Шанхай, как и Пекин, Ханькоу, Тяньцзинь и Гуанчжоу, с их колониями иностранцев под защитой военных кораблей, оставался островком относительного спокойствия в стране, охваченной гражданской войной, бесчинствами разбойников и пиратов. К Италии, благодаря подписанному с ней в 1928 году договору о дружбе и торговле, националистическое республиканское правительство относилось с симпатией, считая, что она не подвержена империалистическим устремлениям великих держав. Эдду и Чиано здесь все устраивало: хорошее и плохое, беспримерная роскошь и манящие развлечения, экзотический рай, буйство красок, огромный рынок, где все было на продажу, и все было возможно. Они влюбились в Китай. Эдда впоследствии вспоминала это время как самый счастливый период ее жизни.
Генри Джордж Вудхед, проницательный и умный британский журналист с неизменной трубкой во рту, работал на англоязычные газеты в Пекине и Шанхае. Газет таких было множество, появились они благодаря печатным станкам, которые ранние миссионеры привозили в Китай для распространения христианства. Иностранные бизнесмены регулярно читали газеты, черпая оттуда деловую информацию. Получив известность благодаря своим статьям об опиумной торговле, Вудхед также внимательно следил за дипломатическим миром и не боялся критически писать о международной политике. Итальянцам, решил он, доверять нельзя, а в Шанхае к его мнению прислушивались. Эдда быстро определила Вудхеда как одного из первых объектов своих чар. Приглашая его во вновь отремонтированное здание консульства, она не скупилась на лучшие итальянские блюда и вина. Вудхед был покорен. Эдда, часто повторял он, к явной досаде других дипломатических жен, была la prima signora di Shanghai, первой леди Шанхая. Вскоре итальянское консульство стало любимым местом дипломатов, националистических политиков, журналистов и местных красавиц. «Бешеная лошадка» открывала для себя искусство нравиться.
На всем протяжении правления маньчжурской династии Пекин считался интеллектуальной и культурной столицей, городом настоящего «аутентичного» Китая – в отличие от «неаутентичного» космополитичного Шанхая – где иностранные художники и писатели обитали в домах, покрытых зелеными и голубыми черепичными крышами и окруженных дворами и прудами с лилиями. Но с наступлением так называемой эры милитаристов, когда власть в Пекине захватили военные правители, университетские профессора, писатели и издатели переехали в Шанхай, прихватив с собой обширные научные библиотеки. Вскоре за ними последовали и кинематографисты, и к началу 1930-х годов китайская киноиндустрия начала процветать, они снимали многочисленные фильмы, как на основе древних легенд и сказаний, так и о жизни современных гангстеров и детективов. С появлением турбинных двигателей и строительством больших по размеру, более быстрых и комфортабельных судов, Шанхай стал популярным портом для международных круизов. У причалов Набережной Вайтань регулярно швартовались корабли из Соединенных Штатов, на которых голливудские звезды приезжали для продвижения американской кинопродукции. В числе первых были Дуглас Фэрбенкс и Мэри Пикфорд, за ними последовали Андре Мальро, Чарли Чаплин, Юджин О’Нил и Глория Свенсон.
На этих же круизных кораблях сюда в большом количестве прибывали дамы, желавшие купить в Шанхае китайский шелк, бархат, льняные изделия с вышивкой, резную мебель и нефрит. Почти неизменно они попадали и в построенный еще в 1917 году грандиозный развлекательный центр Great World, шесть этажей которого были заполнены клетками с птицами, игровыми автоматами, акробатами, жонглерами, мороженщицами, канатоходцами и брачными бюро, а на пятом этаже красовалось огромное чучело кита. Обратно на этих лайнерах в США отправлялись контрабандные морфий и героин. Осведомленная обо всех заезжих знаменитостях и подстегиваемая постоянными телеграммами отца о необходимости продвигать идею итальянского фашизма, Эдда рассылала приглашения, устраивала приемы и начала наносить визиты другим дипломатическим женам. «Никогда не забывай, – инструктировала ее одна из телеграмм, – подпитывать силу воли, прерогативу Муссолини». Несмотря на молодость Эдда, как восторженно писал один журналист, была «самой щедрой и великодушной хозяйкой». Высокая и стройная, она была идеальной моделью для одержимого модой Шанхая, в многочисленных газетах которого появились специальные страницы для женщин. Ее приезд совпал с началом показа осенних коллекций: отороченные чернобурой лисицей длинные накидки из черного бархата, мягчайший каракуль, вновь вошедшие в моду беличьи шубы, юбки «колокол» с расклешенным подолом, муфты, бисер, белый или розовый шифон. «Стиль, – писала North China Herald, – превыше всего. И стиль будет изящным». А в стиле Эдда знала толк.
Но в то же время ее не очень интересовали женские клубы или ассоциации, она там не числилась. Эдда предпочитала проводить время за бриджем с другими дипломатическими женами. Затем она открыла для себя маджонг и покер, ставки в игре были высоки, несмотря на требования шанхайских властей запретить азартные игры. Привлекал ее не столько риск, сколько желание смотреть, как с полным самообладанием проигрывают другие. Она хотела быть, как и они, непроницаемой. Чиано алкоголь не употреблял, но Эдда постепенно пристрастилась к джину.
