Эдда, наверное, еще бы задержалась в Германии, если бы не пришедшая из Рима новость: ее семилетняя сестра Анна-Мария слегла с тем, что поначалу приняли за коклюш. Эдда немедленно вылетела в Италию, в аэропорту ее провожали министры, самые знатные члены итальянской общины в Берлине и один из помощников Гитлера с огромной подписанной фотографией фюрера в подарок. Ракеле отвезла Анну-Марию в Тиволи в надежде, что перемена воздуха ей поможет. Но девочке становилось все хуже: головные боли усилились, температура росла. Диагностировали полиомиелит. Ноги Анны-Марии были парализованы. Эдда прибыла из Берлина, Витторио и Бруно прервали свой летний отдых в Риччоне. Муссолини был вне себя от горя, не мог работать и постоянно сидел у постели дочери. Старшие дети говорили, что никогда не видели его в таком отчаянии и в такой ярости от собственного бессилия. Несклонная к проявлениям эмоций семья сгрудилась вокруг постели Анны-Марии, по большей части безмолвно.
Привезенные со всей Италии врачи-специалисты предупреждали: весьма вероятно, что Анна-Мария умрет. Дни шли, семья ждала. «По-прежнему никакой надежды, – записала у себя в дневнике Ракеле. – Бенито в прострации. Он не может прийти в себя от слов Анны-Марии о том, что она предпочтет умереть, чем на всю жизнь остаться парализованной». Когда в Тиволи для обсуждения каких-то срочных дел приехал Чиано, Муссолини с яростными криками выставил его за дверь.
Но Анна-Мария, как и Эдда, унаследовала стальную решимость родителей. Кризис миновал, и через несколько дней ее уже возили в кресле-каталке по саду, а она клялась, что скоро встанет на ноги. Первое время болезнь Анны-Марии держали в тайне, но когда о ней стало известно, полился поток подарков и телеграмм. Королева Елена прислала говорящую куклу. Ракеле вздохнула с чувством облегчения и в знак радости пожертвовала по 200 лир каждой бедной семье Тиволи. Анну-Марию жители города называли «наша маленькая императрица», а Муссолини – «наш отец земной».
К сентябрю 1936 года Анна-Мария поправилась настолько, что в семье сочли возможным для Витторио и Бруно отправиться на Олимпийские игры в Мюнхен. Юношей принимали с почестями и пригласили в канцелярию Гитлера, где в качестве почетного гостя был также приехавший на Игры в Германию принц Умберто. Они побывали на устроенном Геббельсом торжественном обеде на тысячу гостей. Фейерверк в конце вечера был таким экстравагантным и таким шумным, что, казалось, звучит артиллерийская канонада. Затем свой бал устроил Геринг – слуги были в ливреях и напудренных париках. Как заметил Франсуа-Понсе, в Третьем рейхе любили пышные празднества, но никто не любил их так, как толстяк Геринг. Его костюмы и украшения были либо похищены из музеев, либо конфискованы у коллекционеров-евреев. Сам он принимал гостей в необъятной белой униформе, толстые пальцы были усыпаны кольцами и перстнями. Прозванный язвительной Мартой Додд «сгустком плоти», с заплывшим в складках жира лицом и ледяным, безжалостным взглядом, Геринг после бала устроил и специальный чайный прием для итальянцев, на котором его дородная супруга Эмми появилась с золотыми волосами, завитыми в кольца вокруг головы в традиционном германском стиле.
Пока гости попивали чай, в зал из сада внезапно вошла львица и стала тыкаться носом в стоящих у дверей охранников. Витторио и Бруно замерли в своих креслах. Мария-Жозе и принцесса Матильда, вторая дочь Виктора Эммануила, в ужасе вскочили на ноги – как вспоминал впоследствии Витторио, они вели себя, как женщины, увидевшие мышь. Как и Муссолини, Геринг обожал держать у себя диких зверей в качестве домашних животных.
В соревнованиях Берлинской Олимпиады принимали участие 182 итальянских спортсмена, и Муссолини страстно желал, чтобы они выступили успешно. Считалось, что убедительную победу на Играх одержит Германия, и ее спортсмены на самом деле завоевали 33 медали. Итальянцы тоже свою страну не посрамили, получив 22 награды. Наблюдавший за Гитлером Франсуа-Понсе заметил, что фюрер, не спуская глаз, «страстно» следил за выступлениями немцев – смеялся и довольно похлопывал себя по бедрам, когда они побеждали, и хмурился, если проигрывали. Когда Джесси Оуэнс[54] выиграл свой знаменитый забег, стали раздаваться жалобы, что было якобы несправедливо позволить «нелюдям» соревноваться с прекрасными людьми-немцами.
Назначение Чиано на высокий правительственный пост не стало полной неожиданностью. Несмотря на возраст – в свои 33 года он стал самым молодым в Европе министром иностранных дел – он уже успел доказать свою храбрость в Эфиопии, успешно проявить себя на работе в МинКульПопе и продемонстрировать дипломатическое мастерство в Китае. Оглядывая своих вечно препирающихся друг с другом герарков, Муссолини решил, что Чиано будет на этом посту более надежен, чем Гранди, Боттаи или изо всех сил рвущийся обратно во власть Фариначчи, и уж, во всяком случае, более послушен и податлив. Чиано молод, обучаем, муж его любимой дочери и сын одного из немногих людей, кому Муссолини доверял.
