[36], гербы, статуи, в том числе и самого Муссолини, – все это было призвано олицетворять триумф нового порядка. Рим стал городом новых смыслов.
Торжественно открытый 28 октября 1932 года Виа-дей-Фори-Империали (улица Имперских форумов) – широкий проспект, проходящий мимо Колизея и форумов императоров Траяна, Августа и Нервы – стал для Муссолини местом пышных патриотических празднеств. Фашистская Италия, провозгласил он, должна быть первой везде: «на земле, на море, в материальном мире и в духе людей». Между Тибром и холмом Монте-Марио возвели форум Муссолини, новый монументальный спортивный комплекс, «мраморный храм молодой силы Италии», с огромными скульптурами обнаженных людей в спортивных позах и монолитным Обелиском Муссолини, тащила который по улицам Рима повозка, запряженная шестидесятью волами. За проходящими здесь спортивными соревнованиями могли следить 20 тысяч зрителей[37]. «Обелиски, – заметила Эдда, увидев 20-метровую мраморную колонну, – фаллические символы диктатуры. Они всегда торчком». Появились новые парки и сады, новый Музей Рима, перестроенный и обновленный Оперный театр, десятки новых фашистских учреждений и ассоциаций. По улицам города сновали тридцать тысяч автомобилей.
Для ознакомления римлян с этой величественной символикой была открыта Выставка фашистской революции: 23 зала были заполнены фотомонтажами, скульптурами, визуальными и аудиоинсталляциями, прославляющими подвиги итальянцев в годы Первой мировой войны и достижения фашизма. На высоте 25 метров были подвешены четыре гигантские медные фасции в обрамлении светящегося красного ореола. Посетителей, которых называли паломниками, призывали совершить путешествие по возрождению страны от меланхоличного декадентского либерализма к пробуждению сил веры, идеализма и национальной славы, от брожения и дезориентации к симметрии и ясности. В общей сложности выставку посетили четыре миллиона человек. «Гармония, порядок, чистота, – писал в книге отзывов один из них, – дисциплина на улицах, дома, в школе». Или, как заметил один из журналистов, «новая Италия называется Муссолини».
Страна, возможно, еще не достигла, в отличие от хвастливых заявлений Муссолини, «размаха, порядка и мощи времен Августа». Но Рим, с тоннами мрамора, доставляемого из Каррары по морю, а затем вверх по Тибру, стеклом и сталью, электрическим освещением, новыми раскопками древних руин, местами «медитации и экстаза» вперемешку со сверкающей новизной, был городом нового типа. Как довольно кисло заметил один из гостей: «Вечный Рим, вечный гвалт». Некогда ленивая и праздная столица разрасталась – менее чем за двадцать лет население ее увеличилось на полмиллиона человек – и ускорялась. Она на самом деле выглядела совершенно иначе, но была по-прежнему размеренной и провинциальной; именно из такого Рима Эдда с удовольствием бежала. Она скучала по Шанхаю.
В ожидании рождения ребенка Эдда, Чиано и Фабрицио вновь поселились на вилле Торлония. Витторио было уже семнадцать, и вместе со школьным другом он издавал журнал La Penna dei Ragazzi («Детское перо»); он также увлекся кино, снимая в саду виллы любительские короткометражки. Пятнадцатилетний Бруно был более сдержан и пессимистичен по натуре. Согласно школьным отчетам из лицея Тассо, которые Муссолини скрупулезно изучал, Витторио не отличался дисциплиной и плохо успевал по латыни, Бруно же был умным, но ленивым. Младший, писал директор лицея, «настырный живчик, настоящий бесенок», и, когда его ругали, «мог и соврать». Оба мальчика отказывались подчиняться охранникам и шоферу, не любили, когда их отчитывают, «не всегда следят за тем, что происходит на уроках и не всегда выполняют домашние задания». Возможно, осторожно предполагал директор, дело в том, что другие их многочисленные занятия: верховая езда, фехтование, бокс, театр – не оставляют им достаточно времени для учебы. Чем дальше, тем больше вставал вопрос о том, что учителя должны приспосабливаться к мальчикам, а не мальчики – к учителям; если что-то было им не по нраву, они просто выходили из класса.
Как и в свое время, Эдда, Витторио и Бруно находились под постоянным присмотром спецслужб, о каждом их шаге докладывали Боккини, который, в свою очередь, передавал информацию Муссолини. В числе этих донесений были сообщения о прогулах занятий, о многочасовой игре на бильярде в баре на Виа Буонкомпаньи и о походах в театр и кино, где услужливые директора держали для них места. Витторио, как сообщалось, захаживал в бордели, курил и сквернословил. Телефоны их прослушивались, денежные траты проверялись, даже семьи их приятелей были под наблюдением. Двое из их друзей, братья Леоне и Радиус, как было написано в донесении, «направляют мальчиков по очень опасному пути». Мать еще одного школьного друга Мария Филомена Бастиоли, если верить полицейским докладам, была женщиной «сомнительной морали»: одну из ее дочерей арестовали в возрасте шестнадцати лет, вторая проявляла признаки «тайного занятия проституцией». Когда настал момент отдать в школу шестилетнего Бруно, тщательно изучался вопрос о том, кто будет сидеть рядом с ним за одной партой. Когда же появились слухи о намерении некой генуэзской банды похитить ребенка, его держали дома, а Боккини значительно усилил наблюдение за семьей и ее охрану. Эдда вновь, как и прежде, в Риме не могла и шагу ступить без соглядатаев. Именно эта постоянная слежка, после свободы Шанхая, была для нее особенно непереносима.
