– Пошли, такси ждет, – сказала она.
– Не надо такси, я на машине.
– Тебе будет больно вести. В смысле, давить на педали. Оставь машину здесь, потом заберешь.
– У меня автомат, Алечка. Там только правая нога нужна. А подвернул я левую.
– Смотри. А у меня stick-shift. В смысле, механика. Вот такая я старомодная.
Видно было, что она чуть-чуть разочарована. Наверное, ей хотелось самолично доставить его, раненого и спасенного, домой.
– А почему на такси, а не на своей машине? – спросил он.
– Выпила, – сказала она. – На приеме. А ты не выпил?
– А я вот нет. Почти не пью последнее время. Нет-нет, что ты! – он поймал ее быстрый взгляд. – Я не алкаш в завязке. Просто как-то больше не идет…
Они отпустили такси, сели в его машину. Поехали.
– Да, кстати, – сказала Аглая Сергеевна. – У меня есть дочка Лена. Чудесное юное существо. Двадцать три года. А я вот, старая сука, выставила ее из дому перед твоим приходом… Сказала – пойди к подружке или к своему мальчику.
– Ого! – сказал Виктор Петрович. – Она не обиделась?
– Кажется, нет. Хотя кто знает…
– Да… – вздохнул Виктор Петрович. – Бедная Аля, бедная Лена. И всё из-за меня.
– Ничего! – сказала Аглая Сергеевна. – Она позвонила, что едет домой. Подружек дома нет, а с мальчиком поругалась. Наверное, она уже дома. Уже спит, наверное.
– Ну и слава богу, – сказал Виктор Петрович.
Был соблазн спросить, как мальчика зовут, но он удержался.
Они стояли на длинном светофоре. Он нагнулся и поцеловал Аглаю Сергеевну.
– Как ты хорошо целуешься, – прошептала она. – Прямо как тогда…
Приехали.
– Ленка дома, – негромко сказала Аглая Сергеевна, показывая на куртку и сапоги. Прошла вглубь квартиры, вернулась, приложила палец к губам. – Спит.
Они попили чаю на кухне. По очереди сходили в туалет и ванную. «Эх! – подумал Виктор Петрович. – Прозаичненько. Хотя какие уж страсти в наши годы… Зато – заботливо и нежно». Но как только они легли в постель, за стеной раздались шаги и хлопнула входная дверь.
Аглая Сергеевна встала, накинула халат и вышла в коридор. Тут же вернулась.
– Ленка удрала, – сказала она, обняла Виктора Петровича и поцеловала.
Ему очень захотелось пойти проверить, положила ли Лена ключи в карман его пальто, но это было бы совсем странно, и он обнял Аглаю Сергеевну.
Утром, пока Аглая Сергеевна готовила завтрак, он пошел в прихожую и сунул руку в карман пальто. Сначала в левый, потом в правый. Ключей не было. Зато был мобильник, который так и стоял на silent.
Там был один непринятый вызов. С телефона, помеченного как «Д». То есть «дом». То есть кто-то звонил ему на мобильник из его квартиры.
Кто-то? Понятно кто.
В котором часу? В восемь тридцать шесть. Сейчас было девять ровно.
– Аля! – Виктор Петрович вернулся на кухню. – Алечка, давай быстро пожуем, и мне пора бежать!
– Вот ваши ключи, на месте, – Лена открыла плоский деревянный шкафчик на стене. Ключи там висели рядом со второй связкой.
– Спасибо, – Виктор Петрович взял ключи, воткнул в дверной замок, повернул на один оборот. – А я всегда вот так делаю. Да, Лена, чтобы сразу. Простите меня за вчерашнее. Прощаете?
– И вы меня простите, – серьезно сказала она. – Я сама виновата. Стала глядеть туманно в зрачки, – и она опять приблизила к нему лицо и неподвижно уставилась ему в глаза, чуть приоткрыв рот. – Фу! – она тряхнула головой. – Фу, гадость! Больше не буду. Прощаете?
– А вы?
– Взаимно, – сказала она. Помолчала и весело спросила: – А мама вас накормила завтраком?
– Да, конечно.
– Жалко! А то я вам тут что-то приготовила.
– С удовольствием позавтракаю еще разок! – и он пошел мыть руки.
– Ура! – сказала она. – Сейчас я быстро.
У него сразу улучшилось настроение.
Стало весело и легко. Как-то даже телесно приятно. Легкая испарина, новое дыхание и ах! – вдруг по-другому, хорошо и бодро, начинаешь себя чувствовать. Так бывает, когда перестает болеть голова. Или когда после обеда, после первой ложки крепких густых щей, исчезают вчерашнее похмелье, тошнота и дрожь в коленках. Внезапное облегчение и желание выпить рюмочку. Хотя за полчаса до этого от одной мысли о водке могло cтошнить.
Вот примерно так ему было, когда он выходил от Аглаи Сергеевны. На душе нехорошо, да и сердце побаливало. И голова.
Они так и не сумели толком поговорить, и это ставило их обоих в какое-то странное, ложное положение. Как будто они давние и постоянные любовники, и вот он к ней зашел, они позанимались любовью, потом заснули, утром она покормила его завтраком, он быстро оделся и убежал, и она на пороге поцеловала его в щеку, и он ее в ответ, и всё. Как будто завтра или через неделю он точно так же к ней зайдет, или она к нему, и все будет приятно и необременительно. Потому что все отношения уже давно выяснены, упреки высказаны, грехи отпущены, и достигнуто полное дружеское взаимопонимание. Холодноватое, но комфортабельное. Позволяющее в нашем возрасте безболезненно предаваться безопасной страсти. Не чаще двух раз в неделю, но и не реже раза в месяц. В нашем возрасте, я же говорю…
Хотя на самом деле все было наоборот.
