Молодой Чиано был красив и обаятелен – высокий лоб, полные губы, хотя глаза его были несколько близко посажены друг к другу; а когда он характерным жестом откидывал голову назад, то становился похож на римского императора. Он открыл в себе полезный талант ничего не говорить, производя тем временем впечатление, что говорит все. Одним из примечательных его свойств была трезвость – он никогда не пил и не курил; другим – некоторый снобизм и склонность к рисовке. Первая найденная для него работа состояла в написании театральных рецензий для фашистских газет Nupuovo Paese и L’Impero, но прирожденным писателем он не был; попытки попробовать себя на поприще драматурга оказались еще менее успешными. Первая же воплощенная в театральный спектакль его пьеса – «Счастье Гамлета» – продержалась на сцене всего три дня и была встречена свистом и неодобрительными выкриками. И, хотя он слишком глубоко погрузился в литературный мир, чтобы серьезно заняться чем бы то ни было еще, Чиано стал осознавать, что с его деньгами, связями и внешностью его ждет прекрасное будущее.
Костанцо примирился бы с сыном-литератором, сопутствуй тому на этом поприще успех. Но поскольку никакого успеха не было, он настаивал, чтобы Чиано занялся адвокатской практикой в Ливорно; когда же эта идея была отвергнута, уговорил его поступить на дипломатическую службу. На 36 мест было свыше 600 кандидатов, и, хотя на отборных экзаменах Чиано не блистал, его приняли. Для склонного к удовольствиям молодого человека он обладал искренней способностью к напряженной работе. Первое его назначение было в Рио-де-Жанейро, второе – в Буэнос-Айрес. Он легко сошелся с коллегами, был прилежен, почтителен с начальством и, хотя обнаружил, что его внешность и римские манеры пользовались успехом у женщин, постоянных связей осторожно избегал. С уважением публично говоря о фашизме и презрительно об антифашистах, как о «свиньях», в частных беседах он тем не менее мог позволить себе несколько насмешливо отзываться о Муссолини, наслаждаясь ролью язвительного, смешливого enfant terrible. Черный фашистский мундир он надевал только в случае крайней необходимости.
В 1926 году, возможно, после жалоб на его амурные похождения, Чиано перевели в Пекин, где Национально-революционная армия Чан Кайши начала вести вооруженную кампанию против повстанцев на севере и востоке страны. Китай считался хорошей школой для амбициозных молодых дипломатов, а глава итальянской миссии Даниеле Варе был опытным, прекрасно образованным дипломатом, отцом двух юных дочерей. Поселившись за пределами посольского комплекса, Чиано исследовал мир, казавшийся ему привлекательным и желанным. Окруженный стенами район Пекина, где богатые люди жили в заполненных изысканными произведениями искусства дворцах, был местом притяжения писателей и художников со всего мира. На окрестных холмах иностранные дипломаты наслаждались верховыми прогулками и устраивали пикники, где им прислуживала армия слуг. Чиано посещал храмы, проводил время с дочерями Варе, гулял по Великой Китайской стене и занимался фехтованием. Как писал впоследствии Варе, «для него, как и для всех нас, дни были наполнены солнцем, а ночи звездами».
Однако уже через два года, оплакивая радости и свободу дипломатической жизни в Китае, Чиано должен был оттуда уехать и приступить к работе на своем новом посту атташе посольства Италии при Святом Престоле. Другу он жаловался на «вынужденную святость» своей новой работы и сожалел о Пекине, но будучи прирожденным хамелеоном он без проблем посещал бесчисленные светские и религиозные церемонии. Чиано осознавал, что для карьеры в Италии связи и дружба в мире церкви необходимы.
Муссолини после расставания Эдды с Пьером Франческо все настойчивее говорил ей о необходимости найти мужа, желательно из мира «новой фашистской аристократии». Имя Чиано всплыло в разговоре со старинным другом Арнальдо, а фотографию потенциального жениха Эдде показала сестра Чиано Мария. Эдда согласилась с тем, что молодой человек был внешне вполне привлекателен. Та же Мария познакомила их на благотворительном балу в «Гранд-отеле» в конце января 1930 года. Поначалу ни один ни другой не были очарованы новым знакомством, но, присмотревшись друг к другу, признали, что оно таит в себе определенные перспективы. Эдда сказала Чиано, что наслышана о его уме. Через несколько дней они вместе отправились в кино на фильм о ловцах жемчуга в Полинезии. Не переставшие досаждать Эдде охранники сидели в следующем ряду. Наклонившись к Эдде, Чиано прошептал: «Хочешь выйти за меня замуж?». «Почему бы и нет», – с улыбкой, как писали в своем донесении охранники, ответила она.
Вернувшись на виллу Торлония, Эдда первым делом рассказала о сделанном ей предложении своему главному доверенному человеку, отцу. Муссолини в этот момент натягивал брюки и, как был, с одной штаниной в руках, ринулся в комнату Ракеле с криком: «Эдда помолвлена!» Эдда позднее писала о своей уверенности в том, что «с Галеаццо все будет прекрасным, чистым и светлым». О любви речи не было.
