– Я не жду милосердия, ваше величество, – заверила короля Мари-Жозеф. Но втайне она надеялась вымолить у его величества прощение для Шерзад, Люсьена и Ива.
– А вы, Люсьен, объясните мне, что подвигло вас на столь странный поступок?
– Нет, ваше величество.
Ответ Люсьена королю, краткий и категоричный, поразил Мари-Жозеф.
– И вы не попросите меня о милости, которую я обещал вам даровать?
Взбешенный и оскорбленный настолько, что ему потребовалось помолчать минуту, чтобы овладеть собой, Люсьен ответил:
– Я уже просил вас о милости, ваше величество.
– Прикажите ей замолчать! – крикнул король Мари-Жозеф.
– Не могу. Шерзад поет свою предсмертную песнь.
– Месье Бурсен!
Неуклюжий, костлявый, месье Бурсен бросился на зов своей шаркающей походкой.
– Возьмите эту тварь и велите зарезать.
– Но, ваше величество, пир вот-вот начнется, ваше величество, я не успею ее приготовить, ваше величество, если я не сумею угодить вам, мне придется наложить на себя руки…
– Делайте, как считаете нужным, – разрешил Людовик, – только избавьте меня от ваших сетований. Плоть твари мы вкусим сырой и кровавой…
– Ваше величество, я… Я что-нибудь придумаю, ваше величество…
Мари-Жозеф безмолвно заплакала от горя.
Люсьен взял ее за руку. Мари-Жозеф не могла осушить слез, но никогда еще не испытывала ни к кому такой благодарности за сочувствие.
– Вам запрещено сюда входить! Вы не вправе сюда входить! – донесся голос церемониймейстера из соседнего зала. – Стража!
И тут в зал впорхнул обезумевший голубь. Он заметался под потолком, потом увидел сквозь стекло небо и стремительно кинулся к окну, но в последний момент успел свернуть в сторону. Он отлетел к королевскому голубятнику, тот схватил его и прижал к груди. На плечах у него примостились другие птицы, один голубь притих за пазухой.
Не спрашивая ни у кого позволения, Люсьен подошел к голубятнику и, тяжело опираясь на трость, протянул руку.
Голубятник порылся в кармане и высыпал Люсьену на ладонь пригоршню серебряных капсул.
Люсьен не соблаговолил открыть их. Он вернулся на свое место, встав перед королевским троном. Мари-Жозеф глядела на горстку серебра, обрамленного сияющим ореолом от слез у нее на ресницах. Она вонзила ногти в ладони, чтобы не плакать, не закричать во весь голос: «Откройте же скорей, прочтите послание!..»
Его величество выбрал одну из капсул, преподнесенных Люсьеном. Открыл. Перевернул, но ничего не извлек. Потряс.
На блестящий паркет со звонким резким стуком выпал изумруд. Словно разбрасывая зеленые искорки, камень покатился по полу и замер у бахромы персидского ковра. Стражник поднял его и, преклонив колени у подножия трона, вернул его величеству.
Его величество прочитал послание на клочке бумаги, содержавшемся в капсуле, и уронил его на пол.
В каждой новой капсуле таилась драгоценность еще более прекрасная, чем в предшествующей: жемчужина, или нефритовая бусина совершенной огранки, или элегантная золотая подвеска. Пол у подножия трона усеяли послания. Мари-Жозеф составила из отдельных слов сообщения: «Ацтекские драгоценности. Испанское золото. Богатейшие сокровища».
Его величество сжал бесценную находку в ладони:
– Я дарую русалке жизнь.
Безучастный тон, которым это было произнесено, встревожил Мари-Жозеф.
– Ваше величество… – прошептал месье Бурсен.
– Месье де Кретьен, вручите ему… – Тут Людовик спохватился. – Месье Бурсен, я вознагражу вас, как и обещал. Можете идти.
Месье Бурсен, непрестанно кланяясь, удалился из тронного зала.
Людовик опустил взор на Люсьена, и на мгновение его покинула всегдашняя бесстрастность:
– Люсьен, моя опора, мой лучший советник… Кто же вас заменит?
– Никто, ваше величество.
Гордость и печаль Люсьена так растрогали Мари-Жозеф, что она чуть было не расплакалась снова.
Его величество подозвал Лоррена:
– Отвезите русалку в клетку.
– Ваше величество! – вскрикнула Мари-Жозеф. – Благодаря Шерзад вы получили сокровища!
– А я даровал русалке жизнь.
– Вы обещали отпустить ее!
– Вы осмеливаетесь мне перечить?
– Да, ваше величество!
– Я обещал не зажаривать ее для сегодняшнего пира. Если я не обрету бессмертия, вкусив плоти русалки, то пусть благодаря русалочьим сокровищам бессмертие обретет Франция.
Шерзад скатилась по деревянным ступенькам и рухнула в фонтан Аполлона. Оцепеневшая, убаюканная своим собственным скорбным плачем, она встрепенулась, обрушившись в зловонную воду, и забилась в сети, извиваясь всем телом. Как только сеть чуть-чуть размоталась в воде, немного ослабив хватку на ее теле, она в ярости ударила когтями по стропам, перерезая их словно ножом. Ячеистая сеть опала на дно, уносимая слабым течением, и повлеклась к водостоку, растягиваясь и сжимаясь, как осьминог.
Измученная, изголодавшаяся, избитая, исцарапанная, сильным ударом раздвоенного хвоста она взмыла над водой и рухнула вниз, подняв фонтан брызг. Дверь клетки с лязгом затворилась, замок закрылся. Опустился полог шатра. Оставшись в одиночестве, она принялась яростно скрести когтями по стенкам бассейна, а потом вцепилась в решетку над водостоком и трясла до тех пор, пока в кровь не стерла руки.