Несмотря на тщательное и скрупулезное изучение методов игры своих партнеров по покеру, она часто и много проигрывала, из-за чего забывала об изысканных манерах, в ней пробуждались грубость и резкость миланских задворок. Она изо всех сил старалась скрыть свои растущие карточные долги от мужа, который не переставал называть азартные игры занятием вредным, безрассудным и глупым. После очередного крупного проигрыша Эдда давала обещание больше не играть, но неизменно вновь возвращалась за карточный стол. И она не смогла скрыть от Чиано один особенно крупный проигрыш, когда за вечер проиграла в покер четыре тысячи мексиканских долларов, а денег у нее не было. Сообщив мужу о затруднительном положении, в которое она попала, Эдда заявила с характерной для нее наигранной иронией: «Я в отчаянии. Я покончу с собой». Чиано дал ей деньги и заметил сухо: «Дети с собой не кончают». Его склонность к придирчивому указанию на ее слабости бесила Эдду.
Муссолини был постоянно на связи, и она научилась справляться с нетерпеливым диктатом отца, выжидая несколько дней, прежде чем открыть его телеграммы. Подписывался он теперь не «папа», а «Муссолини», и имел в запасе набор фраз, которые постоянно вставлял в текст. Одна из них гласила: «Мне, как обычно, в одиночку приходится тащить свой груз»; другая любимая: «Италия продолжает оставаться оазисом спокойствия в охваченном хаосом мире» и еще: per tutto il resto, то есть «все спокойно». Отец сообщал Эдде новости о Ракеле, о том, чем занимаются ее братья и сестра, результаты футбольных матчей и с гордостью поведал, что сел за руль мотоцикла.
Но голова у него была занята другим. Вскоре после отъезда Эдды в Китай в возрасте двадцати лет от лейкемии умер старший сын Арнальдо, которого все называли Сандрино. Арнальдо был невероятно привязан к сыну, и смерть радикально на него подействовала. Он стал мрачным и рассеянным, настаивал на том, чтобы Сандрино оставляли место за столом и приносили тарелки с едой. «Арнальдо со мной, – писал Муссолини Эдде, – но мысли его далеко».
С каждым днем Арнальдо выглядел все более печальным и все более безнадежным, настроение его омрачалось слухами о финансовых нарушениях. Конец наступил скорее, чем все ожидали, и в возрасте сорока шести лет он умер. «Это одно из самых печальных, если не самое печальное Рождество в моей жизни», – писал Муссолини Эдде. Арнальдо был не только горячо любимым братом, но и соратником – он помогал ему в заключении Ватиканских соглашений – и единственным человеком, которому Муссолини полностью доверял и которого считал своим другом. Он сразу же начал писать воспоминания «Жизнь Арнальдо», сентиментальный рассказом об их общем детстве.
Гроб с телом Арнальдо установили в Милане в редакции Il Popolo d’Italia. Отдать дань уважения и почтить его память пришли тысячи человек. Муссолини просидел рядом с телом всю ночь. По дороге на отпевание в церкви Сан-Марко улицы были украшены приспущенными флагами и знаменами, звенели колокола, из окон похоронную процессию осыпали цветами.
Вскоре после приезда в Шанхай Эдда обнаружила, что беременна.
Услышав новость, Муссолини написал, что «переполнен счастьем и волнением. Теперь я буду думать о тебе еще больше». Сама Эдда была не очень довольна, и, пока Чиано ходил в танцевальные клубы, она оставалась дома и писала дневник. Она поклялась себе не ревновать, но Шанхай был полон привлекательных и доступных женщин, она знала о романах мужа, знала, что одну красивую китаянку, когда она ему надоедает, он меняет на другую. В дипломатическом мире вовсю сплетничали о его шалостях за цветочными горшками с той или иной красивой гостьей на приемах. Поговаривали даже о его романе с бежавшей в Китай от неудачного брака и увлекшейся, как и Эдда, азартными играми Уоллис Симпсон[31]. Но эти слухи оказались ложными.
Начавшиеся 1 сентября 1931 года, в двадцать первый день рождения Эдды, родовые схватки быстро стихли. Муссолини в наполненной теплом и любовью телеграмме вспоминал ее рождение как festa e grandissima gioia, праздник и день величайшего счастья. Все консульство замерло в нервном ожидании. Из Рима от Муссолини практически каждый день приходили кипы тревожных телеграмм. Пожелав, как положено, «от всего сердца самого лучшего», он писал: «Как и в годы твоего детства и юности, когда мы переживали непростые времена, так и сегодня для меня нет более дорогого человека, чем ты. Обнимаю тебя со всей любовью, которую, как ты знаешь, я питаю к тебе, и которая останется с тобой навсегда». Через месяц, 1 октября, после долгих и тяжелых родов родился мальчик. Увидев новорожденного, Эдда в ужасе закричала: «Mamma mia! Quanto è brutto» (Боже, как он отвратителен!). Дожидавшийся в соседней комнате Чиано ринулся в палату, думая, что перед ним окажется чудовище. Мальчик был здоров и весил чуть больше трех килограммов. Муссолини в ответ на новость немедленно телеграфировал, что, по его мнению, ребенку нужно дать «простое, сильное имя», вроде Джорджио или Гвидо. Но Эдда, желая утвердить свою вновь обретенную независимость, решила назвать ребенка Фабрицио, отказавшись даже от просьбы отца записать имя с двумя «б» в память о том, что его отец был