крайней мере пока». Парламентарий от Сардинии Эмилио Луссо записал у себя в дневнике, что Муссолини напомнил ему кошку, играющую с мышкой: «то мягко подержит в лапах, то отпустит, то опять схватит».
В последовавшем после этого голосовании о доверии правительству против Муссолини выступили только коммунисты и социалисты; несколько депутатов воздержались, а все бывшие премьер-министры вместе с большинством проголосовали за поддержку нового правительства. А просьба Муссолини дать год на осуществление «основополагающих реформ» получила внушительное большинство. У него отныне была возможность править, не заручаясь одобрением парламента. На невероятный взлет от мало кому известного журналиста до главы правительства ему потребовалось менее двух лет.
После первой недвусмысленной угрозы Муссолини действовал теперь осторожнее, осознавая необходимость перехода от необузданных нападок сквадристов к легитимному правлению. Преданные ему ras, получившие статус герарка, то есть партийного вождя, были, по большей части, людьми недалекими, и эгоистичными, но некоторые из них получили тем не менее посты заместителей министров. Горячий и амбициозный Бальбо стал ответственным за формирование народной милиции и подчинялся непосредственно Муссолини. Так как в центре того образа новой Италии, который виделся Муссолини, стояли молодость и жизненная сила, на пост министра образования был назначен философ Джованни Джентиле, которому поручили составить программу всеобъемлющей реформы системы образования с упором на новые общественные ценности и верования. Однако, получив в свои руки власть, Муссолини не намерен был ею делиться. Не хотел он, чтобы окружающие считали себя его друзьями. Он предпочитал, чтобы они относились к нему с уважением и некоторым страхом, и иногда презрительно отзывался о них как о «пигмеях». Единственным его доверенным лицом был брат Арнальдо, ставший теперь редактором Il Popolo d’Italia, которую он активно превращал в рупор режима. Братья говорили по телефону каждый день, в десять часов вечера. Позвонить в Милан Ракеле Муссолини не всегда находил время, и Эдда болезненно переживала отсутствие отца.
Так как фашизм претендовал на духовную новизну, рожденную из товарищества и жертв, принесенных на алтарь войны, ему необходимо было выковать свое, укорененное в национальной истории прошлое. Муссолини обратился к мифам Древнего Рима. Возрождение памяти о нем и его ритуалов должно было прийти на смену демократическому выбору. В официальную пропаганду вплетались темы крови и мученичества, насилию фашизма придавались черты «святости и морали», приход Муссолини к власти подавался как результат фашистской революции.
Так называемая годовщина основания Рима была провозглашена национальным праздником, римский орел и волчица, вскормившая братьев Ромула и Рема, стали предметами поклонения, а fascio — от латинского слова fascis, обозначающего пучок травы, привязанный к топору и символизировавший в Древнем Риме власть и силу, – стал эмблемой итальянского государства. Для разрешения многочисленных противоречий Муссолини заявил, что фашизм объединит в себе традицию и современность, национализм и синдикализм, консерваторов и революционеров, великое прошлое классического Рима и устремленные в будущее индустриализацию и технологический прогресс. В этом хитроумном замесе противоположностей вера стояла выше разума, дух выше материи, действие выше мысли. «Наш миф, – провозглашал Муссолини, – величие нации». Ушлый и прожженный журналист, Муссолини, как никто другой, понимал «огромную магию слов».
В одном из самых первых своих публичных заявлений новый лидер пообещал «подлинно фашистскую внешнюю политику». «Я хочу, – сказал он, – чтобы к Италии относились как с сестре, а не как к официантке». Что именно это означает, было не совсем ясно, но иностранные правительства, с облегчением наблюдавшие за возвращением Италии к некоторому подобию стабильности, восприняли его слова с осторожным одобрением. Первое его появление на международной арене случилось через три недели после прихода к власти, на конференции в Лозанне по установлению границ Турции. Он опоздал и заставил остальных делегатов себя ждать. Несмотря на окружавшую его свиту телохранителей и охраны, выглядел он неуверенно и по большей части молчал. Через несколько недель в Лондоне его встречал военного типа парад обосновавшихся в Англии итальянских фашистов-чернорубашечников. Они жаловались ему на «серую грязь» британской столицы и яростно поносили приютившую их страну. В британской прессе, однако, о нем писали, как об «опасном негодяе», который к тому же, по всей видимости, был «немного не в себе».
Более серьезное испытание «подлинно фашистскую внешнюю политику» поджидало, когда в августе 1923 года на территории Греции был убит итальянский генерал, работавший в составе Международной пограничной комиссии. Муссолини приказал в ответ обстрелять с моря, а затем и оккупировать греческий остров Корфу. Погибло нескольких десятков человек, большинство из них дети. Греция ввела у себя военное положение. Настроенное поначалу воинственно британское правительство призвало Лигу Наций вмешаться. Муссолини пригрозил выйти из Лиги Наций, и Лондон отступил, обозленный наглостью и вероломством итальянца. Муссолини продемонстрировал свою силу, а Лига Наций – слабость. «Мы стали свидетелями плохого прецедента», – писал Роберт Делл в британской Manchester Guardian.
