«Может, и правда заняться какой-нибудь коммерцией?» – думал Счастливчик. Он давно уже уяснил, что долго слоняться без дела в чужом месте – все равно что скрываться на крыше, вырядившись в красный балахон: как бы ни были все в своих заботах, кто-нибудь заметит. Чтобы избежать такой угрозы, он честно играл роль коммивояжёра: бродил по Камышам, посещал Балаклаву, приценивался, к чему только можно, главное же, изучал спрос. Пожалуй, перенесись он сейчас в Марсель или в Лондон, смог бы открыть консультацию для всех, кто собирается под Севастополь, и ответить на любой вопрос, от стоимости обозных лошадей и солдатских галет до шампанского и носовых платков. «Эх, был бы оборотный капитал, с какой радостью стал бы честным человеком, а капитана Летфорда оставил в покое!»
Эту мысль Счастливчик отгонял не только из-за отсутствия оборотного капитала. У него была примета, проверенная годами: взялся за одно дело, прихватил в свободную минутку другое, и тут же потеряешь оба. Назначил бы переговоры по сделке, да тут же и узнал бы, что в тот час выпал лучший шанс добраться до капитана Летфорда.
А уж эту работу Счастливчик скорее бы сделал в одиночку, чем позволил десяти помощникам сделать в его отсутствие. Этого требовала и чёткая инструкция от мистера Стромли, и собственное понимание: мертвец, которого ты сам не то что не увидел, а не потрогал, – не мертвец.
Между тем лучший шанс приблизился. При очередной встрече в таверне шутник Билли сказал, что сэр Фрэнсис благополучно вернулся из экспедиции под Керчь.
– Это лишнее доказательство, – заметил Счастливчик, – что нам нечего рассчитывать на такое счастье, как меткая русская пуля. Тем более, говорят, Севастополь падёт через пару недель («Да, – подтвердил шутник Билли, – все так говорят») и война закончится. Билли, твой иностранный легион должен быть под рукой в течение часа. Гарантирую: если капитан Летфорд улизнёт, нам обоим не сносить голов: мне в Лондоне, тебе – здесь.
– Угрожаете, сэр? – с обидой, но и с некоторым пониманием ответил Билли.
– Угрожаю. Выгода – всегда недостаточная мотивация.
Из дневника Джейн
«Конец мая 1855 года, окрестности Севастополя
Начинать надо с хорошего, всегда советовал Лайонел. Хорошо, начинаю.
Главная и единственная хорошая новость в том, что папа вернулся, живой, не раненый и с сувениром для нашего кабинета. Сувенир – рог какого-то горного животного, окованный медью, – был подарен лавочником-армянином в благодарность за то, что папа не позволил солдатам приобрести в его лавке все товары, расплатившись за них одним пенни[95].
Возвращение папы – действительно хорошая новость, но других, увы, нет. Разве ещё и то, что история со злосчастными именинами Сэнди не получила никакого неприятного продолжения. Когда в госпиталь явился некий господин в штатском, представившийся инспектором контршпионской службы, мистер Сазерленд согласился говорить с ним исключительно возле операционного стола, во время работы, что гостю не понравилось. Мистер Сазерленд заявил, что в тот вечер русского пленного привели в госпиталь исключительно по его инициативе. Когда гость этому удивился, хирург ответил, что у каждого ведомства свои методы: тюремщикам проще держать пленных в тюрьме, но ему проще рвать этим пленным зубы в госпитале, потому он и настоял на приглашении пленного. Инспектор махнул рукой и удалился.
К сожалению, с Сашей очень неприятно и тревожно. Его узнал на улице лейтенант Долтон, тот самый офицер с корвета, благодаря которому я и узнала, что папа на Чёрном, а не на Балтийском море. После этого господа из штаба, которые должны находить русских шпионов, заинтересовались Сашей. Насколько я знаю, они хотят найти ответы на два вопроса: как Саша смог бежать с корабля и почему его хотели освободить в ночь (дважды написано: злополучных, злополучных!) именин?
Да, ещё одно хорошее событие – все же их не так и мало. Из всех моих знакомых с «Саут Пасифика» под Севастополем мне встретился один-единственный человек, не ставший свидетелем моего побега. Любой другой офицер корабля или перевозимых им войск не удивился бы присутствию Саши, зато весьма удивился бы встрече со мной.
Как советует тот же Лайонел, рассматривать возможности следует, начиная с самой плохой. Поэтому я спросила папу напрямую: возможен ли суд над Сашей, и если да, то могут ли его приговорить к единственному наказанию для шпиона во время войны.
