– Моя сестра – куда более талантливая музыкантша, – ответил Ив.
– Возможно ли это? – удивленно спросил король. – Впрочем, не печальтесь, полагаю, отец передал вам другие редкие качества.
– Вот только должной суровости среди них не было, – промолвил папа Иннокентий, – иначе он образумил бы синьорину де ла Круа и не позволил бы публично исполнять ее пьесу. Это непристойно.
– Прошу прощения, ваше святейшество? – ахнула пораженная Мари-Жозеф.
– И правильно делаете, – ответил папа. – Музыка должна прославлять Господа. Неужели вы не слышали о наказе Церкви? Женщинам надлежит молчать.
– Но это же в церкви, ваше святейшество! – Мари-Жозеф прекрасно помнила это правило, которое обрекало монастырскую школу на постоянное скорбное безмолвие.
– Не только в церкви, всегда! Музыка взращивает бесстыдство! Кузен, вы должны положить конец этим языческим забавам!
Нежный румянец радости, только что заливавший щеки Мари-Жозеф, сменился бледностью, когда она почувствовала, что ничего не понимает в происходящем. Потом она зарделась. «Почему я отказалась, когда месье хотел меня напудрить, – пронеслась у нее в голове безумная мысль, – тогда мне бы удалось скрыть, как я унижена и обижена! Иннокентий – муж святой жизни, не запятнавший себя развратом, который обесчестил его предшественников. Если он полагает, что мое поведение непристойно, быть может, так оно и есть?»
Она затрепетала, смущенная и опечаленная. Ей показалось, что она снова воспитанница монастырской школы и руки у нее горят от розги, а глаза – от набегающих слез, и она не в силах понять, почему вместо ответа на вопрос заслужила наказание.
«Я полагала, что сестры заблуждаются, – подумала Мари-Жозеф, – ведь я не могла поверить, что это по воле Господа мы прозябаем в скорби и безмолвии. Я полагала, что они в своем уединении забыли о благодетельном водительстве Матери-Церкви и Святого Отца. Но я ошибалась, а они были ближе к истине».
Его величество не торопился отвечать Иннокентию. Сначала он кивнул графу Люсьену, и тот вручил по увесистому, туго набитому кожаному кошелю, в которых позвякивали золотые, месье Галлану, синьору Скарлатти и месье Гупийе. Музыканты и переводчик, почтительно пятясь, вышли из покоя и исчезли с глаз.
– По-моему, пьеса была очаровательна, кузен, – наконец промолвил его величество.
Король говорил по-прежнему любезным тоном, однако весь зал почувствовал исходящий от него холодок неодобрения, пока он не улыбнулся Мари-Жозеф по-настоящему теплой улыбкой, хотя и не разжимая губ: он не хотел показывать беззубые десны.
– Она напомнила мне о прежних, блаженных временах. О временах моей юности. О пьесе, которую я сочинил когда-то… Помните, месье де Кретьен?
– Она была исполнена в честь возвращения посольства вашего величества из Марокко, – произнес граф Люсьен. – Посол счел это величайшей честью. Как и все мы, сир.
– Я уже много лет не писал музыку, – посетовал его величество. – Ах, сколь степенным меня сделала старость! Но вскоре все переменится!
Король рассмеялся.
Бледное, аскетическое лицо папы Иннокентия покрылось слабым румянцем, как будто он решил, что Людовик смеется над ним.
– Эта сказка исполнена языческой непристойности, – заявил Иннокентий, – а музыка так и призывает к разврату и прелюбодеянию!
– Ваше святейшество, – осторожно вмешался Ив, – ваше святейшество, прошу прощения, но моя сестра – воплощение невинности.
Мари-Жозеф мысленно благословляла брата за то, что он решился за нее вступиться, но папа Иннокентий критически оглядел ее с головы до ног: фонтанж, платье, декольте. Мари-Жозеф была поражена тем, что святой отец смотрит теми же глазами, что и обычный мирянин.
– Вот как, отец де ла Круа? Тогда вам следовало бы посвятить больше времени ее нравственному воспитанию.
«Я хотела только угодить Иву, – в отчаянии думала Мари-Жозеф, – а вместо этого навлекла на него порицание».
– Эта пьеса не для женских ушей, – заключил Иннокентий, – да и не для мужских, если мужчины стремятся ходить путями праведных.
– Кузен, – возразил Людовик, – француженки искушены в светских тонкостях.
– Уж слишком они искушенные и слишком светские, – ответил Иннокентий, – они слишком долго были лишены нашего влияния.
– А вы – их влияния, ваше святейшество, – неожиданно произнес граф Люсьен.
Иннокентий, опустив взгляд, возмущенно воззрился на графа Люсьена, но обратился к Людовику:
– Подумать только, я и не знал, что в свите короля Франции до сих пор состоят шуты. Вы проявили немалое великодушие, оставив на службе любимых уродцев покойной королевы.
Если придворных и позабавила словесная дуэль двух властителей из-за самых слабых и бесправных приближенных Людовика, лишь недавно попавших в фавор, то, услышав прямое оскорбление в адрес аристократа, они замерли в ледяном безмолвии. Даже его величество был поражен.
Иннокентий протянул руку по направлению к графу Люсьену, предлагая ему поцеловать перстень.
Граф Люсьен поглядел на папский перстень с отвращением.
