«Наверное, он подслушал, что сказал Ив, – подумала Мари-Жозеф. – Неужели утверждать, что король должен подчиняться папе, – значит совершать государственную измену? Или это значит только разгневать его величество, а это, в сущности, то же самое?»
– Пожалуйста, разрешайте семейные разногласия в другом месте.
– Благодарю вас за совет, граф Люсьен.
«Он не донесет на нас королю, он всего лишь предупреждает, что вокруг немало тайных осведомителей», – с облегчением решила она.
Он холодно поклонился и исчез. Мари-Жозеф, почти лишаясь чувств от голода, думала только о том, как бы поскорее прекратить спор с Ивом и отправиться ужинать. Но брат повел ее вглубь парадных апартаментов. Салон Меркурия был скупо освещен и совершенно пуст. Мари-Жозеф спрашивала себя, могут ли они остаться тут наедине, в обществе одного лишь Меркурия. Вестник богов проносился по потолку: в мерцающем свете свечей, казалось, трепетали перья петухов, которые влекли его колесницу.
– А как же русалки? – напомнил Ив. – Как только я завершу вскрытие, Академия потребует твои рисунки. Ты все успеешь?
– Кантата – это произведение на несколько минут.
– Рисунки важнее.
– Я их подготовлю, – пообещала Мари-Жозеф. – Я тебя не подведу. Ты доверял мне в детстве. Неужели сейчас ты не простишь мне один-единственный маленький проступок? Ты мне уже не веришь?
– Ты изменилась, – сказал он.
– Ты тоже.
– Его святейшество недоволен тобою.
– А его величество мне благоволит.
Рука об руку, в полном молчании, Мари-Жозеф и Ив прошли по Салону Меркурия. «Моим рисункам не будет равных, и между нами снова воцарится мир и согласие», – подумала она.
В Салоне Марса месье Гупийе дирижировал сарабандой. Под размеренную музыку посреди зала танцевала одна-единственная пара. Конечно, это был Лоррен, его высокую, стройную фигуру ни с кем нельзя было перепутать. Он и его партнер поравнялись, замерли, повернулись и разошлись в такт медлительной мелодии.
Лоррен и месье танцевали, безучастные к присутствию музыкантов, к взглядам Мари-Жозеф и Ива. Месье поднял взор на своего друга; Лоррен наклонился и поцеловал его. Густые локоны темного парика Лоррена на миг скрыли лицо месье. Плавным, скользящим движением вступая в следующий шаг сарабанды, Лоррен встретился глазами с Мари-Жозеф.
Он улыбнулся ей и как ни в чем не бывало продолжал танцевать.
Ив заторопился прочь из музыкального салона, увлекая за собой Мари-Жозеф, гневно сжав губы и играя желваками на скулах. Он протащил ее мимо бильярдных столов Салона Дианы и остановился лишь на пороге переполненного Салона Венеры, где жадно поглощали ужин королевские гости. Из Салона Изобилия сюда долетали аппетитные запахи, и у Мари-Жозеф сразу потекли слюнки.
Ив не мигая смотрел на нее, и его синие глаза почти почернели от ярости.
– Тебе не пристало присутствовать при таких зрелищах! – произнес он. – Брат его величества пользуется…
– Чем? Месье – добрейший человек на свете. Да что тебя так разозлило?
– Они же целовались! – Ив осекся. – Ты не понимаешь причины моего негодования? Хорошо, тем лучше.
– А почему месье не может поцеловать друга? Лотта же целует меня.
Поначалу это удивляло Мари-Жозеф, ведь любые проявления чувств в монастыре воспрещались. Сестры убеждали воспитанниц, что любить надлежит одного лишь Господа.
Она высоко ценила расположение Лотты и не рассталась бы с ней даже в угоду брату.
– Мужчины не должны целоваться. Впрочем, обсуждать это непристойно. Не будем более говорить об этом.
Мари-Жозеф тяжело было это слышать. В детстве, когда они совершали совместные вылазки на пляжи, болота и поля Мартиники, ничто не могло укрыться от их любопытства. Мари-Жозеф жалела, что брат так изменился. Но и она изменилась: из маленькой девочки, готовой восторгаться братом, следовать за ним повсюду, шалить и проказничать, она превратилась во взрослую женщину, до сих пор готовую восхищаться братом, следовать за ним повсюду, но только не подчиняться ханжеским предписаниям.
Он провел ее по теплому, светлому и шумному Салону Венеры и далее, в Салон Изобилия. От голода у нее уже дрожали руки.
«Я не должна делать вид, будто во всем с ним соглашаюсь, – подумала Мари-Жозеф, – но, если буду спорить, точно останусь без ужина».
Его величество был не менее щедр, чем богиня изобилия, изображение которой украшало потолочное панно: она томно раскинулась на облаках, словно на мягких подушках, едва прикрытая трепещущими шелковыми покровами. Амуры и зефиры ее свиты наделяли адептов вином и плодами из рога изобилия. Столы его величества прогибались под тяжестью говядины и дичи, фруктов и всевозможных пирогов.
Перед Мари-Жозеф вырос лакей с блюдом, на котором громоздились самые изысканные яства: жареные голуби, персики, груши. Мари-Жозеф схватила жареного голубя и расправилась с ним за минуту. Поджаренная до золотистого блеска корочка хрустела, нежное мясо так и таяло у нее во рту. Крошечные косточки придавали мясу особую пикантность. Лакей подал ей льняную салфетку, и она отерла губы от жира.