Папа помрачнел, у меня замерло сердце. Папа мрачнеет, когда или не знает, как ответить на вопрос, или боится ответить.
– Александра защищает его возраст, видимый возраст, – уточнил он. И добавил с горечью: – Любой офицер, от лейтенанта до генерала, отпустил бы мальчишку, если бы мог действовать на своё усмотрение.
– Но ведь его будут судить офицеры, – обрадовалась я.
– В суде заседают офицеры, но суд – это суд, – грустно сказал он. Иной вежливый малый, который не толкнёт прохожего, даже опаздывая на собственную свадьбу, сядет в кабину локомотива и собьёт человека на переходе через пути, чтобы уложиться в расписание. Суд – это машина. Офицеры в суде выполняют свой долг, а потом солдаты выполняют приказ.
– Так что же делать? – спросила я.
– Надеяться, что не будет суда, – ответил папа.
Этим я сейчас и занимаюсь. Не думала, что «надеяться» такое унылое занятие».
Любая хорошо поставленная разведка имеет одно отрицательное качество: она приучает командование к мысли, что неприятель располагает как минимум столь же качественной службой. Этой проблемы не избежал и британский штаб под Севастополем. При штабе лорда Раглана имелся разведывательный отдел с разветвлённой агентурой из местных жителей, преимущественно татар. Разведка вовремя докладывала и о подкреплениях, доставляемых русским, и об их оборонительных усилиях, и даже об оперативных планах.
Исходя из этого, командование решило, что столь же успешно шпионят и русские. Оно создало собственное подразделение по отлову русских шпионов, состоявшее из отставного лондонского полицейского с нарицательной фамилией Джонс (никто не знал, настоящая это фамилия или специально выбранный псевдоним). Джонс был таким же штатским лицом, как и прочие члены разведывательной службы, но все же для солидности именовался инспектором.
Месяц шёл за месяцем, а ведомство инспектора Джонса по-прежнему состояло из его персоны. Причина была простая: в английском лагере не только не проявлялись вражеские шпионы, но даже не были заметны и малейшие признаки их деятельности.
Конечно, русские шпионы иногда появлялись, но они не использовали британский мундир, а просто подкрадывались к английским траншеям по ночам, и если везло, то убивали часовых и брали в плен офицеров. Таких шпионов называли plastuni, но они как раз инспектора Джонса не интересовали: его пригласили из Лондона не для того, чтобы лазать по ночным траншеям, а для того, чтобы работать в кабинете.
И тут появился таинственный мистер Белетски, обладавший всеми неотъемлемыми признаками шпиона, а именно загадочностью и необъяснимыми событиями, сопровождавшими его недолгое пребывание в британском плену.
К необъяснимым событиям, безусловно, относилась и предусмотрительность тюремного начальства, не отправившего пленного в Англию, и непонятное удаление его из тюрьмы в ночь нападения. Но тогда почему столь умело действовавшие казаки искали именно мистера Белетски?
Иногда инспектор Джонс со страхом задумывался: не стал ли он зрителем театра марионеток, с очень серьёзными кукловодами? Таких уровней, что и подумать страшно.
Ответить на этот вопрос мог лишь мистер Белетски. Для ответа его и отконвоировали в кабинет инспектора Джонса, то есть в палатку, считавшуюся его офисом.
В свою полицейскую бытность Джонсу не раз приходилось запугивать подследственных. Но он интуитивно чувствовал: если расследование карманных краж и проулочных грабежей сродни драке в пабе, то работа с пойманным шпионом ближе к дуэли. Дуэль – кровавая и смертельная штука (правда, инспектору Джонсу драться на дуэли не приходилось), но грубость в ней не нужна.
Как человек мудрый, инспектор Джонс знал: жизнь полна не только внезапных разочарований, но и ещё более внезапных подтверждений. Вот и сейчас: сколько раз инспектору Джонсу говорили, что русский шпион выглядит как мальчишка. При первом же знакомстве оказалось, что так и есть.
Но Джонс не растерялся. Пусть возраст – козырь противника. Этот козырь нужно побить.
– Здравствуйте, мистер Белетски[96], – как можно вежливее сказал он. – Хотите сигару? Нет? Виски? Тогда, может, кофе? Хорошо. Если не возражаете, мы и дальше будем говорить по-английски.
Кофе был заварен перед приводом русского шпиона, конфеты лежали в вазе. Джонс курил и с удовольствием наблюдал, как мистер Белетски старательно изображает ребёнка, соскучившегося по сладкому: отхлёбывает кофе и берётся уже за третью конфету. «Жаль, не знаю русский, понять бы, что он бормочет».
