Завязалась безмолвная, но отчаянная борьба. Он, как безумный, отбивался, стараясь оттолкнуть Милу, обвившую его шею; а та, несмотря на свою хрупкость и прозрачность, была точно стальная. У него мутилась и голова, в ушах шумело, а перед глазами завертелись огненные круги.
«Господи Иисусе, спаси меня!» – молнией пронеслось в его умиравшем сознании, и последним, нечеловеческим усилием он рванулся назад.
Руки Милы стремительно разошлись, а Масалитинов, словно пьяный, упал на ковер.
Минуту спустя он с трудом поднялся; но, сделав, шатаясь, два шага, почувствовал снова головокружение и опустился на кресло в ногах постели. С усилием протянул он руку и нажал электрическую кнопку, имевшую сообщение с комнатой Екатерины Александровны.
Через несколько минут г-жа Морель вошла в халате, удивленная и встревоженная. Увидав лежавшего в кресле с закрытыми глазами Масалитинова, задыхавшегося и с прижатыми к груди руками, она побледнела и проворно подошла. Одного взгляда, брошенного на Милу, замертво лежавшую с посиневшими губами, скрюченными пальцами и почерневшими ногтями было достаточно, чтобы понять происшедшее. Она хорошо помнила, что в детстве у Милы бывали такие «странные» припадки; тогда она бросалась то на нее, то на нянек или гувернанток, присасываясь точно пиявка к своей жертве; когда же наконец ее отрывали, у нее делался обморок и в продолжении целых часов она, вся посинев, лежала без чувств.
Поспешно схватила Екатерина Александровна с ночного столика стакан вина, приподняла голову Масалитинова, стучавшего зубами, как в лихорадке, и дала выпить, а затем смочила полотенце и вытерла его побелевшее лицо. Через несколько минут тот пришел в себя и встал, но был слаб, как после болезни, хотя и в полном сознании.
Растерянным взглядом и с отвращением взглянул он на жену, а потом, повернувшись к г-же Морель, покрывавшей Милу, спросил хрипло:
– Кажется, Екатерина Александровна, что вы как будто нисколько не удивлены невероятным, только что происшедшим случаем? Разве у Милы часто бывают такие припадки… безумия?
– Да. В детстве у нее действительно бывали подобные припадки, но так как несколько лет они не возобновлялись, то я считала ее совершенно выздоровевшей. Со времени вашей женитьбы это первый случай?
– Слава Богу, первый, – коротко ответил Мишель.
– Бедная! – вздохнула г-жа Морель. – Теперь в продолжение двух или трех дней она не будет никого узнавать, и я должна буду давать ей нужные лекарства. Попрошу вас, Михаил Дмитриевич, оставить меня с ней наедине.
– С удовольствием, – ответил тот тоном, который не особенно польстил бы его супруге, и Екатерина Александровна насупила брови.
Шатаясь, в холодном поту, прошел он в кабинет, позвонил слуге и приказал немедленно подать свежих яиц, холодного мяса, молока и шампанского. Затем он зажег все электрические лампы и, несмотря на холод, открыл окно. Ему неудержимо хотелось воздуха и света. Выпив и закусив, Масалитинов отпустил лакея, затворившего окно, а затем он улегся на диване и задумался. Мила в эту минуту внушала ему отвращение, граничащее с ненавистью.
«Восхитительная особа – моя милая супруга! Бретонский пастух, очевидно, имел-таки основание назвать ее чертовым ублюдком. Адмирал также был прав, оказывается; а я, полоумный, чванился своим «скептицизмом» и пропускал мимо ушей рассказы Нади о таинственной истории смерти Тураева, Красинского и Маруси… Только не желаю я больше общей спальни с этой «дьяволицей». А вдруг она вздумает, пока я сплю, броситься на меня, как сегодня? Благодарю за такую смерть! Надо выдумать какой-нибудь предлог, чтобы убраться. Скажу, что доктор предписал ей теперь безусловный покой; а так как я встаю рано, чтобы идти на службу, то боюсь будить ее».
Приключение это глубоко взволновало Масалитинова, и после этого дня каждый раз, когда он заходил навестить лежавшую в постели жену, у него появлялась нервная дрожь. Когда же Мила встала через несколько дней, бледная и мрачная, то сама предложила мужу устроить ему спальню в соседней с его кабинетом свободной комнате, до ее выздоровления, но удовольствие мужа было так явно, что Мила закусила губы. Он вышел, обрадованный, из комнаты и не видел мрачного взгляда, брошенного ему вдогонку.
Вообще Масалитинов чувствовал себя несчастным и находился в угнетенном состоянии. Как устроится его жизнь с этим странным и опасным существом? Мрачное предчувствие подсказывало ему, что супружеская жизнь его будет непродолжительна и, что даже лично ему грозит опасность. Г-жу Морель он искренно благодарил за материнские заботы о Миле: это избавляло его от многих затруднений, и потому он был чрезвычайно любезен и предупредителен с ней.
Граф Фаркач был частым гостем у Масалитиновых. Так как Мила любила, видимо, его общество, а его всегда занимательный разговор развлекал и оживлял молодую женщину, то Михаил Дмитриевич хорошо принимал графа, хотя в душе ему не симпатизировал.
Однажды, когда хозяин дома был на службе, а г-жа Морель отправилась за покупками, явился Фаркач. Мила приняла его в будуаре и приказала подать чай. Но как только слуга вышел, молодая женщина нагнулась к графу и сказала по-итальянски, со слезами в голосе:
– Папа, помоги мне! Я так несчастна, Мишель боится меня; в последнее время я внушаю ему ужас. Не знаю, что со мною иногда происходит, но мне точно не хватает жизненности, и тогда я делаюсь безумной.
