Затем в деревне построили новое здание для местного отделения Фашистской партии, возвели мост через реку Рабби, выстроили семейную часовню и посвященную Розе церковь. Отца Муссолини, кузнеца Алессандро, канонизировать было не так легко, и поначалу ограничились лишь бронзовым бюстом с наковальней; со временем образ его все больше и больше полировали: запойный пьяница и заядлый драчун преобразовался в честного мастерового и добропорядочного семьянина. Ко всем этим алтарям клана Муссолини приходили поклоняться старшие герарки, официальные делегации и обычные итальянцы – в летние месяцы число их достигало пяти тысяч человек в день. Приезжали на поездах, на автобусах, на велосипедах, приходили пешком, и для приема их был создан специальный туристический офис. Муссолини выделил подесте Предаппио фонд закупки «приличной одежды местным жителям», которые с огромным восторгом принимали свое новое процветание. Ракеле тем временем присвоили титул prima massaia, главной домохозяйки Италии, хотя, в отличие от мужа, она практически не изменилась, была, как и всегда, переполнена злобой, мстительностью и недоверием ко всем.
Эдде не требовалось много времени понять, насколько стерильная и сковывающая роль ей была уготовлена. Они с Чиано должны были стать золотой молодой парой новой фашистской аристократии: образцом фашистского стиля, долга, деятельности, нравственности и плодовитости. И, хотя Эдда уже родила одного сына, и наверняка родит еще, вся ее независимая, полная энергии и духа натура против этой роли отчаянно восставала. Разрыв между тем, чего от нее ожидали, и тем, чего хотела она сама, между собственными эмоциями и чувствами и необходимостью их скрывать, становился все более и более явным. А ей ведь было всего двадцать три года.
Неизбежным спутником идолопоклонничества была изоляция. «Теперь, – говорил кому-то на похоронах Арнальдо Муссолини, – не осталось никого, кому я могу доверять», – разве что, за исключением Эдды. Он почти перестал созывать Большой Фашистский совет, а если и созывал, то только для того, чтобы читать им наставления. Приехавшему в 1932 году брать у него интервью немецкому писателю Эмилю Людвигу, который назвал его в своей статье человеком «закаленной стали» и «львом, могучим, но чрезмерно возбужденным и нервным», он говорил, что друзей у него нет: «…во-первых, из-за моего темперамента и, во-вторых, из-за того, как я понимаю людей. Поэтому я избегаю тесных связей и обсуждений». Примерно то же самое незадолго до этого он говорил и Сарфатти: «Мне не нужны друзья, мне непереносима сама мысль о них». И, хотя она по-прежнему время от времени появлялась на периферии его жизни и даже закатила сцену у входа на открытие Выставки революции, куда ее не пригласили, консультироваться с нею он перестал. Сарфатти переехала жить в дом недалеко от виллы Торлония, где по пятницам все также принимала иностранных гостей, среди которых были Эзра Паунд, Андре Мальро и Андре Жид. Ей исполнилось пятьдесят, и она уже была далеко не так красива, как прежде.
В разговоре с Д’Аннунцио Муссолини как-то признался, что чувствует себя, как «национальный мул», то же он нередко говорил и Эдде. Потеряв Арнальдо и избавившись от Сарфатти, он стал осторожен и недоверчив. Он был убежден, что все приходится делать ему самому, что он единственный лидер и что Италия полностью зависит от него одного, хотя с возвращением Эдды из Шанхая стал ощущать, что у него появился хоть какой-то собеседник. Маниакальная жажда контроля приводила к тому, что немалая часть дня у Муссолини уходила на просмотр иностранных газет и статей об Италии, знакомство с донесениями Боккини, отчетами партии, OVRA и министерств. В автомобильных поездках он все время смотрел в окно, выискивая, что же еще нужно раскритиковать или изменить. Многие решения теперь принимались чуть ли не на бегу, безо всякой подготовки. Из офиса Муссолини сплошным потоком вылетали приказы, указы, директивы. Посетителей его кабинета в Зале карт мира предупреждали, что им предстоит пройти двадцать метров по мраморному полу, где шаги отдавались эхом, при полном игнорировании с его стороны. Так было, правда, исключительно с соотечественниками, с иностранцами он был обходителен и предупредителен, выходил им навстречу своим пружинистым, кошачьим шагом, говорил быстро, блистал остроумием и пересыпал речь метафорами. Достигнув пятидесятилетия, он тем не менее не был ни счастлив, ни удовлетворен. Он по-прежнему был «человек провидения», который никогда не стареет.
И он по-прежнему находил время для женщин. Все так же они приходили в палаццо Венеция, пройдя предварительный контроль и проверку его дворецкого Квинто Наварры. Принимал он их, как вспоминал позднее Наварро, ближе к вечеру для быстрого совокупления в Зале карт мира: либо на ковре перед его столом, либо на подушке на одном из каменных подоконников. Все «новенькие», вне зависимости от их положения, проходили проверку Боккини, их телефоны прослушивались, а дела подшивались в отдельную папку. Папка становилась все толще.