Саша пробормотал: «Чем я хуже Федьки? Дают – бери!» К тому же в тюрьме действительно не давали сладкого.
– Мистер Белетски, наверное, вас интересует, для чего вы приглашены сюда? – сказал Джонс. – У меня простая и благородная миссия, я хочу услышать правдивый ответ на мой вопрос. С какой целью вы направлялись в британский лагерь?
– Я направлялся в Севастополь, но оказался в расположении ваших войск из-за нападения банды мародёров.
Инспектор по шпионам улыбнулся.
– Да, мистер Белетски, я знаком с этой версией. Там ещё была милая и сентиментальная подробность о некоей пожилой даме, ехавшей в севастопольский госпиталь. Говорят, в вашем экипаже были ещё какие-то попутчики. Ладно, можете не отвечать, для меня это не главный вопрос. Главный вопрос такой: с какой целью вы направлялись в наше расположение?
– Я уже ответил, – сказал Саша, примеривавшийся к ещё одной конфете.
– Но мне нужен не ответ, мне нужна правда, – улыбнулся инспектор Джонс. – Пожалуйста, не торопитесь. Мне хочется знать вашу историю с самого начала. К примеру, откуда ваш прекрасный английский? Пансион в Санкт-Петербурге? Хорошо. Мне было бы печально видеть сейчас перед собой не русского патриота, а англичанина, изменившего своей стране. Следующий вопрос. Как вы оказались на борту корабля «Саут Пасифик»? Направлялись в островную крепость? Красиво и патриотично. Значит, вы согласны с показаниями лейтенанта Долтона, что были на борту этого корабля в качестве военнопленного?
– Да.
– Отлично! А теперь расскажите, как вы покинули борт корабля?
– Я сбежал на реквизированной финской шхуне, освободив её экипаж.
Инспектор Джонс всплеснул руками от радости, да так искренне, что даже сам не понял: нарочно или всерьёз.
– Отлично! Расскажите, пожалуйста, подробности! Методы, использованные вами для освобождения, не просто интересны, они полезны для секретных служб Её Величества!
– Мне нечего добавить к уже сказанному.
Инспектор Джонс опечалился, как ребёнок, лишившийся любимой игрушки.
– Мистер Белетски, ваше нежелание рассказать подробности просто жестоко с вашей стороны. Конечно, я понимаю, что на кораблях, реквизированных для нужд военного времени, дисциплина, увы, заметно хуже, чем в Королевском флоте. Но не до такой степени, чтобы убежать было столь просто, как взять эту конфету… да, кстати, берите, не стесняйтесь. Ведь вам, перед тем как освободить финский экипаж, пришлось освободиться самому. Простите, но без подробностей нам не обойтись.
Саша конфету брать не стал, а лишь повторил: «Мне нечего добавить к сказанному».
Инспектор по шпионам искренне вздохнул.
– Это грустно. Мистер Белетски, вы задали нам очень много загадок. Мы не знаем ни вашего возраста, ни страны вашего рождения, ни вашего подданства – не перебивайте, пожалуйста, – не знаем, кто в наших войсках тайно покровительствует вам или, напротив, тайно срывает замыслы ваших покровителей. И главное, непонятно, зачем вы прибыли под Севастополь?
– Что касается страны рождения и подданства, – начал Саша, но инспектор Джонс грубо его перебил:
– То вашим ответам на эти вопросы нет веры, пока вы не желаете правдиво ответить на другие вопросы! Кто помог вам на корабле?! Вы не могли сбежать без помощников! Вы зря молчите, мистер Белетски! Я не намерен тратить время на запрос в Адмиралтейство и нахождение «Саут Пасифика» для допроса команды! Я намерен получить ответы на свои вопросы здесь, от вас, и как можно скорее!
Саша побледнел, но нашёл силы для ответа:
– Прекратите крик, иначе я забуду не только обстоятельства побега с корабля, но и английский.
– Хорошо, хорошо, – кивнул инспектор по шпионам. – Ладно, можно и не кричать. Пора завершать допрос, а на прощание дать вам повод для раздумий. Мистер Белетски, правда, что при поступлении в тюрьму вы ответили на вопрос о вашем возрасте: «Достаточный, чтобы умереть за Отечество?»
– Да.
