belli-nazi, нацистские красотки[43]. Муссолини теперь говорил о Гитлере как об «ужасном сексуальном извращенце». Эдда поддакивала отцу, называя его Аттилой-гунном[44].
Идея Чиано о создании в Италии аналога пропагандистской машины Геббельса была принята. В сентябре пресс-офис правительства получил статус министерства, и Чиано был назначен заместителем министра. Депрессия укрепила убежденность Муссолини в необходимости цивилизации нового типа, нового «образа жизни» – целеустремленного, сильного и активного, и нарастающая «фашизация» Италии предполагала для прессы роль оркестра под направляющим руководством дирижерской палочки дуче. Чиано теперь располагался в просторном элегантном кабинете в палаццо Балестра на Виа Венето, имел доступ на заседания Большого Фашистского совета и право издавать собственные директивы. Ему были переданы полномочия некоторых других министерств. Он теперь контролировал не только прессу, но и радиостанции, книжные издательства, театры, кинопроизводство, в том числе студию документальных фильмов LUCE, и даже Автомобильный клуб. Из его офиса в редакции газет регулярно отправлялись краткие указания о том, что и как нужно писать – вплоть до заголовков. Большую их часть ему диктовал сам Муссолини. «Позвольте выразить Вам, – писал Чиано тестю, – свою бесконечную и самую глубокую преданность». Ему исполнился 31 год, и они с Эддой получили титул Eccellenza, Ваши превосходительства.
Глава 8. При дворе Чиано
Прошло уже тринадцать лет с тех пор, как римская знать сквозь свои покрытые ставнями окна настороженно наблюдала за победоносным маршем буйной армии Муссолини. Тогда они были убеждены, что долго фашизм не продержится. Но он продержался, проникнув во все поры политической и административной жизни страны, и в 1935 году никаких признаков его скорого ухода не было и в помине. В первые годы единения между аристократией и фашистскими грандами было на удивление мало, обе стороны лишь с предельной опаской присматривались друг к другу – при всей благодарности, которую высший класс испытывал к Муссолини за избавление от социалистов и коммунистов. Большого пристрастия к светской жизни Муссолини не питал, а римских аристократок, по собственному признанию, считал вечно недовольными, чрезмерно самоуверенными и немощными. «Они хотят, чтобы я приходил к ним, а они потом смеялись бы за моей спиной», – говорил он Анджеле Корти. Интересовал его сам Рим и его планы «вновь сделать его самым цивилизованным городом во всей Западной Европе».
Лишь очень немногие аристократические семьи, осознавая, что их родовое наследие растрачено и что они теперь стали слишком зависимы от коррумпированных чиновников и администраторов, решались выдавать своих дочерей за самых приличных герарков, но почти ни один из этих браков не был удачным. По большей части три сотни аристократических семей предпочитали по-прежнему делать то, что они делали всегда: спать в роскошных кроватях под балдахином, встречаться за бриджем и маджонгом или на приемах в величественных дворцах с расписанными фресками стенами и наряжать слуг в ливреи, охотиться на лис вдоль Аппиевой дороги, наслаждаться наследственной, пусть и сократившейся властью, и проводить время в клубах, некоторые из которых разрешали вход только титулованным мужчинам. Никакого желания видеть своих сыновей марширующими в черных рубашках у них не было. Как написала в своих мемуарах наполовину англичанка герцогиня ди Сермонета, им казалось отвратительным, что Рим был теперь «захвачен фашистскими герарками и их приспешниками».
Что же до королевской семьи, то ей светское общество претило – если такое было возможно – еще больше, чем Муссолини и Ракеле. Сам король терпеть не мог появляться в свете и на людях. Но Муссолини, осознавая, что присутствие короля на торжественных событиях рядом с фашистскими лидерами придает блеск режиму, и желая подчеркнуть связь между фашизмом и монархией в их общем почтительном отношении к войне, ее героям и памяти о них, все настойчивей требовал от Виктора Эммануила показываться на людях. Иногда во время посещений промышленных предприятий, школ или военных академий они стояли бок о бок под восторженные возгласы толпы «За дуче, за родину, за короля! За нас!».
Дважды в неделю, переодевшись в гражданское, Муссолини приходил на доклад к королю в Квиринальский дворец. Более разнородную пару трудно было бы себе представить: низкорослый Виктор Эммануил с пышными усами, косный и негибкий, и корпулентный дуче, вечно актерствующий, тщательно продумывающий и выстраивающий каждый свой шаг, с тем чтобы выставить себя в наилучшем свете. Иногда королю, несмотря на свой решительно невоенный вид, удавалось мобилизовать скрытые резервы воинского достоинства и оказаться в центре внимания. Обе стороны характеризовали сложившиеся между ними отношения как дружеские и, после того, как король наградил Муссолини Высшим орденом Святого Благовещения, письма дуче он подписывал Affezionatissimo cugino, то есть «Ваш любящий кузен». Где бы ни появлялся теперь Виктор Эммануил, он был уже не король Италии, а король фашистской Италии.
