– Мне пора, – произнес Люсьен. – Я еще должен готовиться к Карусели.
– А мне пора вернуться в свиту мадемуазель. – Мари-Жозеф взяла угольный карандаш. – Но пожалуйста, посидите тихо одну минутку. Я хочу нарисовать ваши руки.
– Уж они точно меня не красят, – возразил он. – Руки и ноги у меня, по крайней мере, могли бы быть маленькие и изящные.
– Ваши руки прекрасны.
Она приступила к эскизу, но ее стали отвлекать его кольца. Она взяла его за руку, удивляясь собственной смелости («Наверное, я захмелела куда больше, чем мне казалось!» – сказала она себе), и сняла одно из колец. Тепло его пальцев словно ласкало ее ладонь: ей почудилось, будто он гладит ее лицо, ее грудь, ибо щеки и шея у нее запылали.
Он не мешал ей снимать кольца, пока она не дотронулась до перстня с сапфиром, который он неизменно носил.
– Я никогда его не снимаю, – сказал он. – Его величество даровал мне этот перстень, когда я вернулся ко двору.
– Хорошо, – согласилась Мари-Жозеф не без разочарования, ведь ее желания не могли учитываться в ущерб королевской воле. Одно за другим она нанизала кольца ему на пальцы и закрыла ящик для живописных принадлежностей, скрыв партитуру кантаты и неоконченный рисунок, запечатлевший руки графа Люсьена.
Глава 25
Длинная череда открытых экипажей окаймляла восточную оконечность Большого канала. Его величество играл перед его святейшеством роль учтивого и гостеприимного хозяина; они ехали вдвоем в великолепной позолоченной коляске, борта и даже спицы колес которой были отделаны бриллиантами. Она заняла место в середине, откуда открывался самый лучший вид. Августейшая семья и иностранные монархи с обеих сторон теснились возле королевского экипажа. Придворные его величества расположились во втором ряду. Меж причудливо украшенными колясками сновали слуги, предлагая вино и пирожные, фрукты и сыр.
Мари-Жозеф ехала в коляске месье, зажатая меж мадам и мадемуазель; напротив сидели месье и шевалье де Лоррен. Она ужасно жалела, что не может ехать верхом на Заши, своем верном ифрите. Тогда она бы галопом поскакала на голубятню и ожидала бы там вестей о затонувшем галеоне.
В соседнем экипаже рядом со своей супругой мадам Люцифер лениво откинулся на спинку Шартр, обмениваясь томными взорами с придворными красавицами. Он не удостоил взглядом мадемуазель д’Арманьяк в павлиньих перьях. Мари-Жозеф предположила, что он завел новый роман. Шартр не замечал охлаждения Мари-Жозеф, как не замечал печальных вздохов мадемуазель д’Арманьяк; он даже не обратил внимания на то, что Мари-Жозеф больше не появляется в его обсерватории, не пользуется его сложным микроскопом и не одалживает его чудную логарифмическую линейку, а если и обратил внимание, то предпочел обойти этот факт молчанием.
А вот Лоррена весьма раздражала холодность Мари-Жозеф. С каждым толчком коляски он все ближе придвигал ноги к ее ногам, пока она не прижала подошвы туфель к опоре сиденья. Тогда он стал поглаживать кончиком башмака ее лодыжку. Одновременно он прошептал что-то на ухо месье и словно нечаянно запустил пальцы под его расшитый золотом жюстокор, лаская его бедро.
Мадам оторвала взгляд от своего нового бриллиантового браслета.
– У вас слишком большие ступни, месье де Лоррен, – заявила мадам. – Прошу вас, подвиньтесь, вы нас совсем затолкали.
Она сильно стукнула его веером по колену. Мари-Жозеф чуть было не расплакалась от благодарности к мадам, хотя только что готова была разрыдаться от обиды на Лоррена. Она прикусила губу, чтобы удержаться от слез.
– Мадам, вы меня обижаете, тем более что мои ступни всегда славились изяществом и малым размером. – Лоррен отодвинул ноги от лодыжек Мари-Жозеф. – Может быть, вы перепутали мои ступни с какой-нибудь иной частью моего тела?
– Разумеется, – оскорбленно откликнулась мадам. – Несомненно, с вашим языком.
Явно не веря своим ушам, месье бросил на супругу лукавый взгляд. Лоррен, раз в кои-то веки, потерял дар речи. Лотта затряслась от сдерживаемого смеха, как за минуту перед тем – Мари-Жозеф от сдерживаемых слез. Покраснев, Мари-Жозеф внезапно осознала, чему смеется Лотта и почему она не может засмеяться вслух. Мадам, принявшая безмятежный вид и притворившаяся, будто не понимает двусмысленности своих слов, не похвалила бы мадемуазель за такую проницательность.
– Поглядите на королеву Марию! – воскликнула Лотта, показав на экипаж Якова и Марии, стоявший рядом с королевским. – Да она настоящая пиратка, захватчица! Уговорите Халиду уделять мне хотя бы несколько минут ежедневно!
– Если ее величество попытается встать, то опрокинется, – сухо сказала мадам.
Мария Моденская носила фонтанж, не имеющий себе равных по высоте и массивности. Ленты и кружева каскадом низвергались ей на спину и трепетали на проволочном каркасе на расстоянии вытянутой руки от ее головы. С таким головным убором она не смогла бы ехать в закрытой карете.
– Мадемуазель Халида сама выбирает заказы, – извиняющимся тоном сказала Мари-Жозеф Лотте. Пусть брат и откажется подписать бумаги, Мари-Жозеф считала свою сестру свободной, хотя бы номинально.
