– Она – женщина!
– Я говорю не с вами, мадемуазель де ла Круа. Отец де ла Круа, русалка утверждает, будто смерть окончательна и неизбывна.
– Ваше святейшество, – осторожно возразил Ив, – неужели тварь способна понять, что такое смерть?
– Если бы дьяволы существовали, – вмешался Люсьен, – то, разумеется, они утверждали бы, что есть жизнь после смерти, рай и ад. Иначе где бы они обитали?
С трудом сдерживая смешок, Мари-Жозеф осмелилась вновь обратиться к папе:
– Ваше святейшество, вы могли бы открыть Шерзад, что есть жизнь вечная.
– Замолчите, синьорина! – В голосе Иннокентия послышалось нетерпение и досада. – Женщинам пристало послушание и покорность, и, самое главное, им надлежит молчать! Такова воля Господа.
Внезапно Люсьен подался вперед с резким, гневным жестом. Он замер, устремив взгляд на папу, а когда к нему вернулось самообладание, у него побелели даже губы. Мари-Жозеф испугалась, что он лишится чувств.
– Если вы верите в своего бога, – произнес Люсьен, с трудом сдерживая ярость, – то должны признать, что он сотворил Мари-Жозеф де ла Круа смелой и решительной.
– Вы… – Иннокентия затрясло. – Вы и то создание, которое вы пытаетесь защитить, противоестественны и богопротивны!
Солнечный диск на западе уже стал опускаться за горизонт. Свет, льющийся сквозь окна, приобрел алый оттенок, заплясал в зеркалах, словно пламя, залил галерею, словно кровь.
Глава 28
Под усиленным конвоем прибыл испанский клад с затонувшего галеона. Примостившись на ступеньках русалочьей темницы, Мари-Жозеф, сама пленница, наблюдала, как мимо, поскрипывая, катит одна тяжело груженная золотом повозка за другой. Стража застыла на пороге шатра; стража застыла на пороге ее чердачной комнаты. Если раньше, когда она приходила навестить Шерзад, мушкетеры расслаблялись, то теперь удваивали бдительность.
Она могла бы спастись, выбравшись ночью через окно, по крышам, как показал ей Люсьен, но бежать было некуда. К тому же она не могла бросить Шерзад. Не могла покинуть Люсьена.
Русалка лежала, опустив голову на колени Мари-Жозеф. Язва у нее на плече увеличилась в размерах и загноилась. Раны от укусов на лодыжке не заживали. Она отказывалась есть и говорить.
– Пожалуйста, послушай, Шерзад. Если ты найдешь его величеству еще сокровища, он может смилостивиться…
Она умолкла, не в силах убедить даже себя саму в том, что король освободит ее подругу, и тем более не могла уверить в этом Шерзад.
– Мадемуазель де ла Круа!
Как только к Мари-Жозеф подошел мушкетер, Шерзад соскользнула в бассейн и ушла под воду. Она замерла на дне вверх лицом, невидящим взором уставившись перед собой и ожидая смерти.
– Пойдемте со мной.
Стражник отпер клетку, выпустив Мари-Жозеф, и тотчас снова запер за ней дверь.
К удивлению Мари-Жозеф, возле шатра ее поджидала Заши. Кобыла ткнулась в нее мордой, прося, чтобы ее погладили.
«Мне-то уж казалось, что все у меня отнято, – подумала Мари-Жозеф, – даже Заши: и жизнь Шерзад, и расположение брата, и общество сестры. И Люсьен».
Она ни разу не видела Люсьена после окончания пира, который, несмотря на отсутствие зажаренной русалки, произвел истинный фурор. Он длился и после заката, когда слуги убрали цветы и заменили их канделябрами, и после полуночи, когда слуги заменили оплывшие свечи и внесли новую перемену блюд. Впрочем, Мари-Жозеф не смогла проглотить ни кусочка.
Под конец пиршества его величество вручил шевалье де Лоррену кошель с тысячей золотых луидоров. Выполняя обязанности Люсьена, шевалье от имени монарха вознаградил месье Бурсена.
Одновременно стражники, учтиво поклонившись Люсьену, проворно и тихо его увели.
– Не беспокойтесь, – попросил он.
Но она с тех пор только и делала, что беспокоилась.
Она села в седло, и Заши загарцевала, норовя полететь стрелой и с легкостью обойти тяжелых коней королевской стражи. Мари-Жозеф успокоила ее, погладив по шее. Даже если Заши унесет ее отсюда, перелетев через дворцовые крыши, бежать ей все равно некуда.
Мушкетеры отконвоировали ее на холм, во дворец.
Вступив в зал заседаний совета, она невольно ахнула. Перед королем возвышались груды серебряных и золотых слитков, сундуки, полные золотых монет, горы золотых украшений и драгоценных камней.
Король задумчиво поигрывал тяжелой золотой чашей. Мари-Жозеф, сделав реверанс, преклонила перед монархом колени.
– Что говорит ваша морская тварь?
– Ничего, сир. Она не поет и отказывается от пищи. Если вы ее не отпустите, ее смерть будет на вашей совести.
– На моей совести множество смертей, мадемуазель де ла Круа.
– Но вы же не хотите совершить умышленное убийство? Мы – Люсьен, Ив и я – уже однажды избавили вас от греха. Мы спасли вашу душу.
– Почему вы не хотите оставить эту навязчивую идею? – вскричал король.
– Потому что моя подруга Шерзад в отчаянии, она умирает.
– Тварям неведомо отчаяние. Если русалка не угодит мне, я могу передать ее в руки святой инквизиции моего кузена.
