Улыбаясь, неотрывно глядя ей в глаза, Лоррен за плечи прижимал Мари-Жозеф к кровати.
Прихрамывая, Люсьен шел по узкому, темному коридору, стараясь не замечать глухую боль в раненой ноге и куда более сильную, почти никогда не покидавшую его – в спине. Он не любил чердачного этажа дворца. С его убожеством и царившими там мерзкими запахами для Люсьена ассоциировались неприятные воспоминания. Ребенком, пажом, он жил в покоях королевы. После того как Марокканское посольство вернуло себе расположение короля, он поселился в городе Версале и пребывал там, пока не завершилось строительство его сельского дома. Здесь же, в этом переполненном крысином гнезде, ему довелось квартировать лишь в самые тяжкие месяцы жизни, когда на него обрушилась опала.
Внезапно отворилась дверь комнаты мадемуазель де ла Круа, и в коридор вышли доктор Фагон, доктор Феликс и Лоррен. Отчаянные крики мадемуазель де ла Круа сменились тихими всхлипами. Люсьен нахмурился. Обыкновенно он безошибочно выносил суждение о характере и редко принимал труса за храбреца. А мадемуазель де ла Круа он счел хотя и излишне импульсивной, но решительной и стойкой.
Люсьен кивнул Фагону и Феликсу и ответил на суховатое приветствие Лоррена. Феликс потер большим пальцем тыльную сторону ладони, размазывая капли крови и оставляя на коже бледно-красные следы.
– Я исцелил ее от истерии, – объявил Феликс.
– Его величество будет рад это слышать. Он весьма высоко ценит эту барышню и ее семейство.
– А также ее золотистые кудри и белоснежную грудь, – вставил Лоррен.
Люсьен откликнулся банальным комплиментом:
– Ею нельзя не восхищаться.
Хотя мадемуазель де ла Круа нисколько не стремилась завлечь и соблазнить короля, слухи о ее связи с его величеством могли только упрочить ее положение в свете. Люсьен желал, чтобы его величество и в самом деле вступил в подобную связь. Союз короля с мадам де Ментенон, требовавшей от него неизменного глубокого благочестия, мало поддерживал его жизненные силы.
– Возможно, завтра ей потребуется еще одно кровопускание, чтобы закрепить успех.
Фагон наклонил таз, и жидкая кровь стала переливаться под образовавшейся сверху пленкой.
Феликс пронзил ее пальцем, разорвав эластичную поверхность. Фагон проследил, как кровь стекает через край, пятная ковер.
– Как вы верно заметили, у нее слишком густая кровь, – заявил Фагон. – Но я приведу в равновесие все ее основные «соки». Пускай она даже откусит мне палец.
Он ухмыльнулся.
– Меня она тоже пыталась укусить, – сказал Лоррен, когда они двинулись дальше, – дерзкая девчонка. – Он слегка усмехнулся. – Билась, как пойманная лань. Но вот меня она точно поймала в свои сети.
Оставшись в одиночестве, Мари-Жозеф заплакала, лежа на скомканных простынях, среди клочков окровавленной корпии, и лбом уткнувшись в локоть. Она услышала или почувствовала приближение графа Люсьена и в изнеможении потянулась к нему:
– Господи, пожалуйста, не надо больше…
Она неловким жестом дотронулась до его плеча. На повязке расплылось кровавое пятно. Люсьен взял ее за руку.
– Ах! – Она отпрянула, потрясенная. Влажные неопрятные пряди волос почти скрыли ее лицо, в котором не было ни кровинки.
– Простите… Я думала, что это мой брат.
– Я позову его.
– Нет! Я не хочу его видеть.
– Вам лучше? Вы успокоились? Вас перестали посещать галлюцинации?
– У меня не бывает галлюцинаций! Я действительно могу разговаривать с русалкой! Полагаю, вы верите мне, сударь, а если нет, то зачем вы подвергали себя из-за нее такому риску?
– Его величество поступает так, как ему заблагорассудится, – сказал граф Люсьен. – Я лишь предложил логическое обоснование его выбора.
– И вы спасли ее только поэтому?
Люсьен не ответил.
– Что ж, хорошо, – прошептала она. – Вам дорого одно лишь благо его величества. Вы спасли русалку потому, что он не должен убивать морскую женщину, обрекая на гибель свою бессмертную душу?
– Вам лучше заснуть, – сказал Люсьен, предпочитая прервать разговор на опасную тему. – Завтра утром вернется доктор Фагон.
– Неужели вы хотите, чтобы я умерла от кровопускания, как мой отец?
Последние слова она произнесла сдавленным шепотом, вне себя от ужаса. Люсьен уже раскаивался в том, что отказал ей в смелости, ведь у всех, кого он знал, была по крайней мере одна фобия, а с точки зрения Люсьена, бояться докторов было совершенно разумно.
– Вы ненавидите меня? – прошептала она.
– Помилуйте, почему вы так решили?
– Тогда не позволяйте им больше пускать мне кровь, – взмолилась она, – пожалуйста!
– Вы и в самом деле слишком многого от меня требуете.
Если король повелел сделать мадемуазель де ла Круа кровопускание, Люсьен никак не мог этому воспрепятствовать. Он посвятил свою жизнь выполнению королевских приказов, а не противодействию им.
– Пожалуйста! Пожалуйста, дайте мне слово!
