочем, это можно поправить. Джейн собрала оставшуюся провизию, заставила Сашу забрать. Отложила два куска пирога для солдат-конвоиров. Недолгая служба стюард-боем на «Пасифике» приучила её к заботе о людях, оказывающих мелкие, но важные услуги.
Вышла с Сашей из палатки, вздохнув, сказала, что из-за русских артиллеристов не может проводить его до тюрьмы. Попрощалась с Сашей, угостила пирогами конвоиров.
Сначала пехотинцы поворчали – ждали долго. Но они так давно не ели пирогов с абрикосами, что поблагодарили и Джейн, и Сашу. Один из них принюхался и, уловив лёгкий аромат виски, заметил:
– Эх, Стив, не повезло нам. Тюряга, пожалуй, последнее место здесь, откуда можно попасть в госпиталь. А в нем, глядишь, и кормят хорошо, и наливают.
Пирог они решили съесть на месте – ходить с примкнутым штыком, пленным и пирогом в руке неудобно. К тому же уже спустилась непроглядная ночь, и Стив начал зажигать фонарь, предусмотрительно захваченный с собой.
Товарищ Стива, уверенный, что военная тюрьма – последнее место, вблизи которого можно заработать рану, оказался неправ. Они не прошли и половины расстояния, как услышали впереди громкие крики. Несколько секунд спустя к ним прибавились и выстрелы. Теперь уже нельзя было сомневаться: стреляют со стороны тюрьмы. Между выстрелами можно было слышать зов рожка, конское ржание и крепкий свист.
Конвоиры остановились. Минуту спустя рядом пробежал солдат-вестовой. Увидев пленника под охраной, он крикнул на бегу:
– Не ведите его туда! Нападение на тюрьму!
– Пленные взбунтовались? – спросил Стив.
– Если бы! Внешнее нападение! – крикнул солдат, убегая.
– Хорошо, что нас там не было, – вздохнул Стив, – спасибо мисс санитарке за её пироги.
После чего прислонился к палатке: хоть и имитация стены, но все же. Напарник поступил так же, слегка подтолкнув Сашу – стой рядом.
«Кстати, – подумал Саша, – я ведь здесь, как и на корабле, не обещал оставаться в плену. Рвануть… Пожалуй, выстрелить не успеют».
Но тут же подумал, что, если сбежит в этот вечер, неприятности будут у шотландца-зубодёра, пригласившего его в госпиталь, не говоря уже о Джейн. Поэтому остался стоять, жадно дыша свежим ночным воздухом и разглядывая в небе подзабытые звезды.
Стрельба прекратилась, крики тоже уже были не караульно-пронзительными, а относились к обычному лагерному переполоху. Потом вдали послышался резкий свист. Саша решил, что англичанам свистеть ни к чему, а значит, кому-то из напавших удалось скрыться и он перекликается с товарищами.
«Жаль, меня там не было, – подумал Саша, – но, может, хоть кто-нибудь ушёл. Хорошо бы, если всех вывели. Приятно понимать, что кому-то в эту ночь досталась свобода, хотя мне – только пирог. Да ещё зуб вырвали».
Конвоиры не трогались. Они не хотели идти к тюрьме, пока не получат чёткие сведения о завершении инцидента.
Вблизи палатки проходили два офицера, и конвоиры решили осведомиться у них.
– Сэр, – несмело спросил Стив, – как там, в порядке?
Сразу стало ясно, что спрошенный джентльмен не относился к подходящим источникам информации. Он был навеселе.
– Чего «в порядке»? – усмехнулся чуть-чуть пошатывавшийся весельчак в мундире флотского лейтенанта. – Все под Севастополем не в порядке! В одном месте решил выпить с друзьями – русские бомбы. Присел в другом – из ружей палят. Не, сухопуты, в море даже в шторм спокойнее. Всегда понятно, что к чему.
При этом офицер лениво перемещал взгляд между субъектами и объектами. И вдруг остановился на Саше.
– О! Здравствуйте, мистер Руски! Мы же с вами имели честь познакомиться на борту «Саут Пасифика». Какие же славные ветры и черти перенесли вас из Балтийского моря на Чёрное?
– Здравствуйте, – удивлённо сказал Саша, но его удивление было недолгим. Он узнал офицера. Это был лейтенант с корвета.
Разговор был прерван офицером более высокого чина, из тех, кого лейтенант называл «сухопутами». Это был майор, начальник тюрьмы. Нападение застало его вдали от подведомственного объекта, и теперь он спешил к месту недавнего боя. Но, увидев арестанта, остановился.
