Могла быть нежной, заботливой, доброй – и тут же, через полчаса буквально, становилась злой, забывчивой, самовлюбленной. Издевательски себялюбивой. Казалось, она наслаждается тем, что тут же исполняет все свои прихоти и желания. Казалось даже, не самим исполнением желаний наслаждается, а вот именно тем, что немедленно их исполняет, несмотря ни на что. Да почему казалось? Так оно и было.
Поэтому иногда она была очень последовательной. Железно целеустремленной. Как бульдозер. Вот вчера, например, она решила с ним переспать, и всё. Хочу и буду. Ногу растянул? Ах ты, бедняжечка! Сейчас тебя разыщем, домой привезем, финалгоном натрем, эластичным бинтом забинтуем, приласкаем и трахнем.
А потом посмотрим.
Потом скажем: «Ну, ты звони… Когда? Ну, послезавтра…»
Главное – чтоб сейчас было приятно.
«А на втором курсе, – смеясь и обнимая его, рассказывала она еще тогда, двадцать пять лет назад, – а на втором курсе меня соблазняла одна наша профессорша. Зазвала к себе, уговаривала, чтоб я ночевать осталась, стала слегка приставать, я и подумала – а что? Ночевать, конечно, ни-ни, у меня же папа с мамой дома волнуются. А так, если без ночевки – отчего бы не попробовать? Разочек, а? Ведь что-то в этом некоторые женщины, не глупее меня, что-то же находят? Надо же понять, что именно! Пришла домой часа в два ночи, все спят. Наутро все рассказала родителям. Прямо за завтраком. Воскресенье было. Мама была просто в истерике. “Я эту тварь своими руками придушу! Я ее засужу! Посажу! С работы выгоню!” А отчим сказал маме: “Зина, успокойся. Если нашему ребенку было приятно, то почему бы и не развлечься чуточку?” А ведь и в самом деле, почему нет? Experience! А?»
А? Бэ! Гадость.
Но от этого она становилась еще желаннее, еще любимее.
Или вот. Он заболел. Горло, температура под сорок. Никого дома нет. Отец уже умер полтора года как, а мать на даче – «надо кое с кем повидаться, это очень важно…» – о, да, он знал, с кем! – от этого еще больнее, да, натурально больнее в голове и в сердце, вот здесь, над желудком, где ребра начинаются, три пальца вверх…
Позвонил Але.
Примчалась тут же. Полоскание, антибиотик, лимон, анальгин от температуры, шарф на шею. Все очень ласково, ловко и быстро – но при этом как будто вымеряя время. Как будто внутренне посматривая на часы. Это сразу замечаешь. Это когда человек нарочно ни разу не взглянет на реальные часы, которые вот здесь, на тумбочке или на собственном запястье. Значит, точно торопится.
– Останешься ночевать? – тоже нарочно спросил. Он с такой температурой не то что всякие дела, он руку поднять не мог. Но – не о нем же речь, а о ней. У них ведь уже все было!
– Нет, – ответила очень легко, размешивая сахар в чашке чая, раздавливая ложкой целых три ломтика лимона.
– Боишься заразиться? А ложись в кабинете, или вообще где хочешь…
– Нет, не боюсь ни капельки! – и поцеловала его в губы. – Но меня ждут.
– Кто? Где?
– Внизу, – сказала она. – В машине.
– Ты что, на такси? Оставила такси тебя ждать? С ума сошла?
– Да нет. Просто меня подвез один человек.
– Какой человек?
– Сама не знаю. Голоснула, он остановился, подвез. Представляешь себе, здоровенный «мерседес». Занятный человек. Я хочу с ним поговорить, мне стало интересно с ним поговорить, ты понимаешь, ин-те-рес-но по-го-во-рить… Лежи, отдыхай, выздоравливай. Не бесись. И не ревнуй… Ну, или ревнуй, если тебе так приятно.
Еще раз бесстрашно поцеловала его в губы и убежала.
Захлопнула за собой входную дверь.
Да, подумал Виктор Петрович, вставая с дивана. Если в книжке напишешь, что вот именно он, именно этот человек вдруг-внезапно и совершенно случайно подвез Алю на машине и она в него по своему обыкновению тут же втрескалась… да, если такое напишешь в книжке, то все закричат: «Ах, как это надуманно! как притянуто! как искусственно! какой старомодный роман!» Но то-то и оно, что в жизни всё гораздо смешнее, чем в старомодных романах.
«В конце концов, – думал Виктор Петрович, – это я сам виноват. Ну, горло болит, ну, температура сорок. Сдох бы, что ли? Нет, конечно бы не сдох. Не позвонил бы Але, сидела бы она дома, и ничего бы не случилось. Но вот захотелось поиграть в верную заботливую женщину… Ах, да, – засмеялся Виктор Петрович. – Самая верная и заботливая женщина – это мама. А мама на даче. С каким-то другим дядей, хотя папа умер совсем недавно. То есть во всем виновата мама! Ах, мама всегда во всем виновата, боже, как это старо…»
Надо было залезть в семейный альбом. Найти для Лены фотографии ее молодого и прекрасного папаши.
Точнее, в один из альбомов. Маленький, пластиковый, в мягкой обложке, куда Виктор Петрович складывал всякие свидетельства своей, как он любил выражаться, беспокойной юности, она же тревожная молодость – хотя ничего особо тревожного, кроме бесконечных романов, в этой молодости не было.
Виктор Петрович подошел к книжным стеллажам. Вот полка с альбомами. Где же тот самый? Черт. Куда он делся? Ах, да! Вспомнил! Искомый альбом лежал в сейфе, а сейф был, естественно, в самом низу стеллажа, замаскированный деревянными дверцами. Виктор Петрович нагнулся, открыл дверцу, взялся за металлическую ручку, и вдруг у него все поехало перед глазами, и резко затошнило.
