– Каштановый?
– Да, каштановый! Без сомнения, он темно-каштановый, однако светлее, гораздо светлее тех, что он привык носить на протяжении многих лет.
Мадам присоединилась к свите короля; Мари-Жозеф ехала следом за ней, не зная, как истолковать ее восторг.
– Вам не кажется, мадемуазель де ла Круа, что жюстокор его величества скорее можно счесть золотистым, нежели коричневым?
– Полагаю, мадам, его можно назвать темно-золотистым.
– Так я и думала!
Впереди соперничали за место придворные, постепенно оттесняя от коляски мушкетеров – стражу короля – и швейцарских гвардейцев, охранявших папу Иннокентия. Однако никто не решился посягнуть на место графа Люсьена справа от его величества, ибо он был бдителен, а Зели – не робка. Месье и Лоррен пристроились слева от королевской коляски, рядом с Ивом.
– Мадемуазель де ла Круа, – мягко начала мадам, – извините меня за то, что я, может быть, вмешиваюсь не в свое дело, но мой долг – упрочить ваше положение при дворе.
– Я глубоко благодарна вам за покровительство, мадам.
– Мне казалось, что вы испытываете нежные чувства к месье де Лоррену.
– Мне тоже так казалось, мадам.
– Это была бы прекрасная партия.
– Эта партия невозможна.
– Вы поссорились?
– Нет, мадам.
– И тем не менее…
– Он показал мне свое истинное лицо, мадам.
– Неужели он рассказал вам?.. – повысив голос, произнесла герцогиня.
– Я просила его, я умоляла его запретить доктору Фагону пускать мне кровь. Однако он схватил меня и удерживал силой, пока доктор Фагон вскрывал мне вену. Я плакала, а он улыбался.
– Ах, душенька моя…
– Граф Люсьен никогда бы не повел себя столь недостойно.
Мари-Жозеф заморгала, пытаясь удержаться от слез и не расплакаться в присутствии мадам, не омрачить этот чудесный день горечью и черными воспоминаниями.
– Лоррен всегда уверял, что он мой друг, а сам оказался… жестоким и безжалостным.
Мадам сжала ее руку:
– Я надеялась, что под благотворным влиянием мудрости его величества и вашей доброты он может… Впрочем, вздор, оставим это. Мне жаль себя, но я рада за вас.
Мари-Жозеф поцеловала мадам руку. Мадам улыбнулась, но глаза ее наполнились слезами. Она оглянулась на своего супруга и Лоррена.
– Как бы я хотела, чтобы он полюбил кого-нибудь достойного, – мягко сказала она.
– Кто? Лоррен? – воскликнула Мари-Жозеф, оскорбленная до глубины души.
– Помилуйте, при чем тут Лоррен! – махнула рукой мадам. – Лоррен – глупец, если не сумел оценить вас. – Она вздохнула. – Я говорила о месье. О своем супруге.
– Но мадам! Вы достойны его! Вы достойны любого!
– Милое дитя, – сказала мадам. – Милое, милое дитя. Вы столь же нежны и благородны, сколь и ваша покойная мать. Неудивительно, что король так полюбил вас.
– В самом деле, мадам? – спросила Мари-Жозеф, не ожидая ответа и не получив его.
Люсьен неспешно ехал рядом с охотничьей коляской его величества. В такой прекрасный день забывались все огорчения и заботы, подобно тому как исчезали обыкновенные в Версале сырость и зловоние, стоило повеять легкому ветерку. Зели гарцевала, грациозно выгибая серую в яблоках шею и помахивая пышным черным хвостом. Верховая езда, приятное физическое упражнение, избавила Люсьена от боли в спине. В последнее время он поневоле привык к малоподвижному образу жизни придворного и слишком редко занимался любовью. Мадемуазель Будущая (Люсьен прекрасно знал, какие прозвища получали его возлюбленные в свете) не спешила превращаться в мадемуазель Настоящую, а это было для Люсьена внове.
«Однако ты не слишком-то добиваешься ее благосклонности», – сказал себе Люсьен.
К собственному удивлению, Люсьен обнаружил, что его интерес к мадемуазель д’Арманьяк угас, не успев как следует разгореться. Она была очень хороша собой, но ее разговор начисто лишен оригинальности. Она умело флиртовала, и этим он наслаждался. Она уже успела разболтать, будто стала его любовницей, а это было дерзостью, по крайней мере по отношению к Жюльетт, да к тому же и не соответствовало действительности. Люсьен по-своему хранил верность своим возлюбленным и никогда их не сочетал.
Коляска его величества проехала меж рядами придворных, приветствовавших монарха. Общество, которое собралось нынче на охоту, намного превосходило обычное, так как включало и приглашенных гостей. Его величество пожелал порадовать гостей невиданной охотой и настрелять довольно дичи для обильного пира, способного удивить его двор и все собравшееся общество.
Форейторы пустили упряжных лошадей рысью; четверка ступила на широкую, поросшую травой дорожку, которая вела к Версальскому лесу. Издалека донеслась барабанная дробь, затрубил рог, вызывая гончих. Вскрикнул ловчий кречет, плавно и мощно забив крыльями. Он уселся на перчатку сокольничего, царапая когтями толстую кожу.
