«В шесть часов ему подали счет.
– 925 руб. 40 коп.! – сказал Альмер и пожал плечами. – За что это? Нет, постой, надо проверить!
– Оставь! – забормотал Фролов, вытаскивая бумажник. – Ну… пусть грабят… На то я и богатый, чтоб меня грабили…»
Или это не только русское?
Или в других европейских культурах тоже есть что-то подобное?
Молчун скорбящийвертится народ!
На кладбище я увидел человека на соседней могиле. Могила была уже прибрана, выметена от листьев и веточек, которые не успели убрать поздней осенью. Это был явно не родственник: родственники на могиле всегда чем-то заняты – поливают цветы или протирают памятник. А он просто зашел в ограду, поставил букетик в пластмассовый вазон, потом присел на скамеечку, положив рядом шляпу, и молчал, обнявши колени сцепленными ладонями. Подтянутый господин в темно-синем драповом пальто и отглаженных брюках.
Мне это показалось странным, тем более что «под сим камнем» упокоился отнюдь не великий поэт или ученый и не девушка, погибшая во цвете лет. Нет, это была обыкновенная супружеская пара.
Я покосился на скорбящего господина и дождался, пока он заметит, что на него смотрят. Он улыбнулся, прижал палец к губам, потом поднялся, взял шляпу, перекрестился, поклонился, перекрестился еще раз и вышел из ограды, взглядом поманив меня за собой.
Мы вышли на аллейку.
– Услуга «Скорбное молчание», – сказал он и протянул визитку. – Ихние дети, понимаете ли, уехали за границу. Наняли уборщика, но им, понимаете ли, мало. Им надо, чтоб по-человечески. Цветочки, ну и помолчать-погрустить. Заодно и присмотреть, как убрали. Их там в могилке двое, значит, пять раз в году: день смерти, день рождения каждого, ну и на Пасху. Не интересуетесь?
– Спасибо, – сказал я. – Пока нет.
– А помрете? Есть кому ходить?
– Выше крыши! – легкомысленно сказал я.
– Визиточку-то возьмите, мало ли кому, – сказал он. – Недорого. За мной, между прочим, тоже присматривают. Снимают на телефон и отсылают заказчикам. Я даже не знаю кто. А мне и неважно. Я честно работаю, без прогулов.
– Стартап, – сказал я и взял визитку.
– А? – спросил он.
– Ничего, ничего. Всего доброго.
– И вам здоровья… Вот посмешу вас на прощание. Тут недавно в Новой Москве новое кладбище открыли. Так один артист знаменитый, – он нагнулся ко мне и прошептал неизвестную мне фамилию, – этот, значит, артист за огромнейшие деньги подписал контракт, что его там похоронят! Чтоб, значит, на этом кладбище дела пошли. Уже памятник соорудили, заранее. Без даты смерти. Но с датой рождения и портретом. И знаете что? Рядом с его будущей могилой уже восемь мест продали! За очень дорого. А? Каково? Вертится народ! Эх, вертится!
– Вертится, – кивнул я. – Сообразительный у нас народ.
Театральная историяbased on a true story
В одном театре один режиссер решил создать спектакль, которого дотоле не бывало, – спектакль необычайной жизненности.
Спектакль был о людях, которые живут в глухой провинции, на окраине бедного городка, да еще и в бараке. Но это были не просто обыватели, а ссыльнопоселенцы, люди тяжелой и несправедливой судьбы. Их силой выслали из родных мест и заставили жить вот в этом месте.
Режиссер хотел добиться абсолютной истинности. Чтоб все происходило в реальном времени и в реальном пространстве, не говоря уже о реальных костюмах, включая носки и нижнее белье.
Чтобы создать абсолютно реальное пространство, пришлось закрыть проем сцены четвертой стеной – не условной, как у Станиславского, а самой настоящей. Правда, теперь зрители их не видели. Но зато они слышали, как герои за стеной – что делают? Да просто живут во всей полноте понятия «жизнь».
Сидя в зале на так называемых открытых репетициях, зрители тихо восхищались реальностью происходящего за стеной. Тем более что билеты на эти репетиции стоили очень дорого, а режиссер постоянно рассказывал, как он заставляет актеров гнать самогон и жарить картошку, заниматься любовью на железных кроватях за тонкими занавесочками, беременеть и рожать детей.
Зрители очень волновались, слыша сквозь стену сначала хихиканья флирта, потом стоны секса, потом звуки рвоты беременной женщины, потом крики роженицы, потом первый плач ребенка, а потом радостные голоса людей, празднующих крестины ребенка, – и вот так целый год, наверное. А то и дольше. Потому что к окончательному показу спектакля надо было хорошо подготовиться.
Но вот день великой премьеры настал.
Зал был полон. Билеты стоили каких-то несусветных денег. Ложи блистали. Партер кипел. На ярусах люди сидели по трое на одном стуле. Студенты лежали в проходах.
Свет погас, и стена между залом и сценой стала медленно раздвигаться.
Было невероятно тихо.
Свет зажегся.