Брак кронпринца Умберто и принцессы Марии Жозе оказался неудачным. Умберто был человеком корректным, добрым, преисполненным долга, мало интересующимся культурой, одержимым этикетом и беспрекословно послушным отцу, с которым он ездил на рыбалку в Сан-Россоре и беседовал о монархии. Всю жизнь при каждой встрече с отцом он целовал ему руку. Мария Жозе, наоборот, была высококультурной, импульсивной и безалаберной, в ее семье открытое, в том числе физическое, проявление чувств и привязанностей было делом привычным, и атмосфера итальянского двора казалась ей чрезвычайно холодной. Время от времени появлялись слухи о расторжении брака, но разводы в Савойской династии были неприемлемы. Муссолини начал подумывать о наследнике престола и сумел провести закон, дающий право Большому Фашистскому совету, то есть ему лично, право выбрать следующего монарха. Умберто воспринял это как дамоклов меч над своей головой.
Еще задолго до получивших популярность в XVIII веке Гран-туров[45] Рим был местом очарования и восторга для многочисленных путешественников и ученых, приезжавших сюда делать наброски церквей и прогуливаться по заросшему травой Форуму. Немцы учредили здесь свой исторический институт, французы создали академию на вилле Медичи, а посольство их располагалось в одном из самых красивых палаццо Рима Фарнезе. На приемы в австрийском посольстве гости приходили, как ко двору персидского шаха: с чернокожими пажами, обезьянами, павлинами и гончими псами. И хотя в ходе Первой мировой войны и после ее окончания многие веками существовавшие здесь общины иностранцев исчезли, они оставили после себя библиотеки, школы искусств, колледжи, и поток иностранных гостей из года в год только рос. Некоторые воспринимали преобразование Италии при фашистах не иначе как чудо: они восхищались новыми скоростными поездами с электродвигателями, вежливыми и эффективными чиновниками, великолепными новыми дорогами и отсутствием нищих. Как говорил один американец, Муссолини «размакаронил макаронников».
Совокупность всех этих факторов к началу 30-х годов привела к изменению отношения к фашистам. Если раньше, как выразилась одна дама, «считалось мудрым ждать и ждать, жить, как будто ничего не произошло», то теперь эти времена прошли. После подписания соглашения с Ватиканом отношения между Черной знатью и фашистами стали практически дружескими, церковники и аристократия почувствовали, что не все фашисты столь грубы и вульгарны, как они опасались. Стало вполне целесообразным наладить с ними отношения. Геральдический колледж[46], сожалея о нехватке официальных позиций для своих принцев и герцогов, на специально созванной сессии «предложил свои услуги режиму». Выступив на сессии, Муссолини тепло отозвался о «высоком предназначении» его членов, и какое-то время знать надеялась, что может оказаться на пути к новым отличиям, но надежды эти рухнули, когда их просьба добавить к своим титулам звание Eccellenza была отвергнута с ледяным пренебрежением. Eccellenza ревниво хранили исключительно для главных фашистов. Тем не менее некоторые графы и маркизы умудрились просочиться на фашистские должности, и в их кругах шутили, что они смогли «привить фашизму изысканный снобизм».
Англо-итальянский журналист Джордж Нельсон Пейдж, вернувшись в Рим после нескольких лет, проведенных за границей, и приняв итальянское гражданство, нашел столицу радикально изменившейся со времен его детства: это был намного более живой, более эффективный и более веселый город, пусть даже тише и скромнее по сравнению с шумным и разнузданным Парижем. Пейдж обратил внимание, что итальянцы стали гордиться тем, что они итальянцы. Светские салоны, в которых он бывал, стали открывать свои двери гераркам. Не сдавались, писал он, лишь несколько аристократических семей: герцогиня Олимпия Чивителла делла Порта принимала у себя только Черную знать, твердо соблюдая установленное для себя правило: никаких иностранцев и никаких фашистов.
Фашистов, впрочем, такое отношение мало волновало. Они сами себя считали новой аристократией если не по крови, то по принесенным в годы Первой мировой войны жертвам, и некоторые из них, как, например, Гранди и Костанцо Чиано сами присвоили себе титулы. Люди глубоко провинциальные и малообразованные, воспитанные на силе дубинок и враждебные ко всяческому космополитизму, они все равно вряд ли нашли бы для себя много интересных тем для разговоров в высшем светском обществе Рима. Для них проще было оставить семьи старой знати в покое и предоставить Боккини слежку за ними через их многочисленных слуг, водителей, поваров и друзей. Пусть даже и преисполненные неприязни и настороженности друг