На вилле Торлония безраздельно господствовала Ракеле. Царящую там атмосферу Эдда называла «крестьянским фанатизмом». Мать руководила прислугой, занималась огородом и курами и пыталась совладать с обрушивающимся на виллу шквалом подарков: антикварное оружие, чучела орлов, книги в тисненых кожаных переплетах, бронзовые бюсты и модели аэропланов. Кое-что она отдавала на благотворительность, остальное отправляла в находящийся рядом с родной Предаппио замок Рокко делле Камината на выставку, которую дети прозвали «башней ужасов». Многочисленные почитатели предлагали виллы на море и за городом, не говоря уже о горах цветов, тортов, корзин с овощами и фруктами. Как всегда, неохочая до любых форм социальной жизни, Ракеле все же вынуждена была посетить прием в Квиринальском дворце, где с неодобрением разглядывала декольте придворных дам; сами же дамы эти показались ей сухими, напыщенными и переполненными едва скрываемой завистью. Они одаривали ее высокомерно надменными улыбками, она же про себя посмеивалась над кружащими вокруг и подобострастно целующими ей руку мужчинами в надежде на то, что она замолвит за них словечко Муссолини. Придя домой, она обозвала короля «улыбчивым пройдохой» и поведала, как он говорил ей, что двор казался ему «настоящим курятником». Он предложил ей погостить в его поместье в Кастель-Порциано, где полно оленей и диких кабанов. Для Ракеле там выстроили деревянный домик, и время от времени она приезжала туда пострелять голубей. Охота, по ее словам, была для нее «величайшей страстью и единственным развлечением».
Было у Ракеле и еще одно любимое занятие. Почти сразу по приезде в Рим она начала свои шпионские вылазки в город. Она называла их missioni di fiducia, миссии доверия, и говорила, что ее вдохновили на них арабские сказки «Тысяча и одна ночь», которые она знала практически наизусть. Мало кто из итальянцев мог узнать ее, что позволяло ей спокойно и беспрепятственно отправляться в экспедиции на городских трамваях и автобусах, прислушиваясь к тому, что люди говорят о Муссолини[38]. Она не утратила свой романьольский акцент, и, если ее спрашивали, представлялась как Маргерита Гвиди. Она также создала собственную небольшую сеть информаторов, главным образом для того, чтобы следить за герарками, большинству из которых она решительно не доверяла. Муссолини делал вид, что изыскания Ракеле его мало интересуют, и снисходительно называл их spionaggio femminile, женский шпионаж, но в то же время рассказы ее слушал. В палаццо Венеция Ракеле почти никогда не приходила, а если и появлялась там, то по большей части, когда он был в отъезде. Она приносила с собой из дому еду, усаживалась в Зале карт мира в кресле у окна и наблюдала за кишащей на площади Венеции толпой.
К удовольствию всей семьи, в 1931 году их навестил Махатма Ганди, возвращавшийся через Рим домой в Индию после участия во второй Конференции круглого стола в Лондоне[39]. Пронаблюдав за маршем молодых фашистов и гимнастическими упражнениями на площади Венеции и посетив Муссолини в его кабинете в Зале карт мира, он приехал на виллу Торлония. Мальчики впоследствии вспоминали, как их отец вместе с Ганди и постоянно сопровождающей индийского лидера во всех его поездках знаменитой козой, которая была источником нужного Ганди козьего молока, прогуливались по тропинкам парка. Коза щипала цветы на клумбах, потом сорвалась с поводка, и только Ракеле сумела ее заманить обратно щепотками соли. «Он настоящий святой, его оружие – доброта, – сказал Муссолини жене после отъезда Ганди. – Этот человек и его коза заставляют трепетать Британскую империю». О Муссолини Ганди писал в своих воспоминаниях как о человеке «с кошачьими глазами», которыми тот устрашающе зыркал вокруг. Дуче бомбардировал его десятками вопросов об Индии, выразил поддержку делу Ганди, но ничего конкретного не обещал.
Эдде жизнь на вилле Торлония казалась непереносимо скучной. Она была на седьмом месяце беременности ребенком, которого не хотела. Она смущала слуг, разгуливая по вилле обнаженной – привычка, которую она завела в Китае. Распорядок дня на вилле никогда не менялся, и семья жила довольно скромно, хотя Муссолини не отказывал себе в личном самолете, дорогом спортивном автомобиле и табуне лошадей. За обеденным столом царило по большей части молчание. Эдда, единственная из детей, осмеливалась относиться к Муссолини просто как к отцу, спорила с его утверждениями и не соглашалась с его мнением. Муссолини ел быстро, его манеры за столом были просто ужасающими. После ужина вся семья, слуги и охрана собирались в комнате с кинопроектором для просмотра ежедневного киножурнала новостей. Муссолини тщательно изучал каждое свое появление на экране и то, как на него реагируют люди. На кинофильм после журнала