– Так и умрёте, – с улыбкой сказал инспектор Джонс. – Потому что я намерен довести эту историю до военного трибунала. И если он состоится, то выступлю на нем в качестве обвинителя. И уж не сомневайтесь, я докажу военным судьям, что трибунал имеет дело не с мальчиком, раздобывшим пистолет и поехавшим на войну, а со шпионом высокого класса, непонятной национальности и неизвестного возраста. К тому же прекрасно знающим английский и убегающим с кораблей в открытом море. Все, больше я не буду вас тревожить, возвращайтесь в тюрьму и думайте. Как только вы решите рассказать мне правду, я доступен в любое время суток. Правду о происшествии на борту и все-все прочее. Советую поторопиться! Признаться лучше до суда, и тем более до приговора. Потому что, мистер Белетски, агенты вашего уровня должны знать, что в таком суде апелляция не предусмотрена!
Из дневника Джейн
«Начало июня 1855 года. Окрестности Севастополя
Дорогой дневник, здравствуй после долгой разлуки.
В последние дни я редко обращаюсь к тебе, но сегодня заставила себя. Происходит много важных событий, и если их не записывать, то они могут забыться. Ты не обижайся, если буду сбиваться – очень хочется спать.
Сначала о главном. С Сашей все грустно. Вчера я снова навестила его, но встреча меня не обрадовала.
Говорить было непросто. После недавних боев прибавилось пленных. Ещё недавно я бы опечалилась, что Сашу могут увезти в Англию с первой партией, но теперь я об этом даже не могу мечтать – напротив его фамилии в тюремном журнале сделана пометка, исключающая такую отправку.
Кроме меня, пленных навещают офицеры. Кто-то по приказу штаба опрашивал новых пленных, но в основном этим занимались свободные от службы офицеры, заглянувшие в барак как на экскурсию. Из-за недавнего ночного нападения охрана удвоилась, но джентльменам, в отличие от казаков, часовые не препятствуют.
Саша, кажется, похудел ещё больше. Хотя зубы у него не болят, я не удивляюсь отсутствию аппетита. Он постоянно подшучивал над своей судьбой, вспоминал выстрел в Балтийском море, говоря, что скоро получит ответный залп. Спрашивал: отрубят ли ему голову, вместо расстрела, если он не только назовёт себя шпионом, но и признается в покушении на жизнь королевы? Я на него сердилась, говорила, что, если такие шутки продолжатся, с ним не будет общаться даже Крим. Пёс, конечно, опять сопровождал меня, собакам вход в тюрьму тоже не запретили.
Хотя настроение Саши я понимала. По его словам, инспектор вцепился в него крепко и требует признания в шпионаже. Так как наиболее преступный эпизод – побег с корабля, то «английский Сабуров» хочет, чтобы Саша для начала подробно его описал и выдал лиц, помогавших в побеге.
Я сказала, что если этот эпизод главный, то тогда приду в суд, Саша расскажет, как было, а я подтвержу. Саша чуть не закричал, требуя, чтобы я этого не делала. Он уже знает, что у меня и моего отца могут быть неприятности, и говорит: вы себе навредите, а мне – не поможете.
Ещё Саша грустно улыбнулся, сказав, что наш договор, заключённый на корабле, выполнен: я встретила папу. Я серьёзно ответила: ты умудрился опять попасть в плен до того, как меня увидел сэр Фрэнсис Летфорд, значит, моя часть договора не исполнена.
Но что делать – непонятно. Я так и не смогла пообщаться с русскими санитарами, однако если бы и смогла послать письмо Катерине Михайловне, вряд ли она сможет как-нибудь заступиться за Сашу. Про историю на корабле ей сказать нечего.
Саша сказал, что Катерина Михайловна могла бы написать великой княгине Елене Павловне, та – шведской или датской королеве, а та – королеве Виктории. Думаю, это хороший выход.
Проблема лишь в том, что суд – послезавтра.
Прощаясь с Сашей, я обещала ему что-нибудь придумать и сказала: вдруг завтра Севастополь будет взят, тогда его на радостях помилуют. Саша ответил, что хочет умереть от пули хоть на бастионе, хоть в британском лагере, но до этого события.
Неуверенно пообещав Саше, что никто не умрёт, я покинула его.
Вечером поговорила с папой. Если он так до конца и не поверил в угрозу от мистера Стромли, то неприятность, в которой оказался Саша, прекрасно понимает. Он сам недавно увидел, как «полицейская крыса» вцепилась в Сашу. Сказал, что вчера в клубе инспектор по шпионам долго беседовал с репортёрами, особенно с мастерами полицейских историй. Его интересовали реальные эпизоды, когда преступники, особенно карлики, желая скрыть свой взрослый возраст и избежать петли, выдавали себя за подростков.