Затем, 24 апреля 1932 года, в жизнь Муссолини вошел новый человек. Как-то на Виа дель Маре его мчащаяся на большой скорости «Альфа-Ромео» обогнала Lancia с водителем-шофером за рулем. В Lancia ехала жена успешного и известного в Риме врача Джузеппина Петаччи с двумя дочерями, двадцатилетней Клареттой и восьмилетней Мириам. Вместе с ними в машине был и жених Кларетты Рикардо Федеричи.
Среди полутора тысяч писем, ежедневно приходящих в палаццо Венеция, были и экспансивные страстные письма от школьниц и молодых женщин. В их числе было и несколько писем от Кларетты со словами «Дуче, моя жизнь принадлежит Вам!» и стихами, полными заверений в преданности. Узнав на дороге Муссолини, она начала отчаянно размахивать руками с криками «Дуче! Дуче!» и требовать от шофера ускориться. При въезде в Остию два автомобиля остановились рядом друг с другом. Кларетта выскочила и ринулась к Муссолини, никто ее не остановил. Через три дня Муссолини позвонил в дом Петаччи и пригласил Кларетту в палаццо Венеция прочитать ему свои стихи. Ее привез тот же автомобиль с шофером, мать поджидала в машине, пока Кларетта была во дворце.
К моменту возвращения Эдды из Шанхая Муссолини и Кларетта еще не были любовниками, но она уже занимала существенное место в его жизни: они регулярно встречались у него в кабинете и перезванивались по десять раз в день. У Кларетты были темные волосы, круглое лицо, хриплый голос, зеленые глаза и несколько большеватый нос. Она любила французские духи Lanvin, меховые шубы и шоколадные конфеты, которые поглощала, не вставая с постели. Свои чувства к Муссолини она выражала словами «экстаз моего сердца». Она была на два года моложе Эдды.
12 декабря 1933 года Эдда родила дочь Раймонду, тут же, по своему обыкновению, дав ей прозвище Диндина. Не имея привычки сдерживать свои мысли, какими бы печальными они ни были, и, в соответствии с традицией семьи связывать рождение детей с теми или иными событиями или настроениями, она называла дочь «дитя ошибки», ошибки ее собственной. Чиано стал Gallo, то есть «петух», глава курятника любящих женщин. Себя она называла «Деда». Семья Чиано съехала с виллы Торлония и поселилась в квартире на последнем этаже старого дома в римском районе Париоли, по адресу: Виа Анджело Секки, дом 5. Сын и дочь вместе с няней обитали этажом ниже. Матерью Эдда была расслабленной, детьми интересовалась, но не слишком была к ним привязана: ни Фабрицио, ни Раймонда не были в состоянии сломить возведенный ею вокруг себя барьер эмоциональной самозащиты. Из Шанхая Эдда и Чиано привезли ковры и мебель, которую Галеаццо тщательно расставил в пустых комнатах новой квартиры. Эдду быт мало интересовал, и она с удовольствием передоверила благоустройство жилья мужу: он руководил подбором убранства, набором слуг, следил за оплатой счетов и выбирал меню.
Практически с момента возвращения в Рим Чиано был занят поисками работы. В июне 1933 года Муссолини отправил его на Всемирный экономический форум в Лондон для обсуждения борьбы с депрессией. Итальянская делегация жила в фешенебельном отеле Claridge’s, и Чиано поражал коллег обходительными манерами и желанием, и умением нравиться. Один из них впоследствии вспоминал, что, когда речь зашла о некоем общем знакомом, удачно женившемся на наследнице крупного состояния, Чиано вставил: «Обо мне так никто сказать не может. Как известно, Эдда вошла в наш брак без гроша». Приданое ее на самом деле было ничтожным.
Денег действительно не было, но вскоре появилась престижная работа. Эдда пришла к отцу жаловаться, что бесцельно слоняющийся по дому Чиано ее просто бесит. «Пошли его куда хочешь! Дай ему работу! Ему все это уже осточертело, да и мне тоже!». Муссолини послушно назначил зятя главой своей администрации, в обязанности его входило прославлять достижения фашизма и, разумеется, самого дуче. Он получил звание Полномочного министра и кабинет в палаццо Киджи[40], где он тут же установил кровать, чтобы можно было ночевать на работе в моменты кризиса. Чиано был добросовестный работник, вышколенный отцом в привычке следовать указаниям начальства и выполнять его приказы. Эдду, жаждущую вырваться из-под опеки отца и все больше и больше стремящуюся следовать по жизни собственным путем, его подобострастие перед Муссолини приводило в ярость. Она считала, что Чиано будет ее союзником, он же вместо этого все больше и больше был озабочен тем, как угодить тестю. Раздражение, а то и отвращение вызывали у нее его попытки подражать Муссолини: его жестам, манере быстро и отрывисто говорить, властным повадкам и решительной солдатской походке, в то время как его собственная походка была довольно неуклюжей, а выражение лица несколько робким.
Для Муссолини выбор Чиано был идеальным: усердный работник, прекрасный лингвист, энергичный и инициативный. Настал момент несколько ослабить десятилетний контроль над прессой и найти более тонкие и умные пути продвижения идей фашистского режима. Чиано получил в свое распоряжение щедрый бюджет и начал подбирать команду.