– Что происходит?! – крикнул он конвоирам, а заодно и стоящим рядом флотским. – Почему пленный не в тюрьме?
Конвоиры замялись, и слово взял весёлый моряк:
– Сэр, может, я попробую объяснить… Я и сам сейчас все могу объяснить, хоть квадратуру круга вычислить. Но, может, тогда и вы мне объясните, как парень, взятый в плен в Балтийском море, опять оказался в нашем плену, уже под Севастополем? Его морем доставили, не заходя в Англию, да?
Майор сначала хотел взорваться на весельчака, но важность услышанного все же перевесила фамильярность.
– Прошу назвать ваше имя и должность, сэр, – сказал он. – Вы обязаны повторить эти сведения как официальное заявление.
«Наверное, на моем месте Федька сказал бы: «Вот и сходили к цирюльнику, вот и покушали пирожков», – подумал Саша.
Не в эту минуту, но некоторое время спустя пришлось удивляться и Джейн.
В госпитале хватило возни с тремя ранеными, доставленными от батарей, поэтому переполох вокруг тюрьмы она не заметила. Узнала о нем лишь позже, когда в госпиталь начали приводить раненых охранников и тех из солдат, кто оказался поблизости и первым прибежал подавлять бунт пленных. Ещё не зная, что все гораздо опаснее.
Огнестрельных ран у пострадавших почти не было, кроме одной, да и то, как заметил солдат, из винтовки, отнятой у товарища. Остальные были поколоты и порезаны, да ещё получили мощные рубцы на шее, щеках и руках.
«Парни, может, на вас напал русский палач-кнутобоец?» – удивлённо спросил мистер Сазерленд. Парни отвечали, что в потёмках толком и не разглядели, но это был то ли казак, то ли татарин, то ли просто-напросто дьявол.
Нападавших, конечно, было больше, пятеро или шестеро, но особо запомнился один, который как раз действовал плетью. Некоторые его даже запомнили: в правой руке этого казака был короткий клинок, вроде кортика, в левой руке – плеть, и непонятно, какая из рук была опаснее. «Борода чёрная, гукает, как филин, – одним гуканьем прицел сбивал, и сам того и гляди взлетит. Хочешь его кольнуть или пальнуть, а он в другое место то ли переполз, то ли перелетел», – говорили солдаты.
Кому-то даже удалось с ним пообщаться.
– Я у него на пути встал, – говорил пожилой сержант (не Меткалф, как с облегчением поняла Джейн, Меткалф отсыпался и прибыл на поле боя по завершении оного). – Я не щенок, не салага. На меня и пуштуны с саблями кидались, и против конных сикхов в каре стоял, а ведь бывало десять на одного нашего. Думал, сколю его – как бы не так! Колю в пузо, чую – мимо. Перекалывать времени нет, хочу ружьё перевернуть и прикладом, так он своей плёткой уже руки оплёл и выбил. Тушу мне порезал своей саблей, доктор, правда не до кишок? Ну, слава Богу. Стою у стены, в крови, без ружья, а он тычет остриём в кадык и ревёт: «Gde Aleksandr?! Where Alexander?!» Я понял, кого он ищет, шепчу, что в госпитале. Думал: зарежет, а он меня хвать за шиворот левой рукой, в которой плеть, приложил о стену затылком, я отрубился.
Конечно, нападавшим был нужен не только Александр, они увели всех пленных, решившихся на побег. Кого-то набежавшие солдаты перехватили возле тюрьмы, ещё видели, как таинственного казака удалось задеть штыком. Но из дерзкого отряда не попался никто: все исчезли в ночи, и солдаты не кинулись сразу в погоню, а лишь стреляли вслед. «Мне понятно, почему ноги вслед не несли, – оправдывал их сержант, – с такими чёртовыми сорвиголовами кому охота связываться, у нас тоже такие есть, только на передовой линии, а не тюрягу сторожат… дали мне сплошных новобранцев…»
Мистер Сазерленд расспрашивал, не отрываясь от работы, попутно замечая, как просто иметь дело с ранами от холодного оружия, в отличие от пулевых и тем более артиллерийских. Джейн была рядом и помогала.
«Меньше всего я думала, что придётся бинтовать раны, нанесённые Данилычем», – думала она.
Была у неё ещё одна мысль, сродни мысли Саши насчёт цирюльника и пирожков, но она её отгоняла, как слишком уж обидную одновременно. «А ведь он мог получить сегодня лучший именинный подарок, чем моё угощенье. Надо же было мне так человеку в именины подгадить!»