Она с трудом приподнялась в постели, в ужасе и отчаянии вцепившись в его руку. Страх и боль на миг превратили ее в затравленное, обезумевшее животное.
– Пожалуйста, помогите мне! Мне так нужен друг!
– Я сделаю все, что смогу.
– Дайте мне слово.
– Хорошо, – сказал он, не до конца уверенный, что поступает правильно, но тронутый ее страхом. – Обещаю.
Она бессильно опустилась на постель, дрожа, все еще не отпуская его руку, и закрыла глаза. Ее волнение постепенно улеглось, пальцы разжались.
Люсьен вздохнул и пригладил ее влажные, потемневшие от пота волосы.
Мари-Жозеф покачивалась на волнах забытья, то уплывая в сон, то ненадолго возвращаясь, ощущая присутствие графа Люсьена, утешенная его обещанием, чувствуя близость обитателей своего воображения, боясь увидеть их в своих снах. Она и сама не в силах была понять, что внушает ей больший ужас: сновидения или реальность.
Когда она проснулась, в комнату из окон лился лунный свет, словно затопивший пол расплавленным серебром. Граф Люсьен ушел. Халида спала рядом с ней, обнимая и согревая ее, и это было необычайно приятно. Доктор Феликс забыл свою угрозу пустить кровь и Халиде; на руках у сестры Мари-Жозеф не увидела ни порезов, ни повязок. Ив дремал, уронив голову на стопку бумаг. Утром он наверняка проснется со стоном: «Шея затекла!»
Ив и Халида, вероятно, раздели ее, потому что на ней осталась только запятнанная кровью рубашка. Она надеялась, что Халида предварительно попросила графа Люсьена уйти и что с нее не стали совлекать одежды на глазах у адъютанта короля. Она не принадлежала к августейшей семье, и потому ей не пристало одеваться на глазах у придворных и справлять нужду при свидетелях.
Она села в постели, ощущая слабость и головокружение.
Проснулся Ив:
– Сестра, тебе лучше?
– Зачем ты разрешил пустить мне кровь?
– Это сделали ради твоего же блага.
Оказывается, он успел просмотреть ее эскизы; их-то он и подложил под голову. Сейчас он пролистал всю стопку с совершенно непроницаемым выражением лица.
– Эту историю поведала мне русалка, – сказала Мари-Жозеф. – Вот что на самом деле случилось во время охоты. Ты пленил не двух русалок, а трех. Они оказали сопротивление, и матросы убили одну…
– Перестань! – оборвал ее он. – Это я рассказал тебе.
– Неправда! Они убили одну и съели. И ты тоже вкусил ее плоти.
– Это мясо животного! И очень и очень вкусное. Если я его попробовал – что за беда?
– Ты всегда уверял, что не способен солгать! Но сейчас я говорю правду, а ты ее отвергаешь. Пожалуйста, поверь мне. Ив, дорогой брат, почему ты перестал мне верить?
Ее взволнованная речь разбудила Халиду.
– Мадемуазель Мари?
Она приподнялась на локте, сонно щурясь. Мари-Жозеф взяла ее за руку, отчаянно ища хоть какой-то поддержки.
– Русалки – неразумные твари, которыми человек вправе распоряжаться по своему усмотрению, – объявил Ив и пересел поближе к ней на постель. – Тебе следует удалиться от двора. Всеобщее внимание чуть было не лишило тебя рассудка. В монастыре ты убережешься от любых волнений и дух твой избежит смятения.
– Нет!
– Вернувшись в монастырь, ты почувствуешь себя счастливой.
– Да она будет там страдать! – закричала Халида.
– Пять лет мне запрещалось читать книги, – начала Мари-Жозеф. – Сестры уверяли, что знание развратит меня, подобно тому как оно развратило Еву. – Она постаралась простить брату его жестокое решение, но ни за что не согласилась бы подчиниться ему во второй раз. – Я не имела права слушать музыку. Сестры не позволяли. Они говорили, что женщинам положено молчать в доме Божьем и что этого требует папа римский. Мне не разрешалось ни читать, ни заниматься науками – у меня просто не было выбора! Я могла лишь думать, размышлять, задавать вопросы, хотя и не смела произнести их вслух. Математика! – Она рассмеялась злым, отрывистым смехом. – Они считали, что я пишу заклинания! Мысленно я слушала музыку, которая никогда не звучала в монастырских стенах, я не могла изгнать ее из собственного сознания, как бы я ни молилась и ни постилась. Я называла себя безумной, грешной… – Она заглянула ему в лицо. – Господин Ньютон ответил на мое письмо, но они сожгли его, не открывая, у меня на глазах! Как ты мог отправить меня туда, где каждый миг был для меня пыткой? Я думала, ты меня любишь…
– Я хотел защитить тебя…
Внезапно его прекрасные глаза наполнились слезами. Смягчившись, он обнял ее, словно стараясь уберечь от опасностей.
– А теперь я возложил на тебя слишком тяжкие обязанности – эта работа тебе не по силам.
– Я люблю эту работу! – воскликнула она. – Я занимаюсь ею с радостью! Я хорошо ее выполняю, я не глупа! Ты должен меня выслушать!
– Мой долг – направлять и наставлять тебя. Твоя привязанность к морской твари противоестественна.
– Моя привязанность к ней не имеет никакого отношения к тому, что она мне поведала. Ты же сам знаешь, что она говорит правду.
Он встал на колени у ее постели и взял ее за руку.