Это было так скоро и поразительно, что композитор даже не понял, насколько это было хорошо. Он полежал на спине, потом приподнялся, сел в постели, посмотрел на нее. Ида лежала, накрывшись одеялом до ключиц. Он потянулся сдернуть этот покров, чтобы полюбоваться ее телом, очертания которого рисовались сквозь тонкое одеяло. Но она ухватилась за верхний край и сказала: «Нет». – «Но почему?» – «Нет, я сказала! Здесь слишком светло».
Боже, что за детские фокусы! Он слегка хмыкнул, встал и пошел умыться. Когда он вернулся – демонстративно голый, с широким туловищем и круглым животом, с короткими кривоватыми ногами, – Ида уже стояла посреди номера, плотно завернувшись в одеяло, придерживая его у шеи правой рукой, и держа в левой руке свою одежду. Композитор посторонился, пропуская ее в ванную.
Вернувшись совсем одетая, она обняла его, поцеловала и раздельно сказала, словно бы сама себя убеждая:
– Я тебя люблю. Я счастлива, что это наконец случилось. Я мечтала об этом пять лет. Спасибо, что ты такой решительный. Ты прекрасный. Мне хорошо с тобой.
– И мне, – сказал он, целуя ее в ответ.
– А сейчас мне пора. Не провожай меня.
Три дня композитор прожил в тумане воспоминаний об этом получасе, напрасно стараясь вытащить из памяти детали и подробности их первой поспешной близости. Жена Маша была в отъезде, слава богу. Она всегда простужалась в марте, сильно кашляла, поэтому он отправлял ее то во Францию, то в Грецию, пока не установится сухая весна. Он ждал, что Ида объявится. На четвертый день позвонил ей. «Аппарат абонента выключен». Еще через неделю Ида позвонила и сказала: «Нам надо встретиться». Он обрадовался, как влюбленный подросток.
Встретились в том же кафе. Легко поцеловав его в щеку, она сказала, взмахом руки отогнав официанта:
– Дело принимает забавный оборот! – и протянула ему узкий белый конверт.
– Позволь я сначала закажу хотя бы кофе, – сказал он.
– Тебе конфузно перед официантом? – засмеялась она и крикнула в глубину зала: – Два эспрессо!
На листе плотной, чуть шероховатой бумаги было написано от руки, крепким и четким почерком:
«Милая Ида!
Как ты знаешь, полтора месяца назад я принял предложение стать вице-губернатором Н-ского края. Тем самым я стал охраняемым лицом, и моя семья, то есть ты, – тоже. Поэтому мне стало известно, где и с кем ты была 14 марта сего года с 16.50 до 18.30. С печалью уведомляю тебя, что я более не могу быть твоим мужем, и освобождаю тебя от всех сопутствующих супружеству обязательств. По денежным и прочим имущественным вопросам, если у тебя есть ко мне претензии, свяжись с моим поверенным, господином Цехановичем Адрианом Францевичем, его телефон есть у тебя в списке.
С искренним сожалением, когда-то весь твой – Петр».
Официант принес две чашечки кофе и два стакана холодной воды.
Композитор смял конверт и ощутил что-то твердое. Там было обручальное кольцо мужского размера. Он повертел его, увидел, что на внутренней стороне написано «Ида».
– Петрик очень хороший, – сказала Ида. – Но любит красивые жесты… – Она одним глотком, по-итальянски, выпила свою порцию эспрессо. – Я свободна, мой дорогой, – и снова, как в прошлый раз, бросила руки на стол.
Он поцеловал ее пальцы, все десять по очереди, и заметил, что на ней нет обручального кольца. Она погладила его по голове.
– Ты, наверное, рад, но растерян? – сказала она. – Ты мечтаешь на мне жениться, но думаешь: а как же Маша? Ты ведь ответственный мужчина, и это очень хорошо. Не волнуйся, Маша согласна.
– Что?!
– Я слетала к ней на Родос. Она согласна за половину.
– Половину чего? – растерянно спросил он.
– Всего, – объяснила Ида. – Половину всех вкладов и депозитов, половину авторских за песни сейчас и далее всегда. Не жадничай. Она заслужила. Опять же дети. Дача ей, квартира тебе. Вернее, нам с тобою. Допивай кофе, пойдем.
– Куда?
– Как это куда? – Ида подняла брови. – К тебе домой. То есть к нам. И не думай, что связался с нищей разведенкой. Петрик не так богат, как кажется. Но он благороден и добр, почти как ты. Он выдаст мне нестыдную сумму. Уверена, что обойдемся без суда. Во всяком случае, если он, я примерно говорю, должен мне сто миллионов, а захочет дать немного меньше, я возьму и спасибо скажу, не стану воевать за остаток. Мне дороже наше с тобой спокойствие.
Композитору казалось, что слова Иды стучат по его голове как дождь по козырьку балкона на даче. На даче, которую он больше не увидит. Но тут же ему показалось смешно думать о даче, балконе, авторских и депозитах, когда перед ним сидит такая прекрасная, совсем молодая женщина. Восхитительная женщина, которую он обожал и хотел уже пять лет. Или он только месяц назад убедил себя в этом? Но теперь уже неважно. Мартовская Ида пришла.
– Пойдем! – сказал он, улыбаясь ее фиалковым глазам, и поднялся из-за стола.
Она вдруг обняла его наивно и сильно и настойчиво прошептала: «Я люблю тебя. Люблю, люблю! Пойдем скорее, скорее домой!»
Композитор и Ида быстро и ловко уладили свои разводы и разделы имущества, отчасти сменили мебель в квартире, чтобы ничего не напоминало о Маше, и начали медленно разлюблять друг друга.