– Неужели ты веришь, что Сашу могут… – в который раз спросила я.
– Я давно не верю, что в этом мире остались невозможные вещи, – грустно сказал папа. – Я знаю лишь одно: если sudar Александр решил умереть, не желая скомпрометировать тебя, то мой долг это предотвратить. Послезавтра мы придём в суд, я поговорю с заседателями, и если будет хотя бы минимальная возможность, – папа замялся, – шпионского приговора, то мы расскажем, как было дело. Но как хочется, чтобы до этого не дошло!
– А что будет с тобой? – спросила я.
– Юридически – ничего, да и с тобой тоже. Но мне придётся тотчас же попросить отставку, а чтобы она не выглядела дезертирством, немедленно вступить волонтёром в любой из полков, стоящих в передней линии.
– И получить пулю не в спину, а в грудь, – чуть не заплакала я. Папа развёл руками и сказал банальность, что о бедах не надо думать, пока они не произошли. А бед вокруг много.
Как сказал папа, наши французские союзники убедили лорда Раглана, что Севастополь надо брать штурмом, и поскорее. Теперь бомбардировка идёт днём и ночью, а пехотинцы, в первую очередь французы, атакуют русские укрепления, вынесенные перед бастионами, – редуты и люнеты[97]. Наши войска взяли каменоломни перед «Большим Реданом» – центральными укреплениями русских. Им слава – нам работа. Раненые поступают в госпиталь уже десятками, а иногда набирается и сотня в день. Так что пойду отсыпаться».
Раненых в госпитале и правда прибавилось, и один из них оказался для Джейн приятным сюрпризом. Она как раз заканчивала перевязывать руку лейтенанту дарбиширских стрелков (несмотря на робкие протесты Джейн, мистер Сазерленд старался держать её подальше не только от заразных болезней, но и от тяжёлых ранений), когда в соседнюю палатку внесли нового раненого. Уже голос заставил Джейн прислушаться – за время жизни в лагере она наслушалась самых разных акцентов, но этот звучал как-то уж очень знакомо.
– Мундир, сестрички, – просил раненый, – осторошнее с мундиром. Не надо резать, не надо, снимите так, я лучше потерплю, он у меня один. Э, а вот килт не так, он не снимается, он расфорачивается… – Тут раненый понизил голос и добавил что-то, от чего миссис Клушка и Болтушка за стенкой одновременно фыркнули – первая возмущённо, вторая, скорее, весело. Джейн и коллеги закончили перевязку одновременно, и Джейн столкнулась с миссис Боттли-Болтушкой в проходе между палатками. Та не могла сдержать улыбки, объясняя шёпотом:
– Вот и говори после этого о предрассудках. Один от трёх русских отбился, четыре серьёзных ранения, не считая лёгких, потеря крови, а он хоть бы застонал разок, и беспокоится только о мундире своём драгоценном. Храбрый, как горец, терпеливый, как горец, и бережливый, чтобы не сказать посильнее, тоже…
– Простите, а фамилию его вы не запомнили?
– Лейтенант Мэрдо Кэмпбелл. И запоминать не надо: он из девяносто третьего, там самое меньшее половина полка Кэмпбеллы, начиная с самого полковника – сэра Колина Кэмпбелла. На то они аргайлские и сазерлендские горцы…
– Лейтенант? Неужели? Я просила Мэрфи поискать в списках рядового состава – тогда понятно, почему он не нашёл…
Джейн нашла повод заглянуть в соседнюю палатку – да, раненый был похож на Уну, очень похож… такой же невысокий, такие же серые глаза, тот же овал лица с острым подбородком… но сейчас явно не в том состоянии, чтобы отвлекать его разговором. Через пару дней, когда он немного пришёл в себя, Джейн решилась побеспокоить его прямым вопросом:
– Простите, вы случайно не Мэрдо Кэмпбелл из Охенкраггана на острове Сгиах – сын Иана Кэмпбелла?
– Я самый. А вы откуда знаете, мисс?
В бою, как уже слышала Джейн, Мэрдо Кэмпбелл отличался мгновенной реакцией, но предположить это по его неторопливой манере разговора было трудно, и если он и удивился, то не очень показал это.
– У меня письмо для вас. Письмо от вашей сестры. – И Джейн в двух словах объяснила ситуацию и вытащила конверт, слегка испачканный на «Саут Пасифике», подмоченный у края проруби и тщательно запечатанный вновь после недолгого просмотра ротмистром Сабуровым.
