– Вы очень грубы, сударь! – воскликнула Мари-Жозеф.
Лоррен рассмеялся:
– Кретьен, она вас защищает, как я посмотрю?
– Судя по всему, да. Надеюсь, что у вас есть защитник не менее доблестный.
– У меня есть монарх, и он запрещает дуэли. Я предпочитаю повиноваться ему во всем.
Он размеренным, неспешным шагом прошел мимо них и спустился по лестнице.
– Простите меня. – Мари-Жозеф в изнеможении прислонилась к стене. – Мое вмешательство было неуместно.
Возле рукояти трости графа Люсьена блеснула полоска острой стали. Граф Люсьен задвинул клинок назад и повернул рукоять: раздался щелчок, и клинок исчез внутри трости.
– Лоррен совершенно прав, – сказал граф Люсьен. – Его величество запретил дуэли. Без сомнения, вы спасли мою голову.
– Вот теперь вы смеетесь надо мною, сударь…
– Напротив.
– А ведь я надеялась завоевать ваше уважение.
– И не только уважение, – добавил граф Люсьен. – Для вашего же блага советую вам поискать другого претендента на ваши чувства.
Мари-Жозеф вернулась к себе в комнатку, еще не в силах осознать, как рушатся ее сокровенные планы. Ей не хотелось думать о предостережении, которое дал ей граф Люсьен. Она снова села за клавесин и, собрав воедино партитуру русалочьей кантаты, всецело сосредоточилась на игре – единственном начинании, которое сегодня удавалось.
«Я сумела передать прелесть ее музыки, – подумала Мари-Жозеф. – Когда его величество услышит ее и я поведаю ему о том, кто ее сочинил, он не сможет мне не поверить и пощадит русалку».
У Мари-Жозеф до сих пор кружилась голова, но упасть в обморок она уже не боялась. Она понесла партитуру через дворцовые залы в музыкальный салон. Осторожно заглянув в дверную щелку, она надеялась увидеть месье Миноре, строгого капельмейстера, занимающего эту должность в третьем квартале, или месье де ла Ланда, очаровательного капельмейстера, которому отводился четвертый. На празднование пятидесятилетия царствования его величества в Версале собрались все четверо придворных капельмейстеров и все королевские музыканты. Гости короля неизменно наслаждались музыкой.
Малыш Доменико Скарлатти в одиночестве играл на клавесине. Мари-Жозеф замерла, восхищаясь прежде не слышанной пьесой, пока он не завершил игру каскадом мелизмов, не замолк и не выглянул из окна, любуясь чудным пейзажем. Он тяжело вздохнул и, глядя в окно, одной рукой проиграл вариации.
– Доменико!
– Синьорина Мария!
Он вскочил со стула, но тотчас с мрачным видом уселся снова:
– Мне запрещено вставать целых два часа!
– Не буду мешать. – Она обняла его. – Это было прелестно.
– Мне нельзя ее играть. – Он сыграл еще одну вариацию. – Мне велели играть только то, что папа выбрал для исполнения перед его величеством.
– Вы сами это сочинили?
– Вам понравилось?
– Очень!
– Спасибо, – застенчиво поблагодарил он.
– Когда вы подрастете, вам разрешат играть все, что хотите, – сказала она. – Сомневаюсь, что кто-то сможет вам помешать.
Он ухмыльнулся:
– Через два года, когда мне исполнится восемь?
– Да, может быть, через два года, когда вам исполнится десять.
– А это что? Кантата в честь его величества? Можно посмотреть?
Он просмотрел лист за листом, покачивая головой в такт мелодии, иногда напевая какой-то мотив, отбивая ритм пальцами.
– О, это чудесно! Это намного лучше, чем… – Он смущенно запнулся. – То есть… Я хотел сказать…
– Чем пьеса, которую я сыграла в Сен-Сире?
– Простите, синьорина Мария, но это действительно намного лучше…
– Но вы же говорили, что остальные пьески пришлись вам по вкусу?
– Да, они, конечно, очень милые, но… я хотел вам понравиться, чтобы вы вышли за меня замуж, когда я вырасту.
– О, Доменико…
Она улыбнулась, на миг забыв о своем огорчении, но не нашла в себе сил унизить его, сказав, что ей не пристало выходить за простолюдина.
– Я слишком стара для вас, я состарюсь еще до того, как вы вырастете.
– Мне все равно! И потом, месье Гупийе – старик!
– Нет, неправда.
И тут она поняла: Доменико ревнует ее.
– Он эгоистичный и подлый, за него никто никогда не выйдет!
– А я не эгоистичный, я не подлый…
– Конечно нет!
– Не важно, что я люблю вас, кантата все равно чудесная! Другие пьески были милые, но…
– Я много лет не упражнялась в игре, не дотрагивалась до клавиш, не сочинила ни одной пьесы. Мне запрещали.
– Это ужасно, – прошептал он.
– Да, это ужасно, – откликнулась она.
– Вы сможете наверстать упущенное?
– Нет, не смогу, Демонико, это время прошло безвозвратно, похищено у меня, и о нем надо просто забыть, перестать себя терзать. Эта музыка на самом деле – дар русалки, и если пьесе присущи какие-то достоинства, то благодарить за них нужно русалку.
Мари-Жозеф гадала, есть ли у кантаты и вправду какие-то сильные стороны, или Доменико превозносил ее, просто чтобы угодить ей, гадала, не испортила ли она своей неискусностью и неопытностью песнь, повествующую о жизни русалки.