Коляска поравнялась с семейством и домочадцами месье. Он обнажил голову, а его друг Лоррен поклонился со всем возможным смирением и почтительностью. Старательно не замечая мадам де Ментенон, мадам глядела на его величество с мечтательной восторженностью во взоре. Люсьен притронулся к полям шляпы, приветствуя мадемуазель де ла Круа, и тут Шартр ущипнул ее пониже спины и насмешливо ухмыльнулся.
Шартру удалось шокировать даже Люсьена, известного своей невозмутимостью. Его величество, к счастью, ничего не заметил. Мадемуазель де ла Круа, хотя и вздрогнула от неожиданности, не потеряла присутствия духа и не сдвинулась с места, удержав лошадь и не дав ей понести, вырвавшись наперерез четверке его величества. Вместо этого она как следует шлепнула Шартра по пальцам, и он поспешно отдернул руку.
«Вам повезло, что у нее нет когтей, глупый принц, – подумал Люсьен, – иначе вы бы точно недосчитались одного пальца».
Семейство месье, пропустив коляску его величества, двинулось следом, а остальные придворные потянулись за ними. Все принцы, августейшие внуки, его племянник, внебрачные сыновья и дочери пустили лошадей галопом, в беспорядочном скоплении обгоняя друг друга и ни на минуту не забывая о соперничестве.
Коляска въехала в лес, приятное солнечное тепло сменилось приятной прохладной тенью. Кони бесшумно ступали по свежевыложенному дерну. Барабанная дробь рассыпалась по лесу, напоенному золотисто-зеленым светом.
Упряжные лошади легким галопом двинулись по лесной дороге. Зели пошевелила одним ухом. Кобыле не терпелось поскакать во весь опор, посостязаться в беге. Люсьен мягко удержал ее, ведь они не имели права обгонять королевский экипаж.
«Если бы мадемуазель де ла Круа освободилась от предрассудков, – подумал Люсьен, – держу пари, она была бы восхитительна».
Он мысленно улыбнулся, но потом посерьезнел: ее поработило благочестие. Она явно питала к нему какие-то чувства, и это внушало ему тревогу; их брак мог закончиться катастрофой.
Заши хотелось перегнать все экипажи и всех всадников. Мари-Жозеф умоляла ее умерить пыл, нежно поглаживая и тихо уговаривая; кобыла сдалась и небыстрым галопом поскакала вслед за принцами. Дорога, еще несколько дней тому назад изрытая колеями, покрылась гладким травяным покровом.
Преисполненная благодарности к Заши за безукоризненное поведение, Мари-Жозеф старалась не забывать о коварстве Шартра и Лоррена и быть начеку. Одновременно она отгоняла беспокойные мысли о русалке и наслаждалась овевающим лицо легким ветерком, свежестью, чередованием солнечного света и тени.
Королевский экипаж выехал из лесу на широкий луг. Мари-Жозеф погрузилась в солнечное тепло, словно в волны тропического океана, благоухающие смятой травой. Коляска остановилась. Охотники выстроились справа и слева от нее, а подавальщики поднесли ружья.
Барабанная дробь и стук палок загонщиков слились в один невообразимый шум. Заши выгнула шею, фыркнула и, гарцуя, встала на свое место. Ей очень хотелось присоединиться к своей подруге Зели, и Мари-Жозеф с радостью позволила бы ей, ведь она сама была не прочь оказаться поближе к графу Люсьену, поговорить с ним и попытаться помириться, попросить прощения за свой неуместный поступок. Однако граф Люсьен ехал рядом с его величеством. Мари-Жозеф не имела права приближаться к королю, даже для того, чтобы поговорить с братом.
Подавальщик вручил ружье графу Люсьену, тот осмотрел его и преподнес королю. Папа Иннокентий и мадам де Ментенон не участвовали в охоте, а вот Ив принял охотничье ружье.
«В детстве Ив постоянно мазал, – подумала Мари-Жозеф. – Надеюсь, с тех пор он усовершенствовался в стрельбе, иначе опасность сегодня грозит не только кроликам!»
Она снова вспомнила о русалке. Мари-Жозеф не могла вполне наслаждаться свободой, пока ее подруга томилась в неволе, в тесном бассейне с грязной, застоявшейся водой, – это она-то, привыкшая плавать в глубоком чистом море сколько душе угодно, преодолевать любые расстояния, направляться куда пожелает. Только его величество мог вернуть ее в родную стихию, к семье.
– Мадемуазель де ла Круа…
Мари-Жозеф вздрогнула. Она была столь поглощена несчастьями русалки, что забыла о собственных горестях.
– Дайте мне что-нибудь в знак вашего расположения, словно в старину знатная дама – рыцарю.
Шартр, улыбаясь, дернул кружевную кайму ее платья: невидящий, остановившийся глаз придавал ему лихой, разбойничий облик. Легкий ветерок шевелил пышные белоснежные перья его шляпы.
Рядом с ним ехал герцог Бервикский, и это удивило Мари-Жозеф. Мадам наверняка возмутится, узнав, что ее сын завел дружбу с бастардом, пусть даже Джеймсом Фитцджеймсом, внебрачным сыном короля Якова Английского.
– В самом деле, почему бы вам не избрать моего друга Шартра своим рыцарем и защитником?
Он говорил с сильным акцентом, но, в отличие от своего отца, не пришепетывал и был очень красив.
– Мне нечего вручить вам, сударь, – промолвила Мари-Жозеф.
– Ах, полно, перестаньте! Сережку, платок, кружево корсета…
– Оборку нижней юбки, – вставил Лоррен, незаметно подъехавший с другой стороны.