Она наскоро передала про случаи с тремя детьми и горничной и наконец про нападение на мужа, который с тех пор с трудом скрывал страх и отвращение.
Красинский облокотился и задумался. Несмотря на все свое знание, он не мог изменить природу Милы, – существа ларвического и вампирического, – которому требовалось жизненной силы вдвое более против обыкновенного человека, а инстинктов ее было не потушить. Кроме этих, вызванных самой природой причин, в жизни Милы бывали темные, загадочные случаи, неизвестные никому кроме Красинского и высших «посвященных» сатанистов.
В клятве, произнесенной Милой во время присоединения ее к сатанистам, сделан был намек на отношение человека к существам вампирическим, которых древняя демонология наименовала «инкубами» и «суккубами». Красинский поощрял такое слияние невидимого с живым, и Мила, скрепя сердце, терпела это пока; теперь же она вдруг порывисто нагнулась к отцу, схватила его руку и, судорожно сжимая ее, прошептала:
– Избавь меня от него и запрети ему являться. Я ненавижу его. Он высасывает мою жизненность, а я должна брать ее потом у других.
Красинский ответил ей на пожатие.
– Не волнуйся, Мила. Я дам тебе лекарства, которые возместят утраченные силы, и Мишель не будет бояться тебя. Пей также исправно траву, которую я прислал тебе в последний раз, и все будет хорошо. Я приехал сказать, что скоро ты будешь матерью. Ребенок, – мальчик, – родится раньше срока; но умоляю тебя быть спокойной, а от себя обещаю сделать все для того, чтобы упрочить твое счастье.
– Ах, мое счастье! – вздохнула Мила. – Оно очень сомнительно… Надя – здесь, красивая, богатая, любимая, и я убеждена, что Мишель не забыл ее.
– Не бойся соперничества Нади; обещаю тебе сделать ее безопасной, – ответил Красинский с двусмысленной улыбкой. – Я думаю, госпожа Морель уже вернулась, а ты знаешь, как она меня ненавидит, – прибавила он, смеясь, на прощанье.
Действительно, единственная особа, не скрывавшая свою антипатию к Фаркачу, от которого с ума сходили городские дамы, была Екатерина Александровна.
– Он, как две капли воды, похож на мерзкого Тураева, который был причиной смерти моего бедного Казимира, а потом сделал несчастной милую Марусю и исчез после какого-нибудь злодейства, клянусь, – говаривала она смеявшейся, как сумасшедшая, Миле.
Впрочем, г-жа Морель одна была такого мнения, а все городское общество находило графа Фаркача обаятельным. Интерес к нему усиливался с каждым днем с тех пор, как узнали, что он – не только любезный кавалер, но и сильнейший магнетизер, совершавший чудесные исцеления, а кроме того оккультист и «маг», способный вызвать необыкновенные явления. Так, например, чтобы утешить одну бедную даму, сын которой окончил жизнь самоубийством, он вызвал дух молодого человека в присутствии матери и нескольких посторонних лиц, причем тот дал несомненные доказательства своей самоличности. После этого случая графа стали осаждать просьбами устроить сеансы; он согласился с единственным условием, чтобы собрания происходили иногда у него, что и было принято, разумеется, с восторгом.
Второй сеанс состоялся уже в доме графа и был очень удачен. Невидимые руки играли на флейте и фортепиано; в закрытом ящике появлялись письменные сообщения; по комнате летала, чирикая, птичка, а из яйца, которое граф четверть часа держал в руках, с писком вылупился восхитительный цыпленочек. В довершение же всего, на присутствовавших посыпались цветы в таком изобилии, что каждый унес на память по букету. Все разошлись совершенно очарованные и общее увлечение в городе еще более возросло. Всем хотелось присутствовать на сеансах, но, ввиду большого наплыва, трудно было получить приглашение.
Однажды граф сообщил самым пламенным своим почитателям, что мог бы и желал показать им еще более интересные и сложные опыты магии, но что это возможно только в более ограниченном кругу. Он предложил составить общество, которое собралось бы только у него, и участников он уже сам выберет, так как всего нельзя показывать толпе. Мысль эта очень понравилась избранникам, и список членов немедленно составили. Избранными оказались преимущественно самые молоденькие, хорошенькие женщины и блестящие кавалеры; но, чтобы не обидеть людей «солидных», также горевших желанием быть принятыми, Фаркач включил в список несколько жаждавших приключений пожилых, записных кокеток, с бурным прошлым, и подходящих к ним старичков, тоже заведомо сомнительной нравственности.
Когда этот «избранный» интимный кружок собрался в первый раз, то зал сеансов оказался обставленным особым образом. На столе, окруженном стульями, стояла большая резная шкатулка, а неподалеку, около большого начертанного мелом круга, находились треножники с травами и что-то вроде пьедестала. На графе был черный плащ, поверх такого же трико, а на шее на цепочке висел магический жезл. После того как все разместились, огни потухли, и в ту же минуту на одном из треножников появилось слабо озарившее залу красное пламя. Граф произнес заклинания и вызвал целый ряд интересных явлений. С потолка стали падать восточные шарфы и драгоценные безделушки, а потом появились миражи. Стены комнаты исчезли как будто, и на их месте рисовались до того жизненные картины, что даже слышалось словно журчание фонтанов во дворе индусского дворца, или шелест листьев девственного тропического леса.