После такого вполне деловитого и импульсивного разговора между молодыми людьми дела задвигались быстро, хотя одно время Эдда даже подумывала о том, не сбежать ли ей с неким молодым человеком, которым она была в тот момент увлечена. Cavallina matta держалась, что было ей совершенно несвойственно, на удивление спокойно. Витторио и Бруно казалось, что они замечали в ней признаки влюбленности, а Эдвидже говорила о «любви с первого взгляда», но сама Эдда оставалась непроницаема. Ракеле у себя в дневнике записала: «До сих пор темперамент ее был мальчишеский… она занималась спортом, была задиристой и строптивой. Пока еще Эдда не кажется мне достаточно зрелой для замужества».
Чиано, в безукоризненном сером костюме и в перчатках, нанес подобающий случаю визит отцу невесты, и вынужден был, как и многие посетители дуче, в нервном ожидании ждать приема, пока Муссолини делал вид, что не знает о его приходе. Единственным человеком, кому Чиано не понравился, была Ракеле. Происхождение и инстинкт заставляли ее с неприязнью относиться к любым проявлениям легкого буржуазного шарма; она назвала его тщеславным снобом, сказала, что ходит он, как гусь, выпячивая ноги вбок. В вечер официальной помолвки она отвела Галеаццо в сторону и поведала ему о характере дочери: Эдда, по ее словам, была верной, но «надменной и своевольной», она была умна, но не умела ни шить, ни готовить, ни штопать. Иными словами, она была un maschiaccio, бой-баба, бесовка. Все вокруг дружно рассмеялись. Признав, что ему так и не удалось укротить Эдду, Муссолини назначил дату свадьбы 24 апреля 1930 года.
Это должна была быть свадьба века. Довольно блеклый кронпринц Умберто недавно женился на бельгийской принцессе Марии Жозе, учившейся в той же школе-пансионе во Флоренции, что и Эдда. Королевская свадьба в Квиринальском дворце была величественной, торжественной и пышной: триста придворных дам в пошитых лучшими кутюрье Рима нарядах и кружащие в небе над Римом эскадрильи самолетов. Фашистское венчание Эдды должно было быть более сдержанным, в скромной церкви Святого Иосифа на Виа Номентана, но в то же время более импозантным, более внушительным, спланированным с военной точностью. Свадьба должна была стать демонстрацией фашистской мощи и ритуалов, торжеством изобилия, радикально отличающимся от декадентства других стран. Ракеле робко заикнулась, что гостей должно быть не больше тридцати, но от нее отмахнулись. На предсвадебный ужин 23 апреля в вилле Торлония было разослано 512 приглашений. Получили их представители белой и черной итальянской знати, послы и поверенные в делах более чем тридцати стран, в том числе Афганистана, Египта и Эфиопии, представители восемнадцати самых престижных мировых газет и информационных агентств, и высшие герарки, которым было велено прийти в черных рубашках и матовых черных шейных платках.
Начавшие поступать подарки были выставлены для демонстрации в одном из залов первого этажа. Король с королевой прислали ценную брошь с собственноручно написанным королем поздравлением «от любящего кузена». От короля Албании Зога пришла пышная, цветастая телеграмма; от правительства – рубиновый браслет, а от герцога Аостского – пара геральдических львов в напоминание молодоженам о «закаленной воле их знаменитых отцов». Д’Аннунцио прислал «крылатого вестника», который, как рассчитывали Эдда и Чиано, привезет драгоценности, но он принес лишь пару красных халатов, вышитых драконами и цветами лотоса. Дети тысячами присылали поздравительные стихи и открытки с ангелочками. В садах Рима были срезаны все цветы, и виллу Торлония завалили лилиями, азалиями и розами. Они все прибывали и прибывали до тех пор, пока не стали вываливаться из дома в сад под сосны. Муссолини объявил, что каждый ребенок, живущий в нищете в Риме, Ливорно, Форли, Предаппио, Форлимпополи и Фаэнце получит в подарок 500 лир.
Во избежание неприятных неожиданностей полторы тысячи полицейских были отряжены проверить все дома и здания, из которых видны вилла Торлония и церковь Святого Иосифа. Дороги были перекрыты. В полицейские участки поступил приказ выявить местонахождение «подрывных элементов, людей с нездоровой психикой и всех известных врагов режима».
В день свадьбы Муссолини и новобрачные встречали гостей в зале, «превращенном в цветущий сад». Для многих это была первая встреча с Ракеле, и они выражали удивление как ее внешним видом – она была одета в элегантное платье и выглядела значительно моложе своих сорока лет – так и приятными, естественными манерами. Один из репортеров написал, что глаза у нее голубые, как море, а волосы светлые, как пшеница. Ракеле, со своей стороны, тоже с любопытством разглядывала пришедших, изучая пышные мундиры и эполеты мужчин, меха и драгоценности женщин. Послы целовали ей руку. Прибывший с подарком от папы римского папский нунций пил чай с Муссолини. Его Святейшество прислал в подарок малахитовые четки. Газеты в своих отчетах ко всеобщему веселью неправильно написали слово –