Ей не удалось найти путь к бегству.
Мушкетеры увели Люсьена и Ива, запретив Мари-Жозеф перемолвиться с ними словом. Двое стражников проводили Мари-Жозеф в покои мадам.
Мадам стояла в гардеробной, вытянув перед собой руки. Фрейлины затягивали на ней корсет. Мадемуазель уже успела облачиться в восхитительный серовато-бежевый атласный роброн, усеянный топазами. Халида как раз завершала украшение ее высокого, в оборках и лентах фонтанжа.
Едва увидев Мари-Жозеф, Халида уронила ленты, бросилась к ней и молча ее обняла. Следом за нею кинулась Лотта. Мари-Жозеф приникла к сестре и к подруге. Георгинчик Старший потрусил к ней, пыхтя, а за Георгинчиком Старшим, тявкая, потянулся и Младший. Они принялись обнюхивать подол ее нижней юбки и, почуяв Шерзад, истерически залаяли.
– Тише! – прикрикнула Лотта и отогнала болонок.
С помощью камеристок мадам невозмутимо облачилась в роскошное платье золотой парчи, словно не замечая присутствия мушкетеров.
– Можете идти, – наконец велела она им.
– Но, мадам…
– Делайте, как я сказала.
Они переглянулись и, пятясь, удалились из уборной. Несомненно, они остались дожидаться Мари-Жозеф в вестибюле, ведь даже повелительный тон и самоуверенность мадам не могли отменить королевские приказания.
Мадам прижалась щекой к щеке Мари-Жозеф:
– Ах, душенька, ваша судьба достойна трагической баллады. Король разгневан и требует, чтобы вы непременно присутствовали на пиру.
– Мадам, что же мне делать?
– Девочка моя, все, что мы можем, – это повиноваться его величеству.
Мари-Жозеф помогла Халиде причесать мадам, держа наготове шпильки и те немногие цепочки, подвески и кружевца, которыми мадам согласилась украсить волосы. Мари-Жозеф не могла забыться за повседневными заботами. Руки у нее дрожали. Другие фрейлины перешептывались, осуждая ее неповиновение, ее испачканное, измятое платье и растрепавшуюся прическу.
«Шерзад жива, – думала Мари-Жозеф, – пока жива…»
Однако она знала, что в бассейне фонтана ее подруге долго не продержаться.
Мадам протянула руку. Мари-Жозеф застегнула у нее на запястье бриллиантовый браслет, подарок короля. Грани алмазов ослепительно засверкали в сиянии ее слез.
– А сейчас, – сказала мадам, – мы должны что-то с вами сделать.
Она строго оглядела Мари-Жозеф:
– Вы же не можете присутствовать на пиру у его величества в грязном платье!
– Не дразните ее, мама! – вступилась Лотта.
Она подвела Мари-Жозеф к шкафу и распахнула дверцы.
Перед Мари-Жозеф предстал самый прекрасный роброн, который ей доводилось видеть: переливчатого серебряного атласа, отделанный серебряным кружевом, с корсажем, усеянным лунным камнем.
– Мадемуазель, я не могу…
– Его прислал месье де Кретьен. Он покорно просил вас принять подарок.
«Я погубила его, – пронеслось в сознании Мари-Жозеф, – а он по-прежнему благожелателен и любезен ко мне».
Лотта обняла ее, поцеловала, дружески крепко сжала ее ладони в своих и оставила наедине с Халидой. Лотта, мадам и их свита удалились, шурша юбками, влача за собой шлейф изысканных ароматов и громко перешептываясь.
Халида незаметно передала Мари-Жозеф записку. Развернув ее, Мари-Жозеф ахнула: она узнала почерк Люсьена.
«Скоро увидимся. Люблю. Л.».
– Не плачьте, мадемуазель Мари, – принялась увещевать ее Халида, – у вас и так покраснели глаза. Сядьте-ка, сейчас я расчешу ваши колтуны.
– Мадемуазель Халида, я должна послать ответ. Можно ли рискнуть?
– Может быть, я как-нибудь и ухитрюсь, – предположила Халида. – У графа Люсьена много агентов.
«Люблю, – написала Мари-Жозеф. – Люблю беспредельно, безгранично».
Халида прошептала что-то мальчику-пажу и отослала его с запиской, а потом стала с великим тщанием облачать Мари-Жозеф в «лунный» роброн. В зеркале отразился прелестный призрак в серебристо-серой мерцающей дымке.
– Вы в полной мере это заслужили, – с удовлетворением отметила Халида.
Мари-Жозеф спрятала за декольте записку Люсьена.
– Сестра, – спросила Халида, – вы позволите мне причесать вас как подобает?
Выбрав один из фонтанжей мадемуазель, она показала его Мари-Жозеф. Та попыталась было сохранить серьезный вид, но, вообразив, как на весь вечер на голове у нее воздвигнется массивное сооружение из проволоки, лент и кружев, не выдержала и расхохоталась.
– Вам не нравятся фасоны, которые я придумала? – сурово осведомилась Халида.
– Простите! – Мари-Жозеф прижала руки ко рту, стараясь унять смех. – Мадемуазель Халида, я не хотела…
Тут Халида сама расхохоталась, вспомнив нелепые башни, ее стараниями колыхавшиеся на головах модных дам, и отложила фонтанж, убрав волосы Мари-Жозеф совсем просто.