Лучшего времени для прибытия молодых супругов в Китай трудно было бы придумать. Сунь Ятсен, свергший в 1911 году маньчжурскую династию, а вместе с нею и двухтысячелетнюю империю и ставший по главе националистического правительства, умер в 1925 году. Когда последний император Пу И был изгнан из Запретного города, с ним ушли и его евнухи, прихватив с собой в специальных ящичках и собственные тестикулы, чтобы предстать перед предками в полном комплекте. Вывезли из города и пекинесов, священную для императорской династии породу собак, выведенную две тысячи лет назад, когда императрица поручила создать для нее собаку, умную как обезьяна, храбрую, как лев, с выпученными глазами и сверкающим, как у золотой рыбки, хвостом. Преемник Сунь Ятсена Чан Кайши, одержав победу над разрозненными повстанцами и учредив столицу в Нанкине, принял христианство и, женившись на женщине из миссионерской семьи, объявил себя приверженцем фашистской идеологии. «Фашизм, – говорил он своим сторонникам, – придает энергию увядающему обществу. Может ли фашизм спасти Китай? Мы отвечаем, что может. Фашизм – это то, что Китаю нужно больше всего». И, хотя Чан Кайши осознавал необходимость адаптировать фашизм к китайским традициям и классическому конфуцианству, он разделял с Муссолини стремление к иерархии, порядку и милитаризму. Он всячески стремился дистанцироваться от бесчинствующих в сорока трех провинциях страны коммунистов, где «красные» и бандиты грабили и поджигали деревни.
Италия, со своей стороны, искала новые рынки для своих товаров и хотела импортировать из Китая сырье; Китаю же после десятилетий гражданских конфликтов необходимо было модернизировать экономику. Сотрудничество между странами, проводниками которого призваны были стать супруги Чиано, было выгодно обеим сторонам. Чиано готов был усердно работать, и, как он писал в письме другу, в Китае его восхищало то, что здесь, как мало где еще, можно было говорить, что хочется. Эдда, будучи по природе ленивой, была тем не менее полна любопытства и воодушевления. Оба они в большей или меньшей степени владели английским и французским, а Чиано – еще испанским и португальским, и оба планировали учить китайский. Они были идеальными посланниками фашистского режима.
Начав исследовать окрестности консульского особняка, Эдда поняла, что Шанхай на самом деле был не единым городом, а скоплением нескольких городов, каждый со своим специфическим лицом, и друг с другом их объединял лишь, как писал Даниеле Варе, незабываемый запах «приготовления пищи, в котором смешались кунжутное масло, благовония, цветы лотоса, чеснок и человеческий пот». Был город иностранных миссий: каждая из великих держав выторговывала себе у слабеющих и пошатнувшихся императорских династий права на пользование портом, создав таким образом собственные сферы влияния. Они всячески противились любой идее сильного и единого Китая, как и любым попыткам очистить город от невероятно прибыльной торговли опиумом. Иностранцы обладали несметным богатством и огромной властью, имевшиеся в их распоряжении земля и недвижимость считались «экстерриториальными», их управление и контроль за ними находились исключительно в руках банков и компаний набережной Вайтань. Но теперь китайцы намеревались эти привилегии оспорить.
Наряду с японцами самыми многочисленными и самыми заметными в городе были британцы. Им принадлежали крупнейшие банки и торговые дома, система городского трамвая, система водяного снабжения и городские суды работали по британским правилам. Железные дороги построили русские. В тщательно ухоженных садах и парках Вайтаня действовал запрет на «китайских собак, сбор цветов, игры в мяч и катание на велосипедах». За хаотичным дорожным движением следили регулировщики-сикхи[28]: при необходимости они выскакивали из своих будок и колотили рикш дубинками. Очень скромная по сравнению с другими европейцами и американцами, итальянская община владела сорока семью фирмами и насчитывала свыше шестисот жителей. Большинство из них были выходцы из Северной Италии, оказавшиеся здесь после подписания первого итало-китайского договора еще савойским правительством до объединения. Британцы торговали чаем и опиумом; итальянцы – мрамором, текстилем, шляпами и готовой одеждой, но больше всего шелком и яйцами тутового шелкопряда, завязав тесные связи с Китаем еще в XIX веке, когда тутовый шелкопряд в Ломбардии оказался поражен болезнью.
Иностранцы также владели клубами, ресторанами, магазинами и газетами. Жили они по большей части в роскоши, в домах, выстроенных по образцу нью-йоркских особняков из красного кирпича, баварских замков и неоготических дворцов, хотя оказавшийся здесь ненадолго в 1929 году британский драматург, композитор, актер и певец Ноэл Кауард назвал Шанхай «помесью Брюсселя и Хаддерссфилда»[29]. Молодые Чиано прибыли в Шанхай как раз к началу охотничьего сезона, начинавшегося вскоре после сбора урожая хлопка и бобов. Охота здесь, правда, была не совсем настоящей, и представляла собой английскую игру «с бумажным следом» или, как ее еще называют, «зайцы и собаки»[30]. Такие забавы, писала газета North China Herald, были «лучшей защитой от избыточной роскоши, праздности, распущенности и изнеженности». Лошади играли центральную роль в социальной жизни города, раз в год из степей Монголии сюда привозили диких кобылиц; они были похожи на маленьких пушистых медвежат с мощными спинами и изящными ногами, но после объездки становились прекрасными скаковыми лошадьми.