Композитору было неинтересно с Идой. Всего-то образования у нее было те самые дизайнерские курсы, на которые она ходила с Машей. Странно: девушка вроде бы из интеллигентной семьи, родители – потомственные гуманитарии, дома книги по всем стенам. Она, кстати, читала довольно много, но все это пролетало через нее, как через крупный дуршлаг, и зацеплялись только отдельные факты и словечки. Как вот это, про мартовские Иды, которые еще не пришли, не прошли… Слова вроде «конфузно», не «Петя», а «Петрик». Очень мило. А где высшее образование? Ах, да, конечно, девочка «ищет себя», ходит на курсы. Но его Маша оканчивала нормальный институт по строительной специальности, просто она всю жизнь – особенно жизнь с ним – интересовалась искусством, все время «брала курсы», как теперь выражаются, переводя напрямую с английского. То курсы истории Средних веков, то акварели, то вот дизайна. И в конце концов устроилась в архитектурное бюро Мартынова, очень модное место, интересные заказы. И, кстати, неплохой заработок. Ида же вообще не работала ни дня. Как выскочила за своего Петрика в двадцать два года, так сразу и стала как бы типа «гранд-дамой». Но именно что «как бы» и «типа». Подруги, сплетни, пикники, трендовые кафе, показы мод, «пати» и «афтепати», тьфу. Говорить с ней было совершенно не о чем. Ну не о новом же меню в ресторане «Трильби»? Даже удивительно, что в ней нашла Маша. Ну да, молоденькая, ищет себя, тянется к старшей подруге…
Ида поняла, что композитору вообще ничего не интересно, кроме его песен и денег. Нежные и страстные слова, которые он так красиво плел в их первом разговоре, исчезли и более не повторялись. Да и песни, казалось ей, – для него это такие маленькие кошелечки, из которых сыплются авторские. Он никогда не говорил про мелодию или слова, а только про то, какие певцы взяли, и на каких площадках катают, и сколько с этого должно накапать. Как это пошло! Ее прежний муж был сначала брокер, потом инвестор, вот его пригласили в вице-губеры, ничего вроде бы особенного. Но он был в сто раз талантливее этого композитора. По-человечески, душевно талантливее. Кто знает, тот поймет, а кто не поймет – так идут они лесом… Композитор казался ей скупым. Особенно в дорогом ресторане, когда он угощал друзей и выпендривался перед официантами, говоря «вы мои королевские замашки знаете», «расстелите-ка нам скатерть-самобранку» – в общем, притворялся этаким старинным русским купцом, кутящим напропалую, а в узеньких глазках его – Ида точно видела – горел огонек злости, как будто он спрашивал каждого из гостей: «Ну, когда ж тебя стыд возьмет на мои пить и есть? Когда ж ты в ответ на мое “я угощаю” решительно скажешь “нет, давай пополам”? Вот ведь оглоед, халявщик!» Ей становилось противно, даже аппетит пропадал. Тут не в комплексах дело, у нее своих денег было достаточно, Петрик ей при разводе хорошо отвалил. А когда она показывала ему новый пиджачок, он непременно спрашивал: «А почем?», и жмурился, и воздевал руки: «Да они с ума сошли!», хотя потом говорил: «Ты не подумай, мне не жалко, я в принципе говорю…» «На свои гуляю!» – возражала она, смеясь, и они целовались, но все равно было неприятно.
Секс у них был совсем никудышный. Началось с родинки. У Иды была очень большая темная выпуклая родинка внизу лобка, почти что на этом самом месте, слева. Она ходила к онкологу, он сказал, что опасности никакой нет, но удалять не советует. Композитор в первый раз в «Балчуге» ничего не заметил, потому что она отдалась ему под одеялом. Выгнала в ванную, разделась, и легла под одеяло, и не позволила себя рассматривать потом. А дома уже пришлось, некуда деваться. Ида не могла забыть и простить его испуганно-брезгливый взгляд. Она все объяснила. Он даже поцеловал, даже языком лизнул эту родинку, даже пробормотал что-то вроде «ты моя сладость!» – но видно было, что ему гадко, что он боится, что он заставляет себя. Еще ей было неприятно, что композитор в сексе какой-то стереотипный и безрезультатный. Она вспоминала Петрика – с ним было чаще, горячее, красивее. Изысканнее, вот! А может быть, все дело в возрасте? Ида не знала, как это бывает у мужчин за пятьдесят, – все ее любовники (их, кстати, было не так уж много) были ее ровесники, а мужу она вообще не изменяла. «Вот один раз изменила – и влетела. Да, наверное, возраст», – грустно думала она, когда он примерно в неделю раз тянулся к ней в постели.
А композитор, обнимая Иду, вспоминал Машу, какая она была сильная и жаркая, как ее окатывали волны оргазмов, по пять за один раз, за одну сессию, как она шаловливо говорила. И он был неутомим и изобретателен. А здесь? Ида недолго постанывала, порою даже не в такт его движениям, как в порнофильме, где при монтаже звук небрежно накладывают на картинку, а потом раза три дрыгала бедрами, длинно вздыхала и говорила: «Милый, я уже всё… Спасибо, любимый…» А когда он переворачивался на спину, поднималась на локте и шептала: «Дай я тебе помогу». Его бесил этот нежный, но как будто покровительственный тон: ишь, она мне поможет! – но он покорялся ее пальцам и губам. Ясно, что в таком режиме о случайном залете и речи быть не могло; а при свете дня о ребенке они вообще не говорили.