– А мадемуазель де ла Круа? – спросил король, словно бы не замечая попыток Люсьена увести разговор в сторону.
– Она видит свое призвание в служении вам, ваше величество, и в помощи брату и поддержке его ученых начинаний. Она жаждет получить научные инструменты.
– Научные инструменты? Да, полагаю, она должна чем-то занимать свое время, пока не выйдет замуж, – надобно найти ей мужа. Она глубоко религиозна. В церкви она молится, а не дремлет и не глазеет по сторонам, рассматривая наряды. Ее высоко ценят и мадам де Ментенон, и мадам, моя невестка.
– В таком случае она весьма незаурядна, сир.
– Но за кого ее выдать, Кретьен? Я должен выбрать кого-то достойного, чтобы воздать долг уважения ее покойным родителям. Найдутся те, кто скажет, что семья ее не имеет достаточных связей, но я с лихвой возмещу этот недостаток. Возможно, я велю вам передумать.
– Надеюсь, что вы этого не сделаете, сир, – безмятежно проговорил Люсьен, скрывая охватившую его панику.
Его величество вздохнул:
– Как это ни печально, среди моих придворных нет подходящих кандидатов. Я уверен, она предпочла бы человека страстного, но кто отвечает этому описанию, как не вы? Во дни моей юности все было по-другому.
Его величество, конечно, мог выбрать ей в мужья человека страстного, но какого супруга пожелала бы себе сама мадемуазель де ла Круа, если вообще захотела бы вступить в брак, Люсьен не знал. Насколько могла повлиять на ее характер монастырская школа? Насколько подавлены теперь ее естественные желания?
Но этими сомнениями Люсьен ни с кем не делился.
Над каждым бассейном взмывали шепчущие струи фонтанов; каскады цветов всех оттенков золотисто-желтого низвергались из серебряных чаш вдоль края дорожек. Сады переполняли посетители. Зеваки уже столпились возле открытого шатра русалки; они обступили клетку, тыча пальцами и смеясь.
Мари-Жозеф надеялась, что никакие важные персоны не явятся сегодня на вскрытие. В отсутствие его величества ни один придворный не обязан был приходить, и за это девушка невольно испытывала к ним благодарность. Сегодня она предстала бы перед ними невзрачной и убогой провинциалкой. Оделетт, снова в добром здравии, сегодня прислуживала вместо Мари-Жозеф Лотте, и потому девушке пришлось довольствоваться вызывающе простой прической. Волосы ее сегодня не украшала ни одна лента, ни одна кружевная розетка; она не решилась налепить ни одной мушки.
Зато месячные, словно вознаграждая ее за вынужденную скромность, на сей раз пришли необильные и длились недолго. Эта перемена ее обеспокоила, но одновременно принесла облегчение, а еще она боялась врачей и потому решила выкинуть все это из головы.
Напевая рефрен кантаты, подсказанной русалкой, она вошла в шатер, с трудом протиснулась сквозь толпу зевак, проскользнула в клетку и заперла за собой дверцу.
Русалка припала к краю фонтана, пытаясь дотянуться до бочонка с живой рыбой. Зрители восторженно закричали.
– Подожди, не торопись!
Мари-Жозеф поводила сачком в бочонке с морской водой, выловив нескольких рыбок, и перенесла свою неистово бьющуюся добычу за край фонтана, по деревянным ступенькам помоста.
«Чему бы еще ее научить?» – подумала она.
Морская тварь оказалась очень сообразительной и с легкостью выполняла ее команды.
– Русалка, смотри! Рррыба! А ну, попроси рррыбки!
Русалка поплавала туда-сюда возле ступеней, ныряла, била хвостом, взмывала со дна бассейна и до половины выбрасывалась из воды, обдавая Мари-Жозеф неприятными на вкус брызгами.
Русалка пропела рефрен кантаты.
– Умненькая русалочка! Я знаю, что петь ты умеешь, но сейчас ты должна заговорить. Скажи «рррыбка».
– Рррыбка! – ощерившись, повторила русалка.
– Хорошая русалочка, умница!
Мари-Жозеф, широко размахнувшись, бросила ей рыбку. Русалка поймала ее в воздухе и аккуратно, с хрустом съела в два приема. Зеваки захлопали.
– А сейчас подплыви ближе, возьми рыбку у меня из рук.
Русалка подплыла к ней, взяла рыбу, и та забилась меж прозрачных плавательных перепонок ее длиннопалой руки. Русалка воззрилась на Мари-Жозеф темно-золотыми глазами.
Медленно, осознанным жестом она разжала руку и выпустила рыбку.
– Ты что, не хочешь есть, русалка?
В сачке осталась одна-единственная рыбка. Мари-Жозеф окунула сачок в воду.
Русалка застонала. Она медленно протянула руку, не обращая внимания на сачок, и дотронулась до пальцев Мари-Жозеф. Острые когти оставили на ее коже глубокие вмятины, и девушка, испуганная силой русалки, замерла.
Русалка выпустила ее руку. Хотя на коже остались отметины, она не ранила Мари-Жозеф и даже не поцарапала.
Рыбка забилась в сачке, поднимая брызги. Русалка фыркнула и достала ее из сачка так, как всего один раз показала ей девушка.
– Ты умеешь выпрыгивать из воды, как дельфин, умеешь резвиться? – спросила Мари-Жозеф, обращаясь скорее к себе, чем к русалке. – Если ты сумеешь развлечь и позабавить его величество, возможно, он пощадит тебя.
Она дала русалке еще одну рыбку.
– Рррыба!
– Умница, но говорящие попугаи у его величества уже есть.