Устав от докучливых журналистов, Муссолини съехал из своего люкса в «Гранд-отеле» и поселился в квартире на Виа Раселла, неподалеку от Квиринальского дворца. Квартиру для него нашла Маргерита Сарфатти, она же подыскала и домработницу Чезиру Кароччи. Шаг за шагом он все лучше вписывался в римскую жизнь. Над ним откровенно смеялись, когда он впервые вышел на публику в пестром наряде из черной рубашки, шляпы-котелка и гетр. Тогда, по совету молодого дипломата-модника, он стал шить себе костюмы у дорогого портного, и то же самое рекомендовал делать своим гераркам. Британский посол сэр Рональд Грэхэм устроил в его честь прием, затем его примеру последовала принцесса Марианна Джованелли, фрейлина королевы. Теперь гости громогласно восхищались его манерами. О Дино Гранди, замминистра внутренних дел, говорили, что он выглядит, как «очаровательный пират», а об игривом бородаче Бальбо, что он сияет, как «вороненая сталь». Симпатию вызывал и искренний интерес герарков к женщинам, их не окружали столь привычные в римском обществе слухи об импотенции и гомосексуализме.
Муссолини в своей жизни выстраивал порядок, которому он будет следовать в течение двадцати лет. Он рано вставал, занимался физкультурой, ел мало, а работал очень много. Его впавшим в расслабленное состояние соратникам энергия вождя казалась неистощимой. У двух его недавних любовниц были теперь его дети – у Бьянки Чеккато мальчик Глауко, у Анджелы Корти девочка Елена, – но он продолжал жадно и, как кажется, без разбора проявлять интерес к женщинам, с одним условием: он не любил худых. «Мой сексуальный аппетит не совместим с моногамией», – говорил он. Ему нравился источаемый женщинами запах, будь то запах пота или аромат духов, и он, так как сам не отличался чистоплотностью, не имел ничего против их неопрятности. У Эдды теперь было два незаконных сводных брата Глауко и Бенито Альбино и незаконная сводная сестра Елена.
Муссолини обнаружил, что десятки женщин – жены фашистов, дипломатов и государственных служащих – с готовностью уступали его быстрым, иногда довольно грубым сексуальным наскокам. Аристократки Корсо, раньше подсмеивавшиеся над его неотесанностью и мужиковатыми манерами, теперь – по крайней мере, некоторые из них – были рады оказаться на Виа Раселла. На людях он по-прежнему выглядел довольно затрапезно – нередко небритый, с потертыми замызганными воротничками. Обувь предпочитал без шнурков, чтобы не тратить время на их завязывание. Как всегда непредсказуемый, он быстро переходил от теплоты к грубости, от осторожности к горячности, от яростной злости к прощению. Но улыбка его могла быть очаровательной. Как заметил один находившийся тогда в Риме британец, Муссолини производил впечатление человека весьма зловещего, «абсолютно вульгарного, не столько сильного, сколько склонного к насилию», но в то же время фонтанирующего заманчивыми идеями.
Наверное, неудивительно, что он не торопился перевозить в Рим Ракеле с детьми. Он временами приезжал в Милан, где больше времени проводил в Il Popolo d’Italia, чем на Форо Бонапарте, да и там по большей части яростно ругался с Ракеле. В его отсутствие строптивость Эдды только усилилась, и теперь она постоянно воевала с матерью. И хотя во многом она походила на отца, именно от Ракеле она унаследовала жесткость, взрывной характер и склонность к хандре. С любящей бабушкой Анной ей было легче. Эдда завоевала себе роль вожака в стайке местных детей, которые под ее руководством носились по крышам окрестных домов. Но девочек внутри шайки она недолюбливала. Ее прозвали Сандокан, по имени героя популярных детских книг[14]. В школе она считалась умной и получала отличные оценки по всем предметам, кроме латыни и древнегреческого; по гимнастике у нее было 10 из 10. Чулки носить она отказывалась, предпочитая выставлять напоказ свои синяки и ссадины. Все Муссолини были людьми глубоко суеверными, и Эдда в особенности: черных котов, пролитого молока и открытых в доме зонтов следовало всячески избегать.
То ли под влиянием своего набожного брата Арнальдо, то ли из желания как-то ублажить Ватикан, Муссолини решил крестить трех своих детей. Крещение проходило дома в Милане, и проводил его брат жены Арнальдо Дон Коломбо Бонданини. Избежать общественного внимания – как позитивного, так и негативного – становилось все труднее, и Эдда жаловалась, что учителя перед ней лебезили, хотя были и такие, кто обращался с нею необоснованно сурово. Как самый старший ребенок и единственная дочь Муссолини она чувствовала к себе пристальное внимание и завышенные, по сравнению с братьями, ожидания.