Однако новость о новом назначении Чиано не была встречена всеобщим одобрением. В Риме, городе, известном бесконечными распрями и интригами, его считали слишком тщеславным, слишком амбициозным, даже чересчур интеллектуальным. Но Муссолини знал, что Чиано относится к нему с уважением, благодарностью, даже благоговением. Насмешливо окрещенный в Риме generissimo, то есть «самый щедро одариваемый зять», по аналогии с генералиссимусом Чан Кайши, он занимал теперь важнейший политический пост в Италии, уступающий по значимости лишь самому дуче. Римляне, однако, задавались вопросом: обладает ли Чиано тем, что необходимо для выработки последовательной и эффективной политики, а также для ее проведения в период нарастающей международной неопределенности.
Первое же испытание Чиано не заставило себя долго ждать. 17 июля 1936 года генерал Франциско Франко поднял в Испанском Марокко восстание против избранного в Испании Республиканского правительства и попросил у Муссолини помощи в переправке своих войск через Гибралтарский пролив. Чиано был склонен реагировать немедленно, но Муссолини выжидал, несмотря на призывы к действию со стороны своих ополченцев и Ватикана, рвущегося защитить оказавшееся под угрозой испанское духовенство. Когда стало ясно, что Франция стала на сторону республиканцев, а Германия готовится отправить помощь Франко, Муссолини согласился послать двенадцать самолетов для переправки войск генерала. Это должно было держаться в тайне, но два самолета потерпели аварию, и все вышло наружу.
Франция предложила создать «международный комитет невмешательства», официально ее предложение поддержали Британия, Италия, Германия и Советский Союз, но оружие продолжало поступать в Испанию как для республиканцев, так и для националистов. Опасаясь, что левое правительство Испании создаст оплот коммунизма в Средиземноморье, и воодушевившись разговорами Франко об установлении режима фашистского толка, Чиано и Муссолини стали призывать добровольцев отправиться сражаться на стороне националистов. Понимали ли эти добровольцы, куда и за что они едут воевать, кроме данных им обещаний о хорошей оплате, так никогда и не стало ясно. И дуче, и его министр иностранных дел были убеждены в новой быстрой и легкой победе, из которой Италия выйдет еще более окрепшей. Однако дни шли, война разрасталась, Франко спешить был не склонен, предпочитая подавлять провинцию за провинцией, и на фронт отправляли все больше и больше итальянцев. Война также вызвала из состояния апатии и бессилия итальянских антифашистов, многие из которых вернулись из эмиграции в Соединенных Штатах, Франции и Латинской Америки, чтобы сформировать собственные батальоны для борьбы с Франко. Одни итальянцы готовились сражаться с другими.
В Эфиопии Муссолини приказывал своим войскам действовать безжалостно. В Испании, когда его спросили, как нужно поступать с захваченными итальянцами-антифашистами, он ответил: «Расстреливать. Мертвые не говорят». Один из самых жестоких командиров ополчения Арконовальдо Бонаккорси докладывал Чиано о проводимых им ежедневных «радикальных зачистках враждебных элементов». Чиано не возражал. Война становилась все более и более кровавой, но итальянская пресса продолжала публиковать статьи о защите цивилизации от варварства коммунизма. Как говорил позднее писатель Леонардо Шаша, Гражданская война в Испании стала позорным пятном в истории итальянской журналистики, отказавшейся от честного и объективного изложения событий ради пропаганды и триумфалистской риторики.
Эдда тем временем все больше и больше ощущала свой растущий статус доверенного лица и эмиссара отца. Ракеле, как и раньше, почти не покидала виллу Торлония и по-прежнему относилась к римскому свету с нескрываемым презрением – она предпочитала общество своих кур и кроликов, и Эдда все более и более явственно входила в роль первой леди. И, хотя продолжала утверждать, что вмешиваться в дела государства отец ей никогда не позволяет, она постепенно обретала репутацию тайного манипулятора итальянской политики. Муссолини ее растущая слава явно нравилась. Увидев в немецкой газете Weltwoche восторженную статью, в которой Эдду характеризовали как женщину со многими поклонниками, но с немногими друзьями, он отправил ей вырезку с дружеской припиской: «Ты становишься легендой». «Графиня Чиано, – писала газета, – одна из самых странных и самых привлекательных женщин нашего времени». Острая на язык герцогиня ди Сермонета, встретившись с Эддой на балу, заметила, что она «преобразилась, была теперь много лучше одета, волнистые волосы завиты; она уже почти красавица, но ей все так же не хватает изящества». Власть, пусть даже и такая неопределенная, не только придала Эдде уверенности, но и улучшила ее внешность.
И хотя другие газеты писали и о bravi figlioli, хороших парнях, Витторио и Бруно, в то же время они отмечали, что только Эдда, «лучший советник» Муссолини, обладает амбициями, гордостью и внутренним огнем отца. Швейцарская