На сцене не было буквально ничего. Несколько голых железных кроватей и пустая картонная коробка. Какой-то человек запихнул в эту коробку эмалированную кастрюлю, предварительно завернув ее в байковое одеяло, взял коробку под мышку и быстро ушел.
Прошло еще минут пять.
На сцене появился режиссер и тихо, но очень слышно сказал:
– Они уехали. Понимаете, господа… Вернее, вам, людям благополучным и сытым, этого не понять. Но вы все же постарайтесь. Сегодня у них кончился срок высылки. Теперь они больше не ссыльнопоселенцы, а свободные граждане. Поэтому они быстро собрались и поехали. По домам, понимаете? На родину, ясно вам?
Он прошелся по сцене и сказал:
– Пожелаем им доброго пути.
Помолчал еще и сказал:
– Ну, всё.
Махнул рукой и скрылся за кулисами.
Гром аплодисментов чуть не обрушил потолок.
А журналисты, театральные обозреватели и критики бегом помчались в свои редакции, чтобы сообщить тем, кто сегодня вечером был в театре, – что они видели самый великий спектакль нашей эпохи.
«Основано на реальных событиях»в жизни и в искусстве
Для меня загадка, зачем это пишут в титрах или аннотациях. Ну, ладно пишут – мало ли чего напишешь на афише или обложке, чтоб смотрели (покупали). Самое смешное, когда это пишут как бы в оправдание. «Вам не нравится этот фильм (роман), вы находите его искусственным, вымученным, конъюнктурным – а ведь он основан на совершенно реальных событиях, и его герои – на самом деле реальные люди». Ну и что тут удивительного? Бывает ведь честный нон-фикшен – биография знаменитого человека, документальный рассказ о реальном событии и т. п.
Но тут вот какая закавыка. Биографический роман о прославленном маршале или академике-нобелиате, с именами и фамилиями – это сложившийся тип книги нон-фикшен. А вот написать этакий как бы художественный, но отчасти нон-фикшн о неких реальных, но не очень знаменитых личностях – не получится. Это будет уже не нон-фикшен, а самый что ни на есть «фикшен», который судят по совсем другим законам. Не по законам документалистики, а по законам художественной литературы.
Почему? Потому что прототип никому, кроме автора, не интересен. Он не может сам по себе служить ориентиром. Мы не можем воскликнуть: «А на самом деле все не так было!» (что на самом-то деле означает: «В других книгах рассказано по-другому!») – как восклицаем, читая нон-фикшен про Шостаковича или Ландау, например.
А тут – извините. Никого не интересует, что описанная вами история на самом деле случилась в таком-то году в таком-то городе, с такими-то людьми. Важно, как это написано.
В конце концов, все художественные тексты так или иначе «основаны на реальных событиях», и в них действуют некие «реальные персонажи». Надоевшие примеры – и «Война и мир», и «Преступление и наказание», и «Бесы». В конце концов, любой текст – это некое «лего» из кусочков реальных историй, реальных людей и реально сказанных слов.
Авторы иногда ставят в начале текста вот такие забавные заявления.
Либо: «Все события и персонажи являются вымышленными, все совпадения случайны».
Это означает – перед вами памфлет. Так что ловите тайные намеки, разгадывайте имена, адреса, должности.
Либо же: «Основано на реальных событиях».
Это означает – если текст вас не убеждает, если вы не верите автору, то вы дураки, потому на самом деле все так и было.
Но в искусстве действует совсем другое «на самом деле», чем в жизни.
«Красная книжечка»синопсис сценария очередного оскаробастера
1937 год, январь.
На секретном заводе под Челябинском – взрыв. Производство советского чудо-оружия застопорилось.
Сталину докладывают, что в деле может разобраться только профессор Антон Викентьевич Белосельский. Он уже приговорен к расстрелу на Втором Московском процессе как троцкист, но еще не казнен. Сталин приказывает наркому внутренних дел Ежову найти надежного человека, который отконвоирует профессора на Южный Урал. Это сложное задание, потому что фото профессора уже помещено во всех газетах, и трудящиеся хотят убить его, как бешеную собаку.
Ежов поручает дело капитану госбезопасности Яну Газемберу. Сын румынской еврейки и венгерского австрийца, он в ЧК считается кровавым садистом. Он патологический русофоб. Кроме того – гомосексуал, побывал даже любовником самого Ежова. Он с презрением и брезгливостью относится к самой идее семейной жизни, к женщинам, терпеть не может детей. Он убежденный плебей. А профессор – русский дворянин, натурал, семьянин, с нежностью вспоминает о своей жене и четверых малышах. И, по старой дворянской привычке, не любит «извращенцев и инородцев».
Но в ходе длинной поездки, в которой злобный Газембер вынужден с помощью маузера и своей красной книжечки защищать Белосельского от разгневанных трудящихся, – они начинают понимать друг друга.
Кровавый чекист-гей понимает, что дворянин, гомофоб и шовинист Белосельский – несчастный человек, изуродованный ужасной средой дворянства, гимназии и университета. А шовинист-натурал профессор чувствует, что под суровым френчем чекиста, который походя пристает к мальчикам-официантам, бьется нежное сердце, полное любви к женщинам и великой русской культуре.