– Помилуйте, что касается моды, тут вы на высоте!
Только когда он усмехнулся, она поняла, что невольно скаламбурила, однако ее замечание не оскорбило, а скорее позабавило графа Люсьена.
Лошади бок о бок шли по дорожке. Русалка смолкла; безмолвный шатер смутным пятном выделялся во мраке. Мари-Жозеф показалось, что окружающий мир сделался отчетливее и ярче. Звезды засияли.
– А вы не привыкли к крепким напиткам, – заметил граф Люсьен.
– Однажды пробовала, – призналась Мари-Жозеф, – но только однажды, в детстве, с Ивом. Наш отец перегонял патоку на спирт. Я еще раз его перегнала. Ив просил, для работы. Вкус у него был ужасный, у нас сначала кружилась голова, а потом тошнило. После этого случая мы только заспиртовывали в нем образцы.
Граф Люсьен рассмеялся:
– А вы и вправду ученый! Какое применение вы нашли для рома!
Он протянул ей фляжку.
– Благодарю вас, – произнесла она, – я, пожалуй, выпью еще.
Поравнявшись с местом, где появлялся тигр, Заши загарцевала, но ничего подозрительного, даже теней, на дорожке не обнаружилось.
«Но Заши действительно что-то видела, – подумала Мари-Жозеф. – А что же видела я, если не тигра?»
– Заши надеется, что вы опять пустите ее галопом.
– Не сейчас, – решила Мари-Жозеф. – Наверное, вы думаете, что я… Я не так глупа, чтобы пускать лошадь галопом в темноте.
– Лошади, выведенные в пустыне, видят в темноте не хуже кошек, – сказал граф Люсьен. – Ваша команда совпала с желанием самой Заши.
– Вы жили в пустыне у бедуинов?
– Я провел несколько лет на Леванте. В Аравии, Египте и Марокко.
– По поручению короля? С секретной миссией?
– Неужели вы думаете, я признаюсь, что побывал там с секретной миссией? – усмехнулся он. – В ту пору я был совсем еще юнцом, и его величество не возлагал на меня никаких поручений, явных или секретных.
– Марокко, Египет, Аравия… – перечислила Мари-Жозеф, пробуя экзотические названия на вкус. – Какие приключения! Я вам завидую…
Впереди показался дворец, точно короной венчающий низкий холм. В окнах чердака и первого этажа сиял свет свечей; в окнах второго, королевского этажа сверкал свет зеркал и хрустальных канделябров. Мари-Жозеф и граф Люсьен проскакали проходом, отделявшим главное здание от северного крыла.
Мари-Жозеф вступила в борьбу с бархатной юбкой и непривычным седлом. Граф Люсьен коротким окликом подозвал слугу. Она спешилась, не зная, куда деваться от смущения, и боясь взглянуть на седло.
С тех пор как умерли ее родители, ей случалось испытывать отчаяние, скорбь и безнадежность, ярость и негодование, по временам даже безмятежность и блаженство, но беспомощный страх – никогда.
– Благодарю вас за любезность, сударь, – сказала она. – Я просто не могу выразить вам свою признательность.
– Исполните свой долг перед его величеством, – напомнил граф Люсьен, – чтобы он узнал о вашей признательности.
Она передала ему поводья Заши. Гнедая осторожно лизнула ее рукав, и Мари-Жозеф погладила бархатную кобылью морду.
– А Заши становится на колени? – спросила Мари-Жозеф.
– Да, мадемуазель де ла Круа, – ответил граф Люсьен. – Все мои лошади становятся на колени.
Мари-Жозеф потихоньку прокралась к себе в комнату, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Оделетт. Геркулес посмотрел на нее горящими зелеными глазами, жмурясь на свет свечи.
Она с трудом совлекла с себя амазонку. Оказалось, что она чуть-чуть запачкала рубашку, но кровь не успела просочиться ни на нижнюю юбку, ни на юбку амазонки. Мари-Жозеф вздохнула с облегчением, не переставая дивиться, ведь обычно месячные у нее приходили очень обильно. Она положила между ног свернутое полотенце, выстирала рубашку и заранее замоченные тряпки и повесила их сушиться.
Ей так хотелось улечься в постель рядом с Оделетт! Однако она преодолела искушение, набросила на плечи плащ Лоррена и, захватив с собою свечу и ящик с живописными принадлежностями, отправилась в комнату Ива.
В мерцающем свете свечи перед нею предстало что-то напоминающее квадратную коробку, закрытую драпировкой. Мари-Жозеф откинула парчу, и под нею обнаружился чудесный клавесин. Полированное дерево сияло; бока украшала инкрустация в виде танцующих фигурок. Она открыла крышку, и в эбеновых клавишах отразилось оранжевое пламя. От клавесина исходил аромат экзотического дерева, пчелиного воска, изысканных эфирных масел.
Она села на парный табурет и легонько провела кончиками пальцев по клавишам. Их прикосновение ласкало точно шелк, точно безупречно ухоженные руки Лоррена.
Мари-Жозеф взяла аккорд и невольно поморщилась от невыносимого диссонанса. Поискала камертон, но не нашла.
На глазах у нее вскипели слезы негодования и ярости. Она попыталась успокоиться. Инструмент не так уж расстроен. С его помощью можно сочинять, если мысленно поправлять звуки. Но сочинять ей предстояло, не получая того удовольствия, которое испытываешь от игры на настоящем инструменте.
Вскочив с табурета, она кинулась вниз по лестнице на второй, королевский этаж дворца.
– Где граф Люсьен? – крикнула она первому попавшемуся слуге. – Вы не видели графа Люсьена?