В музыкальный салон с величественным видом вошел месье Гупийе, а за ним – стайка загорелых скрипачей и виолончелистов: все они наперебой отирали пот со лба, жмурились в полутемной комнате и требовали вина и пива.
Доменико с заговорщическим видом прошептал на ухо Мари-Жозеф:
– Месье Гупийе сказал, что вам не закончить кантату в срок. Он сказал, что у вас ничего не получится.
– Вот как! – воскликнула она, но потом смягчилась. – В конце концов, он не так уж ошибался.
Доменико склонился над клавиатурой, как будто все это время упражнялся без перерыва, и заиграл кантату Мари-Жозеф.
– Господь свидетель, на моем альте расплавился лак, – пожаловался один из музыкантов помоложе. – В следующий раз, когда мне придется под палящим солнцем без шляпы играть перед королем, все время перемещаясь за ним по саду, возьму свой самый старый инструмент.
– Мишель собирается нахлобучить на альт шляпу, – со смехом провозгласил другой музыкант.
– А мне придется натянуть новые струны, – заметил третий, печально глядя на лопнувшую струну скрипки.
– Держу пари, струна у тебя лопнула из-за этой маленькой пухленькой принцессы, – предположил Мишель. – Надела тысячу серебряных юбок, а у самой небось месячные…
Месье Гупийе в гневе стукнул по полу дирижерской тростью:
– Довольно, Мишель! Вы успели побогохульствовать, оскорбить короля и наговорить непристойностей, и все это за какую-нибудь минуту. Да еще при девице, учительнице арифметики господина Скарлатти!
– Прощу прощения, мамзель.
Альтист Мишель поклонился ей и сосредоточился на бокале вина и куске хлеба с сыром.
– Что вам угодно, мадемуазель де ла Круа? – спросил месье Гупийе. – Зачем вы пришли? Просить, чтобы вас избавили от обязанности сочинять кантату в честь его величества?
– Она завершена, – проговорила Мари-Жозеф.
Она почти не слышала месье Гупийе, потому что слух ее всецело был поглощен игрой Доменико. Когда он играл, музыка звучала совершенно так же, как в ее воображении.
Месье Гупийе подождал. Не получив ни ответа, ни нот, он снова стукнул по полу дирижерской тростью. Мари-Жозеф испуганно вздрогнула, мгновенно вернувшись из мира фантазии в реальность.
– Немедленно дайте мне партитуру! – потребовал он.
– Но Доменико…
И тут она замолчала, пораженная до глубины души. Партитура лежала рядом, на стуле Доменико; он играл по памяти.
Мари-Жозеф неохотно протянула месье Гупийе ноты. Он подержал партитуру в руке, явно удивляясь объему, и быстро пролистал.
– Это что еще такое? Опера? Вы что же, думаете, будто вы – мадемуазель де ла Герр? Вы – дилетантка, женщина – приносите мне оперу и думаете, что я буду ею дирижировать? Бездарно! Безнадежно!
Он попытался разорвать стопку листов пополам, но она оказалась слишком толстой; рука у него соскользнула, и он разодрал лишь первые пять страниц. Он вцепился в них обеими руками, словно пес, терзающий крысу, и с остервенением швырнул покалеченную партитуру на пол. Листы нотной бумаги разлетелись по блестящему паркету.
– Сударь! – Она наклонилась и стала собирать разорванные, помятые листы.
– Вопиющая бездарность! Это ужасно! – Он махнул дирижерской тростью в сторону Доменико. – Неужели вы думаете, что можете сравниться с непревзойденным синьором Алессандро Скарлатти!
Плечи у Доменико затряслись от смеха, но руки на клавишах не дрогнули: он так и играл пьесу, которую месье Гупийе счел произведением его отца.
– Синьор Скарлатти восхищался ею!
– А как же иначе? Он же итальянец – синьор Алессандро восхищался вашей белоснежной грудью, вашими…
– Довольно, сударь, вы оскорбляли меня, как только могли!
Она повернулась к выходу, но месье Гупийе преградил ей дорогу.
– Его величество велел вам сочинить пьеску, всего-то несколько минут музыки! – разразился гневной тирадой месье Гупийе. – А вы оскорбляете меня, оскорбляете его величество! Вы приносите это раздутое страшилище! – Каждую порцию брани он сопровождал выразительным ударом дирижерской трости оземь. – Вы очаровали его величество своим кокетством, но никакое ваше очарование не заставит его закрыть глаза на вашу неудачу, на которую вы обрекли себя сами своей самонадеянностью и высокомерием!
– Вы поступаете нечестно, сударь!
– Вот как? Кантату по праву надлежало писать мне, его величество никогда бы не заметил вас, если бы не исправления, которые я внес!
– Которые внес малыш Доменико, месье Гупийе. Достойно презрения, что вы похитили плоды моих усилий, но присвоить себе заслуги ребенка…
– Ребенка?! Нашли тоже ребенка! – Обернувшись к Доменико, он угрожающе взмахнул дирижерской тростью. – Мне известно из достоверных источников, что ваш «ребенок» – лилипут тридцати лет от роду!
– Мне шесть! – крикнул Доменико, не прерывая игры.
Мари-Жозеф рассмеялась, не в силах сдержаться: уж очень забавно выглядела вся эта сцена, но ее смех лишь окончательно взбесил месье Гупийе.