Он сел на пол.
Голова еще немного покружилась и перестала.
«Чистая психология!» – громко сказал он, сидя на полу и переводя дыхание.
Надо посмотреть и решить, показывать ли их Лене и что при этом говорить.
Да. Ключи от сейфа! А ключи от сейфа были на второй связке, которая висела в прихожей, в плоском деревянном ящике.
Виктор Петрович встал. Голова не кружилась совсем, и ему даже стыдно стало за такой, что ли, астено-невротический приступ. Напевая старинную песенку – там были слова «Ах, как кружится голова, как голова кружи́тся!» – он бодро прошел в прихожую, зажег свет и открыл шкафчик.
Там было пусто. Одна связка, расхожая, каждодневная – торчала, как и положено, в замке. А вторая, большая, где было еще несколько немаловажных ключей, – исчезла.
– Главное – не пороть горячку! – сам себе сказал Виктор Петрович.
Виктор Петрович вспомнил, как они с Алей гуляли вокруг университета; оба жили недалеко; была суббота, часа четыре примерно. Он как раз выздоровел, и она пришла к нему, принесла четыре яблока в бумажном пакете и вытащила пройтись. Просто так. «Тебе надо дышать свежим воздухом!» – «Тогда поедем на дачу», – тут же сказал он. «Нет», – с неожиданно строгим лицом. Ему уже надоело спрашивать, почему же «нет», хотя неделю назад было два раза «да», а до этого три раза «нет», а еще раньше – снова «да». Он даже не на Алю обиделся, а на себя, что он считает ее согласия и отказы. Ладно, хватит! Нет – значит, нет. Пошли гулять.
Пошли.
Виктор Петрович – тогда еще Витя – взял с собой фотокамеру. У него был дорогой немецкий аппарат «Практика». Мама уговорила папу, чтоб он дал сыну денег. Чуть ли не триста рублей, даже для академика это были большие деньги.
– Дай-ка я тебя щелкну!
– На! – она засмеялась.
Раскинула руки, как будто сейчас кинется к нему и обнимет. Щелк! Еще раз – щелк!
Потом повернулась и быстро пошла вперед по аллее. Витя пошел следом.
В конце аллеи кто-то стоял, повернувшись в профиль, скрестив руки на груди. Аля поравнялась с ним и сказала:
– О! Привет! И ты здесь!
Худой, высокий, красивый парень. Видно, что моложе года на три.
Смешно, но Витя поначалу не понял, что этот парень ждет здесь Алю, что они договорились встретиться.
– Познакомьтесь! – сказала Аля.
Он протянул руку первый:
– Виктор.
Тот ответил хорошим рукопожатием – крепкая, сухая и теплая рука:
– Саша.
– Ну, то есть Витя, конечно! – тут же сказал Витя.
– Гнайфер, – незнакомец назвал свою фамилию. – Саша Гнайфер, – повторил даже с некоторым шиком, обкатывая языком звук аааа – Гна-а-а-айфер.
Он сразу вспомнил, что слышал эту фамилию. От папы и от мамы тоже. Гнайфер, Гнайфер, Гнайфер… он даже неприлично сморщил лоб.
– Сашина мама – известная певица. Сейчас педагог в Гнесинском. Нина Карловна Гнайфер, – сказала Аля.
«О как! – внутренне вздрогнул Витя. – Н-да. Бывает. Ниночка Гнайфер, одна из “дедушкиных сучек”, по папы-маминым словам. Кажется, последняя, после которой он вернулся в семью. Но, поскольку бабушка к тому времени уже умерла, вернулся в семью сына и невестки… О как. Вот это встреча!»
– Максимов, – скромно сказал Витя.
– О как! – засмеялся Саша.
– Страшно редкая фамилия, – сказал Витя. – У меня, я имею в виду.
Дальше пошли втроем.
– Здесь учишься? – спросил Саша, кивая на высотку МГУ.
– Вон там, – Витя показал на стеклянное здание первого гуманитарного корпуса. – А вы?
– Давай на «ты», ты чего выкаешь?
– Ну да, да. А ты?
– А я – нигде. Ибо незачем. Особенно в нашей юной прекрасной стране. Откосил от РККА и живу себе. Стараюсь ни в чем себе не отказывать.
– А деньги? – пожал плечами Витя.
– Деньги – прах! – сказал Саша. – А в крайнем случае наворуем!
Аля восхищенно засмеялась.
– Что ж… Тоже своего рода позиция, – покивал Витя и покосился на Сашу.
У Саши в руках была тросточка, но она ему была явно коротка, так что он ею играл, как стеком. Красивая старинная тросточка из темно-красного дерева, с бронзовым конусом на конце и сливочного цвета собачьей головой на рукоятке.
– Ого, – сказал Витя. – Старинная?
– А то!.. Памятник барско-дворянского быта прошлого столетия.
– Наследство?
– Откуда! – опять засмеялся Саша. – Мы не фон-бароны. Мы бедные трудовые немцы-колонисты… В антикварном купил.
– Дорого, небось?
– Не дороже твоей шикарной камеры! – вдруг зло сказал Саша.
– Щелкни нас! – сказала Аля и встала рядом с Сашей. Он положил руку ей на плечо.
Витя не хотел его фотографировать, но Аля сказала: «Щелкни нас!» – в этом была особая лихость и наглость – то, что она… Тем более что он уже понял, уверен был, что этот Саша не случайно здесь очутился.