В эксклюзивном клубе «Шанхай» его члены, поднявшись по мраморной лестнице, попадали в зал с колоннами; здесь были уютные комнаты, обитые панелями из тикового дерева, турецкие бани и самый длинный в мире бар – за его стойкой из красного дерева длиной в 300 метров члены клуба рассаживались в порядке старшинства. Снаружи здание «Шанхая» растянулось на сто метров вдоль набережной, на мозаичном фасаде выделялась фигура глядящей в водную даль красотки – левая рука ее лежала на корабельном штурвале, правой она кокетливо прикрывала глаза. Самыми грандиозными событиями светского сезона были балы в отеле «Мажестик», его танцевальный зал был выстроен в виде цветка клевера с четырьмя лепестками, а стены инкрустированы настоящим золотом. В жаркие летние месяцы в центре танцзала устанавливали глыбы льда для освежения гостей, танцующих под звуки регтайма, диксиленда и фокстрота. «Мажестик» хвастливо утверждал, что кордебалет его кабаре – самый длинный в мире. Каждый год американцы доставляли сюда мороженое, выкрашенное в цвета их звездно-полосатого флага, а шотландцы привозили свое национальное блюдо хаггис из бараньих потрохов. В отеле «Палас» можно было получить традиционный английский завтрак из овсянки, яиц пашот и бекона, а в кафе-шоколаднице насладиться выбором из тридцати одного сорта мороженого. Как самую молодую из всех дипломатических жен – ей едва исполнилось двадцать – Эдду наперебой приглашали блистать в этом лихорадочном, хаотичном, охваченном соперничеством мире. Несмотря на природную застенчивость и склонность мгновенно краснеть, выбора у нее не было.
Буквально в нескольких кварталах от этого бурлящего калейдоскопа роскоши располагался другой Шанхай, город немыслимой нищеты, эксплуатации, коррупции и криминальных разборок. Процветали тайные общества и организованная преступность всех мастей, везде сновали шпионы и информаторы. В городе была колония для прокаженных и почти средневековый уровень грязи, запустения и убожества; пышным цветом цвели туберкулез, оспа и пурпурная лихорадка. В 1930 году средняя продолжительность жизни китайца составляла 27 лет – как в Европе XIII века. Говорили, что в Шанхае сто тысяч героиновых наркоманов с серыми лицами и выпадающими зубами. В холодные ночи на улицах в кучах грязного тряпья находили трупы, на окрестных фабриках по шестнадцать часов в сутки работали маленькие дети с синими от свинца деснами. Обнищавшие родители продавали их безжалостным контракторам для работы на фабриках по производству крепдешина, парчи и шифона. Бордели были забиты тринадцатилетними девочками в шелковых одеждах и с изувеченными ступнями – их в детстве заключали в деревянные колодки, чтобы они не выросли больше восьми сантиметров, и в отделанных розовым шелком тапочках они выглядели как свиные ножки.
Но был еще промежуточный Шанхай, город ночных клубов, кабаре и казино, большая часть которых обслуживала наводнившую город белую эмиграцию из России. Многие их этих людей были евреями, бежавшими от погромов и большевиков и прибывавшими сюда без гроша волна за волной из Владивостока, потеряв семьи, дома и совершив долгое изнурительное странствие, иногда даже на верблюдах. Остальные европейцы относились к ним, как правило, с презрением, считали, что доверять им нельзя и опасались, что они уронят «престиж белого человека». В то же время, как узнала Эдда, они позволяли этим русским стричь себе волосы, шить одежду и давать детям уроки танцев. Русские мужчины – бывшие офицеры, учителя, служащие – учили языкам, верховой езде и фехтованию. Некоторые играли в многочисленных шанхайских оркестрах. Авеню Жоффре во французском районе называли «маленькая Россия», из местной пекарни доносился аромат свежего хлеба и пирожных. Существовали две русские школы и несколько русских газет. Итальянский писатель Марио Аппелиус называл Шанхай «Вавилоном Азии», где в распущенности и пороке сливались воедино «разложение обоих миров», но в то же время добавлял, что ни один другой город не может сравниться с ним в «невероятном очаровании и завлекательности жизнерадостной и роскошной девицы, наряженной на нескончаемый бал, начинающийся 1 января и завершающийся 31 декабря». После знакомства с Шанхаем любой другой город покажется бесцветным и скучным. В этот промежуточный Шанхай и погрузилась Эдда.
И был еще китайский Шанхай, не иностранный и не совсем китайский, где в построенных по западному образцу домах с верандами жили богатые образованные китайцы. Освободившись от строгих традиционных нравов своего детства, в модерновом блеске Шанхая они видели будущее Китая. Долго относившиеся друг к другу настороженно китайцы и иностранцы теперь учились жить вместе. Даниеле Варе замечал, что, когда церемонные китайские чиновники приходили на балы в полном императорском облачении, «светские дамы с подобострастием взирали на парчу, меха, бархатные ботинки, коралловые и нефритовые заколки, павлиньи перья и общую величественность нарядов».