– Ее величество королева Мария значительно щедрее вознаграждает свою свиту, – пояснила Лотта.
– Иными словами, щедрее раздает деньги его величества!
Халида ехала в экипаже королевы, держа на подушечке ее платок. Мари-Жозеф, пораженная, не могла не радоваться возвышению сестры, но одновременно ей стало боязно.
«Радостно и страшно, – подумала Мари-Жозеф, – ведь торжество всегда таит в себе риск».
Лакей опустил подножку. Мари-Жозеф вышла из коляски и поспешила на берег Большого канала.
– Шерзад! – позвала она.
Она запела, вызывая русалку. Несколько невыносимо долгих минут она боялась, что Шерзад не явится, но в конце концов удар раздвоенного хвоста обрызгал ей туфли.
– Шерзад, прыгни в честь его величества!
Шерзад поплыла, снова и снова кувыркаясь на волнах; волосы ее мягко струились, повторяя очертания ее тела. Не доплывая двухсот шагов до конца канала, она повернула и устремилась к карете его величества, разогнавшись до невероятной скорости. Мощным рывком она взвилась над водой и, подняв огромный фонтан брызг, низверглась вниз. Пораженные небывалым зрелищем, гости вскрикнули и зааплодировали.
Мари-Жозеф разыскала графа Люсьена; верхом на Зели, он ожидал приказаний его величества. Она надеялась на добрые вести, на едва заметный кивок, возвещающий, что галеон обнаружил сокровища Шерзад. Он встретился с ней взглядом и мрачно покачал головой.
Шерзад снова взмыла над гладью канала, сделав сальто в воздухе; ее темная кожа блеснула в лучах заката. Она обрушилась в воду, забрызгав его величество.
– Еще! – потребовал он.
Шерзад вновь прыгнула, прокрутив сальто сначала в одном, потом в другом направлении, ее силуэт четко обозначился на фоне заходящего солнца и пышных алых, желтых, оранжевых облаков. Потом она нырнула, беззвучно, не оставив даже ряби, войдя в воду. Гладь Большого канала отразила солнечный диск, превратив его в золотистую дорожку.
– Еще! – повторил его величество.
Но вместо того чтобы прыгнуть, Шерзад подплыла к берегу и застыла, облокотившись на каменный парапет.
Она запела королю, пытаясь воплотить в разделяющем их бесплотном воздухе образы, прекрасные и исполненные отчаяния, растрогать и умолить его. Мари-Жозеф слушала – смотрела, – закрыв глаза, чтобы ей не мешали ни вид канала, ни придворные, ни позолоченные коляски, ни даже облик ее подруги-невольницы.
«Мне перевести? – думала она. – Рассказать его величеству о семье Шерзад, о красоте бескрайних просторов моря, о пережитых ею приключениях, о ее скорби по погибшему возлюбленному?»
Песнь Шерзад вызывала сочувствие без слов.
Мари-Жозеф открыла глаза. Его величество нетерпеливо постукивал пальцами по борту кареты.
– Прикажите ей прыгнуть, мадемуазель де ла Круа!
– Я не могу приказывать ей, ваше величество, я могу лишь умолять ее!
– Прыгай, морская тварь! Я повелеваю тебе прыгнуть!
Шерзад фыркнула, соскользнула под воду и исчезла.
Мари-Жозеф бросилась к коляске его величества и пала рядом с нею наземь. Преклонив колени, она протянула руку и прикоснулась к королевскому башмаку:
– Она умоляет вас отпустить ее, ваше величество. Я умоляю вас! Пожалуйста! Пожалуйста!
– Ее спасет выкуп, который она сама же мне и предложила.
– Даруйте нам еще несколько часов…
Людовик освободил свой башмак из рук Мари-Жозеф.
– Я могу удалиться, ваше величество?
– Разумеется, нет. Я пригласил вас на Карусель и ожидаю, что вы появитесь в числе придворных.
Он постучал по борту экипажа:
– Трогай.
Ив ожесточил свое сердце, стараясь забыть мольбы русалки и просьбы своей сестры. Полночь принесет Шерзад смерть. Он не мог избавить от гибели морскую тварь, не мог избавить от горя или от упрямой, безумной причуды сестру, он мог спасти лишь себя.
«Если я угожу его величеству, – думал он, – то его величество прикажет мне продолжить исследования. Если я разгневаю его величество, то утрачу его покровительство и проведу следующий год, а может быть, и следующие десять лет или даже остаток жизни в монастырской келье, читая трактаты о нравственности».
Если прежде он сомневался, то ныне полностью отдавал себе отчет в том, что Людовик Великий, христианнейший король, обладал властью, превосходящей даже мирскую власть папы римского. Не важно, что его влияние уменьшилось из-за войны и голода, не важно, что ни Карусель, ни русалка не вернут ему утраченную юность. Людовик, даже клонящийся к закату, по-прежнему затмевал любого принца в зените славы.
«Вот если бы я мог сделать его величество бессмертным, – размышлял Ив, – или убедить его в том, что даровал ему бессмертие…»
Череда карет подъехала к фасаду дворца и остановилась в Министерском дворе, напротив Мраморного двора.
Мраморный двор совершенно преобразился для представления. Театральные машины, призванные изобразить море, поднимали в глубине сцены золотисто-голубые волны, а над ними нависали пышные облака. Тысячи свечей превращали сумерки в ясный день. Гобелены золотисто-голубых оттенков скрывали окна и двери дворца. Месье де ла Ланд дирижировал каким-то аллегро.