Он поставил чашу на стол. Сегодня он был облачен в темно-коричневые и черные тона, лишь слегка смягченные золотым кружевом.
Он протянул Мари-Жозеф руку. Она сомкнула пальцы на его ладони, и он помог ей подняться на ноги, словно они вернулись на плавучий помост Большого канала и вот-вот сделают первые танцевальные па.
– А лучше съем ее – так будет милосерднее.
Мари-Жозеф хотелось расплакаться: «Вы же обещали! Вы великий король – и нарушаете свое слово! Как вы можете обмануть меня и Шерзад и разбить сердце Люсьену?»
– Ваше величество, – как можно спокойнее произнесла она, – в вашей власти уничтожить ее. В вашей власти погубить меня, и моего брата, и Люсьена, а он любит вас.
– Вы хотите сказать, что не любите меня, мадемуазель де ла Круа?
– Люблю, ваше величество, но не так, как Люсьен.
– Он любит вас больше, чем меня.
– Знаю, ваше величество, но это не означает, что он любит вас меньше. Что с ним, ваше величество?
– Он жив.
– Вы не?..
– Я всего лишь выгнал его агентов из числа своей стражи. Его тело причиняет ему такие страдания, что мне совершенно ни к чему его пытать.
– Я могу его увидеть?
– Я подумаю об этом.
– Сир, в вашей власти помиловать нас всех.
– Вы даже упрямее вашей матери!
Мари-Жозеф не выдержала и взорвалась:
– Она… Вы… Моя мать всецело предалась вам!
– Она отвергла…
Мари-Жозеф с безграничным удивлением увидела, как он погрустнел, а глаза его наполнились слезами.
– Она отвергла все, что я жаждал ей дать.
Он отвернулся и, овладев собой, принял свой обычный бесстрастный облик.
– Пойдемте со мною. Убедите ее исполнить мою волю.
На какое-то безумное мгновение Мари-Жозеф показалось, будто он говорит о ее матери.
Его святейшество остановился возле клетки, через прутья окропил русалку святой водой и произнес по-латыни молитву об изгнании дьявола.
– Отринь языческие обычаи, – возгласил папа, – прими учение Церкви и узришь жизнь вечную.
Шерзад зарычала.
– Если ты воспротивишься мне, на душу твою никогда не снизойдет мир.
Мари-Жозеф бросилась к клетке:
– Впустите меня!
Встревоженная, пугливая, Шерзад плавала туда-сюда по бассейну. Людовик с трудом встал с кресла-каталки. Мушкетеры отперли клетку. Мари-Жозеф кинулась к русалке, не дожидаясь короля, забыв не только о придворном этикете, но и об элементарных правилах приличия.
– Шерзад, милая моя, успокойся, пожалуйста!..
– Не вмешивайтесь, синьорина де ла Круа! – повелел Иннокентий. – Вы пренебрегаете моим советами себе же на погибель!
Мари-Жозеф сбежала на помост, а его величество остался на верхней ступеньке.
Шерзад увидела его и вскрикнула.
– Шерзад, не надо!
Русалка ринулась к Мари-Жозеф. Стремительно набрав скорость, она полетела к земным людям и, рыча, растопырив когти, бросилась прямо на короля. Мари-Жозеф кинулась к Шерзад и, обхватив ее, с грохотом обрушилась вниз. Ударившись о край лестницы, Мари-Жозеф задохнулась от боли. Шерзад лежала у нее в объятиях. При падении Шерзад разбила о ступеньки лоб, и теперь из глубокой царапины струилась кровь. Мари-Жозеф попыталась остановить кровотечение. Ее руки и платье немедля окрасились алым.
– Самоубийство – смертный грех! – наставительно изрек папа. – Перед смертью ей надлежит явить смирение и раскаяться, а не то я и вправду уверюсь, что она демоница.
Мари-Жозеф снизу вверх смотрела на властителей мира: на понтифика, полагавшего, что Шерзад хотела покончить с собой, и на короля, считавшего, что она пыталась его убить. Возможно, оба они были правы.
Шерзад приподнялась и запела гневную, яростную песнь. По лицу ее сбегали струйки крови. Она действительно походила сейчас на чудовище и могла испугать кого угодно.
– Что она сказала?
Мари-Жозеф замялась.
– Ну же, говорите!
– Она сказала… Простите, ваше величество, она сказала: «Беззубые акулы меня смешат». Она сказала: «А целая флотилия затонувших кораблей выкупит мою свободу?»
– И где же они покоятся?
– Она скажет мне после того, как вы ее отпустите.
– А кто поручится за нее?
– Я, ваше величество.
Она подумала, что сейчас он прогонит ее, выбранит злодейкой, обвинит во лжи.
– И вы не станете молить меня о снисхождении? К вам, к вашему брату, к вашему возлюбленному?
Мари-Жозеф помедлила, но потом покачала головой:
– Нет, ваше величество.
Шерзад неистово извивалась в ванне, опутанная сетью; сквозь ячейки летели брызги. Она кричала и билась, чувствуя близость моря и стремясь вернуться в родную стихию, чего бы это ни стоило.
– Шерзад, милая, осторожно, не поранься! – Мари-Жозеф с трудом просунула руку сквозь грубую петлю, пытаясь дотронуться до русалки, погладить, утешить.
Мари-Жозеф примостилась возле ванны Шерзад, под парусиновым навесом, на главной палубе флагманского корабля его величества. На верхней палубе в бархатном кресле сидел король, защищенный от солнечных лучей гобеленовой тканью. Он сказал одно слово капитану, и тот что-то крикнул команде. Матросы тотчас кинулись по местам, готовясь к отплытию.