Русалка, подняв сноп брызг, бросилась прочь, выгнула спину и медленно, головой вперед вошла в воду, а потом высунула ступню и пошевелила в воздухе перепончатыми пальцами. Зрители рассмеялись, да и Мари-Жозеф не смогла удержаться от смеха. Затем русалка раздвинула хвосты, обнажив гениталии, открывшиеся подобно розовому цветку.
Зеваки захихикали и зашептались.
Мари-Жозеф шлепнула рукой по воде.
– Не смей! – сурово приказала она русалке, и та, вся в брызгах, нырнула было на глубину, а потом снова показалась на поверхности.
«Ты всего-навсего неразумная тварь, – подумала она, – но даже тварь может оскорбить папу Иннокентия или мадам де Ментенон». Покраснев, она вспомнила, как однажды в Сен-Сире подросший щенок, вне себя от вожделения, принял лодыжку мадам де Ментенон за сучку. Мадам де Ментенон так пнула его ногой, что бедняжка с высунутым языком и остекленевшими от желания глазами пролетел через всю комнату и ударился о дверной косяк.
Русалка подплыла к ней, попеременно напевая, рыча и шлепая рукой по воде, явно подражая Мари-Жозеф.
– Ничего, пустяки, – прошептала девушка. – Я же знаю, что ты не понимаешь. Знаю, что ты это не со зла.
На Мартинике, в дни ее детства, на берегу жил старик, который играл с дельфинами. Он бросал им надутый свиной пузырь, а они, по очереди перекидывая «мяч» от одного к другому, словно играя в жё-де-пом, в конце концов возвращали его старику.
– А ты научилась бы играть в жё-де-пом?
Русалка зашипела и нырнула.
Лязгнула дверца клетки; перемахнув через ступеньки, к бассейну спустился Ив. Русалка исчезла под водой, оставив за собой едва заметную рябь.
– Доброе утро! – поздоровался Ив.
– По-моему, сегодня чудесный день!
– Согласен. У твоей русалки вид куда более здоровый, чем вначале. Откормленная. – Он улыбнулся Мари-Жозеф. – Я знал, что только тебе под силу заставить ее есть.
– Она начинает меня слушаться. И разговаривать.
– Да, знаю, как попугай. – Ив встревоженно отвел глаза. – Все-таки не слишком к ней привязывайся. – Он присел на край фонтана. – Не превращай ее в ручного котенка или щенка. А то я совсем изведусь, чувствуя, что ты ее оплакиваешь.
– Послушай, тебе разве не жалко?.. – взмолилась Мари-Жозеф. – Русалок осталось так мало. Ты не мог бы…
– Русалка попалась в мои сети, значит так было угодно судьбе.
Русалка, медленно подплыв поближе, слегка обрызгала юбку Мари-Жозеф.
Ив подал сестре руку, и она оперлась на его локоть. Морская тварь зашипела и плеснула в них водой, забрызгав шею и плечо девушки и насквозь промочив ее косынку.
– Ах!
Мари-Жозеф принялась торопливо отряхивать юбку и кое-как сумела сбить воду, пока она не испортила амазонку.
– Рррыба! – прорычала русалка.
Мари-Жозеф зачерпнула полный сачок рыбешек из бочонка и выпустила их в фонтан. Русалка погналась за ними и, сильно ударив по воде хвостом, ушла в глубину.
Руку Мари-Жозеф свело судорогой, и перо выпало из онемевших пальцев, наискось перечеркнув зарисовку. Паж бросился ей на помощь, но перо упорхнуло на пол, запятнав доски помоста черной кляксой. Паж подхватил его с пола.
– Ив, подожди, пожалуйста, одну секунду.
Бледный, с решительным видом, ее брат выпрямился над столом, где препарировал мозг водяного.
– В чем дело?
Паж принес новое перо. Мари-Жозеф растерла ладонь. Спазм прошел.
– Пустяки. Пожалуйста, продолжай.
Ив огляделся. Солнце зашло, и длинные тени, потускнев, слились в сумерках. По шатру засновали слуги, зажигая свечи и фонари, опуская боковые стороны полога, защищая зрителей от прохладного вечернего ветра. Рядом с портретом короля сидел герцог Шартрский; остальные наблюдали за вскрытием стоя.
Ив потянулся, разминая затекшую спину. Он изо всех сил зажмурился: глаза у него воспалились от запаха противогнилостного раствора.
– С вашего разрешения, месье де Шартр, я продолжу завтра, – сказал Ив. – При дневном свете моей сестре легче будет рисовать.
Он положил мозг в стеклянную банку и закрыл труп парусиной. Слуги принесли свеженаколотый лед и опилки.
Паж приколол последний эскиз Мари-Жозеф на демонстрационную доску. Рисунки последовательно изображали гротескное, с резкими чертами, лицо водяного анфас, затем его кожу, слои мышц, странные носовые полости, череп и мозг в крупных извилинах.
Шартр, вскочив с места, стал здоровым глазом разглядывать эскизы чуть ли не в упор, так близко держа свечу, что Мари-Жозеф испугалась, вдруг он их подожжет.
– Удивительно, – сказал он. – Удивительный день. Удивительное зрелище. Отец де ла Круа, наблюдать за вашей работой – большая честь для меня.
– Благодарю вас, сударь.
– Как странно, – протянула Мари-Жозеф, глядя на ряд своих зарисовок как на последовательность метаморфоз: вот невредимое, нетронутое лицо с увеличенными носовыми полостями, вот кожа и мускулы, вот кость, и с каждым удаленным слоем оно становится все менее гротескным, все более знакомым.