Русалка умолкла. Она не притронулась к водяному голосом, но прижала перепончатые ладони к его груди. Пальцы у нее дрожали.
– Я не совершил над ним таинства соборования, не помазал тело его елеем, – произнес Ив. – Я был с ним, но не соборовал его…
– Ничего, – откликнулась Мари-Жозеф. – Морские люди не христиане. У них нет бога.
– А я ведь мог спасти его, – сокрушался Ив. – Если бы я только знал… Я спасу Шерзад, спасу ее народ…
– Верни Шерзад кольцо.
Шерзад вытянутыми пальцами взяла у него с ладони кольцо.
– Я похороню твоего возлюбленного в море, – сказал Ив, – обещаю.
«Я хочу отправиться туда вместе с ним, я хочу присутствовать при его похоронах и поразмышлять о своей жизни», – прошептала Шерзад.
Ив покачал головой.
– Дорогая Шерзад, – сказала Мари-Жозеф, – прости, но это невозможно.
Мари-Жозеф разделяла горе Шерзад, ей хотелось плакать, но она сдерживала себя, так как не могла предаваться печали перед лицом куда более горьких мук русалки.
Шерзад высвободила из-под платка спутанную прядь своего возлюбленного и вплела в волосы перстень.
Она склонилась над гробом; длинные локоны упали ей на лицо. Мари-Жозеф обняла Шерзад за плечи, но та сбросила ее руку, соскользнула по ступенькам и беззвучно ушла под воду.
– Я обрек на смерть ее мужа?
– Ее возлюбленного, ее сожителя, а не мужа, – поправила Мари-Жозеф. – Морские люди не женятся и не выходят замуж, они познают друг друга для наслаждения, а в Иванов день совокупляются…
– Знаю! Я предсказывал это, я обнаружил это, я видел это и мог бы сообразить, что столь самозабвенно не предается разврату ни одна неразумная тварь. В конце концов, быть может, они и вправду демоны…
– Церковь говорит, что нет, а Церковь же непогрешима!
Ив поморщился, расслышав злобу и сарказм в ее голосе.
Он помог слугам вновь поставить гроб на козлы. Они опустили крышку. Ив сам забил гвозди, вместе со слугами отнес гроб в телегу, дал возчику золотую монету и наказал тотчас отправляться в Гавр.
У русалочьего шатра Люсьен велел Зели встать на колени и осторожно спешился. В конце дня боль в спине терзала его, словно тигриными когтями. Он отчаянно жалел об отъезде Жюльетт, но не мог просить ее вернуться.
«Дурак же ты, – сказал он себе, – если столь трепетно относишься к моральным сомнениям мадемуазель де ла Круа».
Он был слишком горд, чтобы завлекать ее к себе в постель обещаниями, которые не сможет выполнить: ведь он никогда не женится на ней и не станет уверять ее, будто спасет русалку. Если Мари-Жозеф не нужна его дружба, его любовь, не нужно наслаждение, которое они могли бы дать друг другу, – что ж, значит, и ему не стоит проявлять к ней интерес.
Однако он не хотел обманывать себя: она нравилась ему, нравилось с ней говорить, он сочувствовал тому положению, в котором она оказалась.
Он вошел в шатер, радуясь, что сможет сообщить ей благие вести.
– Добрый день, граф Люсьен!
Мари-Жозеф отвела взгляд от слабой ряби на поверхности бассейна, отмечавшей траекторию движения русалки. Она улыбнулась ему, печально и застенчиво, и показала ему руку:
– Ваша мазь исцелила меня. Благодарю вас.
Он взял ее за руку только для того, чтобы к ней прикоснуться. Загрубевшую от работы кожу у нее на руках смягчили лосьоны месье и жизнь вне стен монастыря, ведь больше ей не приходилось скрести полы в наказание за проступки, но ее пальцы были запятнаны чернилами.
– Рад, что вы поправились.
Лицо его разрумянилось, но не из-за волнения в присутствии мадемуазель де ла Круа, а из-за выпитого вина.
– Вы хорошо себя чувствуете? Мне кажется, вы немного…
Люсьен усмехнулся.
Мадемуазель де ла Круа покраснела до корней волос, как в первый день их знакомства, когда она решила, что невольно оскорбила его каждым своим словом.
– Оставим это, – сказала она. – Меня совершенно не касается, почему вы пьяны в столь ранний час.
– Я пьян в столь ранний час, потому что у меня нет возможности в столь ранний час заниматься любовью, мадемуазель де ла Круа.
«Она более проницательна, чем остальные придворные, – гадал он, – которым невдомек, что иногда я заглушаю боль в спине вином? Или она просто храбрее других или бестактнее и потому не боится открыто упоминать об этом?»
Она отвернулась, решив, что смутила его; выходит, это он ее смутил. Он пожалел об этом, а чувство юмора ему на сей раз изменило.
Локон выскользнул из ее прически, упав ей на плечо, словно лаская ее кожу. Он с трудом удержался, чтобы не дотронуться до ее волос. Если бы он решился сейчас к ней прикоснуться, это могло бы послужить началом отношений. Однако Мари-Жозеф уже достаточно недвусмысленно заявила о своих желаниях, и Люсьен осадил себя жестче, чем любого своего коня.
– Вы не думаете, – спросила Мари-Жозеф, по-прежнему глядя куда-то вдаль, – что вам сделалось бы лучше, если бы вы приняли свои страдания как должное? Не кажется ли вам, что ваши физические муки лишь укрепят ваше душевное здоровье?