Мэрдо прочёл записку и невесело улыбнулся:
– Зря она от меня скрывала. Я все знаю, и я не дурак, чтобы дезертировать и совать шею в петлю. Я сделаю лучше. Я дослушусь до поллуковника, или хотя бы майора, и вот тогда кое с кем потоллукую по душам… Долшен дослушиться. Семеро нас с острова в полк записалось. А остался я. Двое здесь, под Балаклавой, полегли. Один под Инкерманом. Трое от холеры. А я – лейтенант. И долшен стать хотя бы майором. За всех семерых.
– А как вам удалось… как вы стали офицером?
– Да так вышло. Записался, ясное дело, в рядовые. После Альмы стал капралом. После Балаклавы – сершантом. Вы, мошет, слышали… знаменитое дело было. В газетах писали про «тонкую красную линию», мошет, читали… – Джейн кивнула, хотя читала, конечно, уже с большой задержкой. – Полковник наш, сэр Колин, видно, ещё тогда меня запомнил. А после Инкермана вызвал и говорит: подавай, парень, на офицерский патент – я тебе помогу. И помог. Даром что патенты в первую очередь полошено тем давать, кто мошет заплатить за них. Сэр Колин ведь и сам когда-то свой патент не за серебро купил, а кровью заработал (Джейн уже знала, что шотландцы говорят «серебро», имея в виду деньги вообще, и слышала от отца, что его собственный лейтенантский патент когда-то оплатил дядя Хью).
Говорил Мэрдо неторопливо, с паузами между фразами, так что к концу этого объяснения миссис Кларксон позвала Джейн, и продолжать разговор пришлось при следующей возможности. Пациенту явно было получше («Я не могу помереть, мисс, я долшен дослушиться хотя бы до майора»). После довольно долгих расспросов про Уну («Недолго ей осталось слушить горничной: я теперь лейтенант, найдём дело получше») Мэрдо даже завёл разговор о вещах практических:
– Мундир-то, мисс Летфорд… Все-таки порезали мундир, а в нем и так дырок штыками наверчено. Я его на первое шалованье заказал, совсем новый мундир, да и нет у меня другого, я из рядовых выслушился, мать и сестра дома, нет у меня лишнего серебра… Уна пишет: вы ей помогли и доверять вам мошно…
Джейн подавила улыбку – за последние месяцы ей доверяли и более важные вещи, чем мундир, пусть и единственный, – и обещала отнести мундир сначала к прачке из солдатских жён, а потом и к портному. «Не переплатите, мисс, – напутствовал её Мэрдо. – Эти англи… эти штатские в лагере – шулик на шулике».
В осадном лагере гнездилось множество болезней, главной из которых была холера, да такая свирепая, что на остальные даже внимания не обращали. Но последние два дня мистера Счастливчика охватила особая горячка, не обозначенная и в самом подробном медицинском справочнике. Это была горячка Близкого Момента.
Сравнить её с птицей счастья (хотя учитывая занятия Счастливчика Джона, ему следовало верить скорее в нетопырей счастья) было бы неверно. Счастливчик ощущал лихорадку астронома, вычислившего приближение редкой кометы, которую в ближайшую ночь удастся разглядеть так, как ещё никому не удавалось. А может, и не удастся – небо затянется, сам проспит. В любом случае, или счастье завтра, или через полвека.
Как и астроном, Счастливчик рассчитывал, суммируя благоприятные факторы. О том, что со дня на день решающий штурм Севастополя, шептались лишь штабные – все прочие говорили вслух. Каждым утром пушки за пару часов сносили все ночную ремонтную работу русских – Счастливчик ходил, любовался. Во французском и британском лагерях сколачивали штурмовые лестницы. В этой азартной суматохе было особо легко наблюдать за жертвой, да, пожалуй, её и прикончить.
Правда шутник Билли предлагал дождаться непосредственно штурма – тогда будет особенно просто. Счастливчик отверг идею по сугубо суеверному ощущению. Нельзя поставить все на последний, пусть и самый надёжный, день. А после взятия Севастополя (кто бы сомневался, что возьмут!) сводный отряд шутника Билли, скорее всего, понёс бы потери: Пьер и Ганс уже намекали, что сразу займутся трофеями. Сам же сэр Фрэнсис, согласно собранной информации, не будет мародерничать по закоулкам, даря удобные шансы.
– Работа должна быть выполнена до штурма! – сказал Счастливчик Джон.