Последний раз они всерьез встречались двадцать пять лет назад. Им было по двадцать семь, и они точно знали, что это – последняя встреча.
«Господи, – думал Виктор Петрович, передвигаясь в утренней московской пробке. – Двадцать пять лет, четверть века, страшное дело. Даже звучит страшно – четверть века». Он вспомнил, что родился всего через пятнадцать лет после войны.
Ему всегда невозможно было заглянуть назад, за эти пятнадцать лет. Невозможно было представить себе, что он, младенец в белой импортной коляске, которую везут по дачной аллейке высокий полноватый папа в клетчатой рубашке и соломенной шляпе и стройная юная мама в легком платье и с высокой укладкой волос, – что все это происходит во время войны. Когда бомбежка и хлеб по карточкам. То есть что он родился на каких-то семнадцать лет раньше. Нет, такое невозможно. Тогда не было таких пап, таких мам и таких младенцев. Таких колясок тоже не было. Он не родился бы. Или, родившись, скоро бы умер.
А если заглянуть за двадцать пять лет? Если представить себе, что он родился не в шестьдесят первом, а в тридцать третьем? Пропасть. Коллективизация, голод, кировский поток, потом тридцать седьмой, потом война, тяжкие послевоенные годы, смерть Сталина… Пропасть времени, в которой исчезли десятки миллионов жизней, и исчез бы он, вот этот младенец в импортной коляске, вместе с папой и мамой, шляпой и ковбойкой, платьем и прической.
Следа бы не осталось.
«Но получается, – думал Виктор Петрович, намыливая руки уже у себя дома, – что время, которое отделяет мою последнюю встречу с Алей от сегодняшнего дня, – это тоже пропасть времени. Что произошло с восемьдесят седьмого по тринадцатый год? Вроде ничего, если не считать августовского путча и стрельбы по Белому дому, чеченской войны и штурма “Норд-Оста”. Не сравнишь с тридцать седьмым и сорок первым, и с пятьдесят третьим тоже. Но все равно – пропасть времени».
Он вслух засмеялся. Когда говорят «пропасть времени», то имеют в виду – много. «Ой, что ты, ничего, у меня пропасть времени!» Но вот и второе значение, оказывается, есть. Пропасть времени, в которую все проваливается.
«De profundis clamavi ad te, Domine…» – без перевода подумал образованный Виктор Петрович и пошел на кухню.
Там Лена уже разогрела сковородку.
– Я вам сделаю яичницу по-бранденбургски, – сказала она. – Вот, глядите…
Она уже приготовила два ломтя белого хлеба, из которых были вырезаны серединки, и все это – хлебные рамочки и хлебные крышечки – стала обжаривать в сливочном масле. Потом разбила в эти рамочки два яйца. Положила сверху кусочки сыра. И прикрыла уже подрумяненными и намасленными кусочками хлеба. Закрыла сковороду крышкой.
– Еще две минуты, и готово, – сказала она. – Знаете, как вкусно?
– Знаю, – сказал он. – Точно такой же яичницей меня сегодня уже кормила ваша мама. Называется по-бирмингемски, вы перепутали… Но вообще-то, если дома, я на завтрак ем овсянку на воде.
– Почему вы сразу не сказали? – Лена выключила огонь под сковородкой.
– Уж вы дожарьте, пожалуйста! – сказал Виктор Петрович. – Я съем еще одну. Пока ехал, снова проголодался. Будет у меня зигзаг. А вы – вторую…
– Я вообще-то не ем такого.
– Зигзаг, я же сказал. Один раз можно.
Лена раскрыла кухонный шкаф и стала слишком громко доставать тарелки и чашки.
Виктор Петрович сморщился.
– Лучше сядьте, – сказал он. – Дайте я сам. Дальше я сам.
– Ну почему? – казалось, Лена немножко обиделась.
– Вы у меня в гостях, я за вами поухаживаю. Садитесь, садитесь.
Она уселась на табурет.
Съели яичницу, стали пить чай.
– А что у вас было с мамой? – вдруг спросила Лена.
– Вообще? – засмеялся Виктор Петрович. – Или вчера?
– Вчера, – сказала Лена. – И вообще. Вы с ней спали?
– О, Шерлок! – Виктор Петрович воздел руки кверху. – О, как я восхищен вашей проницательностью, вашей железной логикой!.. Да, я с ней спал. Лена, извините, но – вы одна такая беспардонная? Или вся молодежь нынче вот так? Может быть, вам еще рассказать, хорошо ли мне с ней было?
– А вам с ней было хорошо? – спросила она, глядя на него в упор.
– Зачем вы такие вопросы задаете? – сказал Виктор Петрович.
– Она моя мама.
– Дети не должны вмешиваться.
– Вам с ней было хорошо? – повторила Лена.
– Мне с ней было обыкновенно, – сказал он.
Лена опустила голову и залилась краской.
– Как вы ужасно сказали… Обыкновенно. Разве так можно? Нет ничего страшнее, чем обыкновенно.
– Ну, не знаю, – разозлился Виктор Петрович. – Вот мы с вами сидим, яичницу едим, чай пьем. Что, как-нибудь особенно? Да нет, обыкновенно. Плохо это? Да нет, не плохо.