– Не хотите нам сплясать, синьор шут?
– Только если вы согласитесь аккомпанировать мне на небесной арфе, ваше святейшество. – Граф Люсьен говорил самым любезным тоном, стоя в небрежной позе, держа эбеновую трость на сгибе локтя.
– Месье де Кретьен от моего имени управляет провинцией Бретань, населенной весьма строптивыми подданными, – произнес его величество. – Он мой преданный друг и надежный советник, и… он не танцует.
– Бретонцы воистину строптивы, – помрачнел Иннокентий. – В этой провинции до сих пор царит языческая ересь.
Взглянув опять на графа Люсьена, он, казалось, окаменел в безмолвном неодобрении.
Граф Люсьен не дрогнул.
– Мадемуазель де ла Круа! – позвал его величество, словно не замечая напряженного молчания. – В память вашего отца повелеваю вам написать кантату в честь годовщины моего восшествия на престол.
– О, ваше величество! – воскликнула Мари-Жозеф, вне себя от страха, но потом ее решимость пересилила все опасения. Одобрение его величества значило для нее несравненно больше, чем гнев его святейшества.
– Посвятите кантату пленению русалки. Кому же и сочинить сию пьесу, как не сестре удачливого охотника?
– Благодарю вас, ваше величество!
Она присела в глубоком реверансе, чувствуя, что вот-вот упадет в обморок. Она преклонила колени на сверкающем паркете, широко раскинув юбку и низко опустив голову.
– Охота – занятие, не подобающее священнику-иезуиту, – вновь вмешался Иннокентий, – а сочинение музыки – занятие, не подобающее его сестре!
– Помилосердствуйте, кузен! Я старик, мне так хочется праздника – с пиром, русалкой и кантатой! Пойдемте, за ужином мы успокоимся и забудем обо всех разногласиях!
«Я должна встать», – подумала Мари-Жозеф, пристально глядя на блестящий пол и не находя сил даже поднять голову.
– Мадемуазель де ла Круа, – твердо прозвучал у нее над ухом голос графа Люсьена, – вы должны встать.
«Интересно, уж не читает ли он мои мысли, подобно тому как читает мысли его величества?» – удивилась Мари-Жозеф. Он взял ее руку своими длинными, тонкими пальцами.
– Позвольте мне помочь вам, – раздался с другой стороны голос Лоррена.
Он взял ее за другую руку и с легкостью поставил на ноги.
Его величество возглавил торжественную процессию, направившуюся на полночный ужин в Салон Изобилия. Его святейшество последовал за ним, бросив мимолетный взгляд на Ива и демонстративно игнорируя Мари-Жозеф и графа Люсьена. Мари-Жозеф опустила глаза на графа Люсьена, а потом подняла на Лоррена.
– Спасибо, господа, – прошептала она.
Граф Люсьен склонился над ее рукой. Чуть-чуть прихрамывая, легонько постукивая тростью по полу, он отошел, оставив ее в обществе Лоррена.
– Кретьен еще более одержим правилами хорошего тона, чем король, – усмехнулся Лоррен.
Внезапно рядом с ним появился месье и взял его под руку:
– Пойдемте, Филипп. Мы не должны оставлять моего брата.
Лоррен поклонился, передал Мари-Жозеф Иву и медленно зашагал прочь вместе с месье. Мари-Жозеф умирала от голода и хотела было двинуться за ними, но Ив ее удержал. Все остальные придворные устремились за его величеством. За их спиной на Мари-Жозеф уставился месье Гупийе; лицо его выражало неприкрытую злобу и зависть. Наконец он отвернулся и велел камерному оркестру играть одну из его собственных кантат – элегантную пьесу, начисто лишенную дерзости и оригинальности.
– О чем ты вообще думала? – напустился на нее Ив.
Пораженная поведением месье Гупийе, опечаленная неодобрением его святейшества, Мари-Жозеф была вынуждена защищаться:
– О том, как угодить тебе и его величеству.
– Неужели ты не знала…
– Откуда мне было знать, что все так кончится? Это же просто пьеска, не более. Малыш Доменико услышал, как я ее играю, и сыграл своему отцу, месье Гупийе услышал ее, восхитился…
«Он ею больше не восхищается», – мысленно добавила она.
– Раньше ты хотела помогать мне! – горячился Ив. – Ты говорила, что хочешь мне ассистировать, и только! А ныне ты предалась рассеянию и легкомыслию!
– Неправда! Я и сейчас хочу тебе ассистировать. Но как я могла отказать королю?
– Ему не следовало давать тебе таких приказаний. Когда его святейшество выразил неудовольствие, он должен был подчиниться, а не…
– Он король и вправе поступать, как ему угодно! Он еще раз оказал честь нашей семье, – конечно, она несравнима с той, которой удостоился ты, но согласись, неужели мне заказано снискать частичку славы? В память нашего отца!
– Отец де ла Круа! Мадемуазель де ла Круа!
На пороге стоял граф Люсьен.
– Боюсь, что его величеству может прийтись не по вкусу ваш спор, – многозначительно произнес он. – Отец де ла Круа, один из королевских… осведомителей может донести монарху, что вы не одобряете его решений.
– Поверьте, это всего лишь семейная ссора, не больше! – взмолилась Мари-Жозеф.