Проглотив трех голубей и персик, Мари-Жозеф почувствовала, что может держаться на ногах. Она откусила кусочек груши. Груши она впервые попробовала, только прибыв ко двору. Груши, персики и яблоки плохо приживались на Мартинике, а почти все поля там были засеяны сахарным тростником.
Месье и Лоррен под руку вступили в Салон. Лоррен подвел своего друга к Мари-Жозеф и Иву. Он улыбнулся Мари-Жозеф, словно их связывала общая тайна, из тех, что не принято разглашать. Она сделала реверанс месье, а потом Лоррену. Ив ограничился холодным, чопорным поклоном. Лоррен ответил на его приветствие; месье с улыбкой кивнул.
Лакеи бросились прислуживать месье и его спутнику. Перед месье они поставили золотое блюдо, перед Лорреном – серебряное. Зная вкусы своих хозяев, лакеи подали герцогу Орлеанскому сдобные пироги и сласти, а Лоррену – говядину с кровью. Лоррен с наслаждением вонзил зубы в мясо, оторвав кусочек плоти от кости. Красный сок брызнул на его пальцы и серебристое кружево манжет.
«Как он хорош собой, хотя и стар, – подумала Мари-Жозеф. – У короля не осталось ни единого зуба, а у шевалье зубы как у юноши. Может быть, у него и волосы до сих пор густые?»
Лоррен носил прекрасный черный парик по самой последней моде. Локоны ниспадали ему на плечи. Никто никогда не язвил: вот, мол, он надевает парик, потому что волосы у него давным-давно выпали. Он носил парик, просто следуя моде и подражая королю, а король ввел эту моду, когда волосы у него поредели после болезни. Лоррен предпочитал лучшую парчу и изысканнейшее кружево, а его башмаки на высоких каблуках выгодно подчеркивали стройность его ног, облаченных в белые шелковые чулки. Он был так высок, что Мари-Жозеф, разговаривая с ним, приходилось поднимать голову.
Глаза у него были необычайно прекрасные, голубые.
– Отведайте этих пирожных, дорогой Филипп.
Лоррен обернулся к месье, словно сказав: «Я весь внимание, друг мой!» Стоило ему отвести взор от Мари-Жозеф, как свет потускнел, будто едва заметный ветерок потушил половину свечей в зале. Но хрустальные канделябры ярко горели как ни в чем не бывало, затопляя зал благоуханием воска.
Месье предложил другу нежный кусочек пирожного, пропитанного сливками. К верхней губе месье, словно белая мушка, прилипла крошка сахарной пудры.
– Просто пальчики оближешь, – сказал месье.
– Лучше попозже, Филипп, – откликнулся Лоррен, – оно не сочетается с соусом.
Он показал на свое непрожаренное мясо, а потом отложил кость и смахнул сахарную пудру с губ месье.
«Какая дерзость, – подумала Мари-Жозеф, – называть месье по имени! Впрочем, может быть, они всего лишь шутят, в конце концов, они же тезки! Однако он никогда не обращается к месье так фамильярно в присутствии мадам и, разумеется, не осмелится нарушить этикет при его величестве.
Лоррену и даже месье, наверное, становится не по себе, когда лицо монарха застывает от сдерживаемого гнева. Одного слова осуждения из уст короля достаточно, чтобы положить конец придворной карьере.
И я не могу даже вообразить, что сказал бы по этому поводу граф Люсьен! Какой он странный и каждым вздохом, каждым движением предан его величеству. Наверное, он стал бы на цыпочки и тростью ударил Лоррена по пальцам, как сестра Пенитенция – воспитанниц в монастыре!»
Лоррен ходил со шпагой, а граф Люсьен – всего-навсего с коротким кинжалом. Мари-Жозеф вообразила, как бы она расхаживала со шпагой в монастыре, когда сестры били ее по пальцам, стоило ей замечтаться, или награждали пощечинами, если она едва слышно напевала, или лупили воспитанниц за то, что они осмелились спать вдвоем в одной постели, потому что боялись темноты.
«Вот если бы тогда у меня была шпага, – подумала она, – никто бы не решился бить меня по пальцам, а тем более лупить».
Глава 9
– Мадемуазель де ла Круа, вы просто волшебно преобразились, – изрек месье. – В свете свечей вы кажетесь совсем бледной, даже руки! Вы согласны, Филипп?
– Она очаровательна при любом освещении, – ответил Лоррен.
– Если я хоть сколько-то похорошела, хоть чего-то добилась и хоть в чем-то усовершенствовалась, то этим я всецело обязана вам и вашей семье, месье, – сказала Мари-Жозеф. – И я бесконечно вам признательна.
Месье был неизменно любезен и говорил без задней мысли, и Мари-Жозеф действительно была ему признательна, но ей претило, что он так часто поминает о ее провинциальном происхождении, считая колониальной простушкой.
К их столу подошел Шартр, ведя под руку мадам. Он залпом осушил вино и, передав лакею пустой бокал, потребовал следующий. Глаза у него блестели, лицо заливал гневный румянец.
Он опрокинул и второй бокал и схватил с подноса у проходившего мимо лакея третий.
– Этого более чем достаточно, сын мой, – осадила его мадам.
– Пока мне что-то не хватает, матушка, – не остался в долгу Шартр и осушил третий бокал.