– Не кажется, – ответил Люсьен. – Я избегаю страдания как только и когда только могу.
– Церковь превозносит страдание.
– Скажите, когда вы скребли полы в монастыре, в полном молчании едва удерживаясь от слез, это пошло вам на пользу? Возвысила ли темница и неволя душу вашей подруги Шерзад? Страдание делает несчастным, и только.
– Я не буду спорить с вами о своей вере, сударь, иначе вы подвергнете меня опасности, ведь вы куда умнее.
– Я никогда не спорю о вере, мадемуазель де ла Круа, я лишь при случае могу апеллировать к здравому смыслу.
Она не отвечала, а сидела сгорбившись, всем своим видом выражая муку и отчаяние. Никакой сарказм не сумел бы избавить ее от страха, а вот вести, которые он принес, могли ненадолго ее успокоить.
– Его величество требует… – начала он.
– Месье де Кретьен! – В шатер торопливо вошел брат Мари-Жозеф. – У меня есть для вас дело.
– Ив, не перебивай графа Люсьена.
– И что же это, отец де ла Круа? – вежливо осведомился Люсьен, хотя сама манера обращения не пришлась ему по вкусу. Никто не смел приказывать ему, кроме его величества.
Ив объяснил и потребовал, чтобы гроб с телом водяного, отправляющийся в Гавр, похоронили в море.
Выслушав, Люсьен заговорил чрезвычайно холодно:
– Вы взяли на себя смелость избавиться от тела водяного его величества.
– Я всего лишь взял на себя смелость достойно его похоронить. Его величество не отказал бы…
– Граф Люсьен, вы же верите, что русалки – разумные существа…
Брат и сестра объединили свои мольбы.
– Как вы не можете понять? – возразил вдвойне раздраженный граф Люсьен. – Совершенно не важно, во что верю я. Его величество еще не решил, считать ли русалок людьми.
– Я обещал Шерзад, что похороню ее возлюбленного в море, – сокрушенно сказал Ив.
– Вы не имели права давать подобные обещания, – упрекнул его Люсьен, придя в ярость, но ничем не выдавая своего гнева, даже не повышая голоса. – И уж тем более не имеете права поручать мне похороны.
Ив в смятении покачал головой:
– Но вы же сами сказали мне, месье де Кретьен, что я могу обращаться к вам по любому поводу…
– Исполняя волю его величества! – воскликнул Люсьен. – А не удовлетворяя собственные прихоти!
– Его величество не волнует судьба мертвого водяного, – возразил Ив, – лишь открытия, которые я могу совершить, исследуя тело…
Люсьен резко вскинул руку; Ив мгновенно замолчал.
– Мадемуазель де ла Круа, – провозгласил Люсьен, – вы сами умоляли его величество позволить вам изучить череп водяного. Его величество соблаговолил разрешить подобный осмотр.
Мари-Жозеф отчаянно вскрикнула и закрыла лицо руками.
– Телега всего лишь в каком-нибудь часе езды от Версаля, – произнес Ив. – Мы догоним ее и вернем.
– Его величество желает исследовать череп водяного немедля.
– Из-за меня вы попали в ужасное положение, – пролепетала Мари-Жозеф. – Прошу прощения, – вы сможете простить меня?
– Мое прощение нам не поможет, – ответил граф Люсьен.
– Тогда передайте королю, – решил Ив, – что я должен препарировать череп, чтобы не оскорбить…
– Вы предлагаете мне солгать его величеству? – Люсьен возмущенно фыркнул. – Сожалею, отец де ла Круа, мадемуазель де ла Круа, даже не подумаю это сделать.
Глава 22
Дворцовые сады сияли. Зрители наводнили дорожки в поисках места, откуда будет лучше виден фейерверк над Большим каналом. В парадных апартаментах придворные и гости его величества вкушали легкий ужин.
Часть дворца, где располагались апартаменты королевы, казалась опустевшей и заброшенной.
Мари-Жозеф и Ив вслед за графом Люсьеном поднялись по Королевской лестнице. При мысли о предстоящем объяснении Мари-Жозеф охватывал ужас.
«Я утратила привязанность графа Люсьена, – думала она. – Нет, даже не его привязанность, он никогда не удостаивал меня своей привязанности, но я полагала, что сумела снискать его уважение. Не могу винить его, но как же я раскаиваюсь…»
Они с Ивом воспользовались графом Люсьеном. Он неутомимо поддерживал и защищал их, а они «в благодарность» пошатнули его положение при дворе и едва не лишили королевской милости.
Мари-Жозеф как никогда остро ощутила свое одиночество. Граф Люсьен разгневался на нее. Шерзад почти перестала ей доверять. А ее брат… Ив шагал рядом, мрачный и безмолвный, мучимый сознанием вины и опечаленный. Доказав ему, что русалка – разумное существо, она поставила под удар дело всей его жизни и его страсть.
«Когда он отправил меня в монастырскую школу, – размышляла Мари-Жозеф, – мне казалось, что если он узнает, на какие страдания меня обрек, то смягчится. В моих воспоминаниях жил его прекрасный образ. А теперь у меня нет даже такого утешения. Граф Люсьен не ошибался. Страдание приносит только несчастье. А если он прав в этом, – подумала Мари-Жозеф, – вдруг он прав и в другом, в своих взглядах на плотскую любовь?»