– Так-то оно так, мистер работодатель, только вот закавыки мелкие. Но кусачие, – скаламбурил Билли. – Собака, будь она неладна. Если ночью подойти – залает, а у капитана пистолеты, у чёртова ирландца – ружьё. Надо так обстряпать, чтобы они проснулись от ножа, а не от гавканья.
– Я же сказал: собаку – отравить!
– Пробовали, сэр. Её девчонка так закормила, что не берет куски.
– Опять девчонка! Хоть с ней решить наперёд! – За время, проведённое под Севастополем, Счастливчик узнал о любопытном турецком обычае – начинать обед со сладкого. Свой толк в этом есть.
– Сэр, а с девчонкой со дня на день может решиться! – Билли угостил Счастливчика приятной новостью. – Из-за боев в госпитале работы прибавилось, я выяснил, что теперь там ночные дежурства и для санитаров, и для сестёр. Если до полуночи девчонка домой не пришла, значит, в госпитале до утра осталась. И собака с ней.
Перед лицом мистера Счастливчика блеснуло крыло Птицы или Нетопыря.
– Так и сделаем, – сказал он. – Пусть парни следят за домом. В первую же ночь, как девчонка до полуночи не придёт, мы идём в гости. Погостим… А утром заварим чай, к её приходу. И постараемся, чтобы долго не горевала.
Шутник Билли смеялся долго и от всей души.
Суд подходит к концу.
Зал огромный, но почти пустой – только два зрителя, пришедших, чтобы стать свидетелями. Ещё конвой в углу. И конечно, сам суд и подсудимый.
Уже дошло до приговора.
– Подсудимый, неизвестного возраста, подданства и национальности, именующий себя «Александром Белетски», за появление в расположении войск Её Величества с оружием в руках, и при наличии дополнительных, отягчающих обстоятельств…
– Стойте, – звонко кричит Джейн. – Во-первых, я свидетельствую о том, что Александр Белецкий, или Саша, является подданным Российской империи и ему две недели назад исполнилось пятнадцать лет. Во-вторых, я свидетельствую, что он оказался с оружием в руках в расположении британских войск лишь в целях обеспечения моей безопасности. В-третьих…
Джейн торопится, вдруг судья её прервёт. Но боится она зря.
– Да, мисс, вновь открывшиеся обстоятельства весьма любопытны, – суховато, с едва заметной усмешкой заявляет один из судей. – Продолжайте.
Его лица не видно. Все трое судей сидят затылками к залу. Джейн почему-то не удивляется этому. Ведь если суд – машина, то зачем видеть лица машинистов?
– В-третьих, дополнительное отягчающее обстоятельство – побег с британского корабля и нежелание рассказать его подробности – связано лишь с нежеланием упоминать моё имя, – чуть тише и краснея добавляет Джейн. – Побег был разработан, подготовлен и осуществлён мною, чтобы добраться до родного отца и предупредить его о намеченном преступлении.
– Ваша честь, – поднимается папа, – я заявляю, что поступок моей дочери обусловлен исключительно моей собственной виной. Именно я оставил её в доме, во власти негодяя, который оказался преступником…
Папа замирает. Председатель суда оборачивается, и она видит, что это мистер Стромли.
Остальные судьи оборачиваются тоже. Это Сабуров и инспектор по шпионам – невысокий плешивый толстячок.
– Я думаю, – говорит мистер Стромли, – у нас отпали последние сомнения в том, какой приговор следует вынести этим людям, не уважающим законы и приличия и постоянно сующимся в чужие дела. Разрешите продолжить. Итак, Александр Белетски, а также сэр Фрэнсис Летфорд и его дочь Джейн, за участие…
– …в англо-чухонско-польском заговоре, – говорит Сабуров.
– …направленном против Британской империи, – добавляет инспектор Джонс.
– …приговариваются к…
Джейн только сейчас видит конвой. Это не солдаты. Это Счастливчик Джон, шутник Билли, поигрывающий ножом, и псари графа Изметьева. Их лица светятся азартным ожиданием. «Как жаль, что Саша не поотрубал им руки», – думает Джейн.
– Не стоит торопиться, – раздаётся спокойный, уверенный, а главное, знакомый голос.
Джейн оборачивается. В одну из боковых дверей входит Катерина Михайловна. Но Джейн глядит не на неё, а на её спутницу. И это неудивительно – ведь это королева Виктория.
– Ваше Величество, – Джейн делает книксен, – Ваше Величество, я так искала встречи с вами, чтобы…
Она не сдерживает слез, она не может говорить, но ничего не боится. Ведь Королева слышит каждую слезинку.