– Он собрался домой, приказывал подать свою карету, мамзель. Прошел через Мраморный двор.
Она бросилась вниз по ступенькам в Мраморный двор, но по нему прокралась к карете графа Люсьена на цыпочках, ведь прямо над нею находилась королевская опочивальня; она ни в коем случае не могла помешать его величеству. Каретные фонари обливали сиянием черно-белые мраморные плиты. Восьмерка гнедых пофыркивала и грызла удила. Лакей захлопнул дверцу и вспрыгнул на запятки.
– Но! – крикнул кучер.
Карета покатилась под стук лошадиных подков о булыжник.
– Подождите! – срывающимся шепотом взмолилась Мари-Жозеф. – Пожалуйста, подождите!
Граф Люсьен выглянул из окна.
– Стойте, Гильом! – приказал он.
Карета остановилась. Лакей снова соскочил с запяток и распахнул дверцу. Граф Люсьен встал, чтобы поговорить с Мари-Жозеф.
– Граф Люсьен, простите меня, не хочу показаться неблагодарной, я так признательна вам за клавесин, он прекрасен, но расстроен, а камертон мне не дали.
– Месье Гупийе дано распоряжение настроить его для вас завтра утром.
– Месье Гупийе? – в ужасе воскликнула она.
– Он сделает все в точном соответствии с вашими пожеланиями, – подчеркнул граф Люсьен, словно оказывая ей невесть какую милость.
– Благодарю вас, сударь, но я предпочла бы месье Гупийе камертон.
Он улыбнулся:
– Как вам будет угодно. Вы сможете подождать до утра?
– Да, сударь, иначе разбужу брата, настраивая инструмент.
Он усмехнулся.
– Спасибо, сударь.
– Не за что, мадемуазель.
Сияя позолотой и фонарями, мимо них за ворота по направлению к площади Оружия с грохотом прокатилась карета месье и исчезла в конце Парижского проспекта.
– А вы не едете в Париж вместе с месье?
Она завидовала мужчинам, обладавшим куда большей свободой, чем женщины, и по-детски наивно жаждала увидеть Париж, что было простительно. Она спохватилась, но было уже поздно: ее любопытство могло показаться дерзостью и невоспитанностью.
– Я еду домой, – ответил граф Люсьен.
– Я думала, что вы живете здесь, во дворце, рядом с его величеством.
– С другими придворными, в этом переполненном крысином гнезде? – возразил граф Люсьен. – Нет. Я очень редко ночую в своих дворцовых апартаментах. Я привык окружать себя всевозможными удобствами, мадемуазель де ла Круа, а в Версале об удобствах можно забыть.
– Люсьен, садитесь скорее, не то простудитесь!
Маркиза де ла Фер наклонилась к окну и положила руку на плечо графа Люсьена, с истинной нежностью и озабоченностью. Свет каретного фонаря обозначил резкие тени на ее изрытом оспой лице. Она скрыла свою обезображенную красоту под шелковой вуалью.
Граф Люсьен обернулся к ней. Мари-Жозеф не расслышала, что он сказал, но голос его звучал кокетливо и столь же нежно. Маркиза негромко рассмеялась, сняла вуаль и погладила графа Люсьена по щеке.
– Всего доброго, мадемуазель де ла Круа, – произнесла маркиза.
– Всего доброго, мадам де ла Фер, – заикаясь, пролепетала Мари-Жозеф, вне себя от потрясения.
– Спокойной ночи, мадемуазель де ла Круа.
Граф Люсьен поклонился и исчез в глубине немедленно отъехавшей кареты.
Мари-Жозеф вернулась в свою крохотную каморку. Теперь она понимала, почему мадам и шевалье именовали мадам де ла Фер «мадам Настоящая», мадемуазель де Валентинуа – «мадемуазель Прошлая», а прекрасную мадемуазель д’Арманьяк, надо думать не без оснований, – «мадемуазель Будущая», хотя Мари-Жозеф показалось, что мадемуазель д’Арманьяк страстно увлечена братом Лотты.
«Наверное, я не должна удивляться, застав графа Люсьена с любовницей, – размышляла она. – И вообще, чем он лучше Шартра? В конце концов, он же атеист».
Она вновь его недооценила и не поняла того, что рассказали о нем другие. Разве мадам не поведала ей неявно, полунамеками, что граф Люсьен – развратник? Неужели шевалье де Лоррен не предостерегал ее? У нее не было повода разочаровываться в графе Люсьене.
«Интересно, – подумала она, – а мадемуазель д’Арманьяк Шартр и граф Люсьен будут делить? Интересно, они знают, что они соперники?»
В гостиной Ива она накинула на клавесин чехол, а потом выложила на маленький приоконный столик лист рисовальной бумаги и лист нотной. «Вот было бы чудно правой рукой рисовать, а левой одновременно записывать музыку!» – размечталась она.
Она выбрала бумагу для рисования. Эскиз медали для его величества потребует меньше времени. К тому же она до сих пор не имела даже самого общего представления о будущей пьесе. Кантата подождет, но, как только Мари-Жозеф настроит прекрасный инструмент и заиграет на нем, вдохновение придет само собой.
Она просмотрела стопку зарисовок со вскрытия и отложила их. Подобная работа помогала совершенствовать технику, но начисто лишала вдохновения. Никакое изображение мертвой русалки, освежеванной плоти, обнаженных костей и мышц не будет отвечать требованиям графа Люсьена. На медали его величества русалка должна быть представлена живой, сильной, яростной и опасной – только такая добыча сделает честь христианнейшему монарху.