– Не плачь, моя девочка, – слышит она голос Королевы. – Катерина Михайловна написала мне письмо, и я прибыла сюда. Мною подписан указ, прекративший эту жестокую и ненужную войну, на которой не только гибнут замечательные люди, но даже начали судить невинных детей. Я не допущу покушений на чужое имущество (взгляд на сжавшегося в судейском кресле дядю Генри).
Несмотря на слезы, Джейн видит, как в другую дверь входит Данилыч. Рядом с ним незнакомый офицер, с траурной лентой. Джейн догадывается: это новый царь, тёзка Саши.
– Извините, Ваше Величество, пришлось во дворец пробраться, вам все объяснить, – смущённо говорит Данилыч.
– Спасибо, – говорит царь. – Мною подписан указ о прекращении этой ненужной войны, на которой каждый день гибнут лучшие люди моей страны, а между тем не самые лучшие люди (Сабуров падает на колени) вместо служения Отечеству впали в гнусную страсть изыскания заговоров. Александр, вы достойны вашего славного отца, хотя в отличие от него два раза попали в плен. Уже завтра я встречусь с вашим замечательным дядей и узнаю у него, как сделать так, чтобы все крестьянские избы в России были такими, как в его Рождествено…
«Да, надо бы попросить Королеву и Царя, чтобы они простили несчастных негодяев, – думает Джейн, – уж очень они напоминают Вонючку Микки, исцарапанного котом и ждущего порки».
Но её смущает лишь одно: почему Царь и Королева не здороваются? Ведь если они не поздороваются, как они подпишут мирный договор? А без него войска будут сражаться и дальше.
Ведь правда, как должны здороваться два монарха? Поклониться друг другу? Пожать руки? Или вообще обойтись без жестов, как две равные особы?
И тут Джейн с тоской находит ответ. Она не знает сама, как здороваются монархи. А во сне может присниться лишь то, что знаешь ты сам…
«Это же несправедливо!» – думает Джейн. И просыпается, залитая слезами.
Джейн рыдала ещё долго. Но перед рассветом слезы прекратились, высохли. И она прошептала:
– Ладно. Чего-нибудь придумаем сами. А когда я встречу Королеву, то непременно спрошу её, как должны здороваться царствующие особы при встрече. Если до этого встречу Царя, задам тот же самый вопрос.
«Томми, сейчас у нас будет самый серьёзный разговор с той ночи, когда я покинула Освалдби-Холл. Никогда ещё в своей жизни я не совершала такого опасного и постыдного поступка…
Томми, я не говорю тебе: не спорь со мной. Спорь, мне лучше с кем-то спорить, чем молчать сама с собой. Да, я понимаю, что сначала обманула капитана корабля, выдав себя за юнгу. Потом я освободила пленного на этом же корабле и похитила шхуну… Это был пленный Странной, почти смешной войны.
Сейчас идёт настоящая война – я каждый день прикасаюсь к ней руками. И вот я готовлюсь совершить измену. Да, Томми, надо называть вещи, как они есть. Помочь убежать пленному, да ещё задуманным мною способом, – это значит изменить. «Измена всегда неудачна, а если она удалась – называй её по-другому» – я слышала такую мудрость. Но по-другому назвать свой поступок я не могу.
Я с детства хотела вслед за папой оказаться на войне. Оказалась. И узнала, что спасти друга – это измена.
Томми, ты должен презирать меня. Может, ты сейчас так на меня посмотришь, что я больше ни разу не выну тебя из кармана, от стыда. Но сейчас, пожалуйста, выслушай.
Ведь если с ним случится самое худшее, виновата буду только я. Он попал второй раз в плен из-за меня. Из-за меня он взбесил следствие, не желая рассказать правду о том, как бежал с корабля. Кстати, из-за меня он лакомился пирогом в тот вечер, когда его должны были освободить. Зуб ему могли вырвать и в Севастополе, только предложив вместо виски – водку.
Томми, я знаю, на что иду и что теряю в случае неудачи. «Дочь капитана Летфорда, та самая дочь капитана Летфорда (вероятно, отставного капитана Летфорда), выпустившая врага». Прежде за такие поступки выставляли к позорному столбу, теперь такие столбы – пересуды в гостиных и газеты. И я причиню большой ущерб отцу.
Пусть. Я не позволю, чтобы из-за меня Саша получил такие раны, какие я не смогу перевязать.
Томми, прощай. Если ты меня простишь – до свиданья. А я буду готовиться к сегодняшнему делу. К измене».