Привычно неторопливая, кропотливая работа министерства иностранных дел была забыта во имя быстрых, часто плохо подготовленных шагов. Чиано предпочитал прислушиваться скорее к собственной интуиции, чем к советам других. Дела терялись, важная информация игнорировалась. Традиционные дипломаты, утверждал Чиано, не смогли утвердить образ сильной новой Италии, ее подлинно фашистский дух. Из приносимых ему на утверждение речей он безжалостно вымарывал все дипломатические красивости. Скоро палаццо Киджи превратился в клубок интриг, зависти и взаимной неприязни, скрываемых за фасадом коллективного энтузиазма. Сам Чиано предпочитал не обращать внимания на иронические замечания сотрудников и напускал на себя совершенно ему не идущую важность. Как заметил один из дипломатов, министерства иностранных дел больше не было, «был только министр… на место традиции пришли ежедневные изобретения». Чиано, по словам его критиков, был il cretino arrivato, кретин-новичок, с хорошими намерениями, неуемными желаниями, бесконечной говорильней, шквалом приказов и закатываемыми сценами. Развращенный своей «чудовищной» властью, он разрушал полувековую историю ответственной итальянской дипломатии.
В немалой степени враждебное отношение к нему исходило и со стороны других герарков, считавших, что своим назначением он обязан исключительно браку с Эддой. Он же, в свою очередь, не скрывал своего отношения к ним, как к важничающим и бессмысленным занудам. Хотя внешне его отношения с Дино Гранди были вполне вежливыми и учтивыми, считавший себя более достойным поста министра, дипломат скоро стал говорить, что Чиано слишком раболепно следует указаниям Муссолини, и что власть лишь подчеркнула и усилила слабые стороны его натуры. Чиано, со своей стороны, утверждал, что Гранди «совершенно неинтересен и обладает интеллектом комара». Ходили слухи, что Эдда вмешивается в министерские назначения; у нее, безусловно, было собственное мнение о герарках, и она с готовностью делилась им и с отцом, и с мужем. Хотя дипломатические тонкости ее быстро раздражали, обратившись к проблемам, она проявляла проницательность и дальновидность.
Вся эта внутриминистерская вражда, конечно же, не ускользала от внимания иностранных послов в Риме, которые, привыкнув к льстивому обхождению, вдруг обнаружили, что ими пренебрегают, а то и игнорируют. Особенно это касалось представителей малых стран, на которых Чиано не обращал почти никакого внимания и очень редко соглашался на встречу с ними. Уильям Филлипс, недавно назначенный посол США, докладывал в Вашингтон, что ему довольно трудно принимать Чиано всерьез: он «не столько министр иностранных дел, сколько молодой человек с бегающими глазками», без «каких бы то ни было моральных или политических принципов». Большее впечатление на него произвела Эдда, которую он назвал человеком «с умом и наблюдательностью». Стали даже поговаривать о ее визите в США, страну, о которой Муссолини, как писал Филлипс, был «поразительно мало информирован». На приемах, которые они с женой давали в честь Чиано, пара, как холодно замечал Филлипс, рассчитывала увидеть своих «молодых друзей» и с неохотой общалась со старшими по возрасту и более серьезными гостями. «Они могут делать что хотят, – писал он, – и считается не очень разумным открыто их критиковать». Еще одним важным дипломатом, на которого Чиано не сумел произвести благоприятное впечатление, был посол Германии, прусский аристократ Ульрих фон Хассель, глубоко верующий христианин, не очень ладивший с Гитлером и нацистами. Чиано знал, что фон Хассель был большой знаток Данте, и говорил по этому поводу: «Я не доверяю иностранцам, которые читают Данте. Они пытаются ублажить нас поэзией». Фон Хассель, со своей стороны, пренебрежительно назвал его «наглым юнцом».
Оказавшись в центре всеобщего внимания и осознавая, что они теперь превратились, по сути дела, в связующее звено между фашистской администрацией и римским обществом, Эдда и Чино стали уверенно задавать в этом обществе тон и стиль. Стиль этот был полный сплетен, циничный и все более и более развращенный. Как писал живший в Риме немецкий журналист Ойген Дольман, окружающие их люди были «легкомысленны, распутны, безответственны, наделены физической красотой и обаянием, но обделены интеллектом». Камарилья Чиано копировала каждый его жест, костюмы себе шила там же, где и он, в портновской фирме Caraceni, а стриглась у его любимого парикмахера Бьянкафиоре. Они были, «как попрошайки», писала Сюзанна Аньелли, жадно ждущие приветствия Чиано. Одевались в шелковые рубашки, белые пиджаки и двухцветные ботинки, а в фашистскую форму облачались только в случае необходимости. Они злоупотребляли его простодушием и тем, что он был абсолютно неспособен понять, что на самом деле они не были его друзьями, а просто использовали его. Себя они называли CAC, club dei amici di Ciano, клуб друзей Чиано, и круг этот включал в себя гарем породистых праздных женщин. «Малый Трианон» в салоне Изабеллы Колонны стал местом, где все превращалось в шутку, где выигрывались и проигрывались состояния и делались новые назначения, и где аристократы заигрывали с несколькими заискивающими привилегированными герарками. Сама Изабелла была здесь «царицей Черной знати», щедрой и очень религиозной. Как однажды презрительно заметила Ракеле Эдде, «от твоих графьев и маркизов несет парикмахерской».
Сама Эдда редко появлялась в палаццо Колонна, предпочитая вести собственную жизнь. Она по-прежнему играла, часто делала высокие ставки и постоянно проигрывала. Хозяйки салонов устанавливали игральный стол в отдельной комнате, чтобы неодобрительно относящийся к страсти жены Чиано не был свидетелем ее растущих проигрышей.
Вместе Эдда и Чиано устраивали роскошные приемы на вилле Мадена, традиционной резиденции министра иностранных дел, и многие еще недавно воротящие от них нос аристократы наперебой рвались в общество этих двух современных модных молодых людей, столько сделавших для того, чтобы избавить Италию от репутации страны, «превращенной в казарму и управляемой отставным капралом-берсальером», и которые, как и они, могли свободно и уверенно общаться с англичанами и французами. Как и Чиано, Эдда часто служила примером для подражания, как и его, ее не все любили, особенно другие герарки. Когда ей по обязанности приходилось бывать в Квиринальском дворце, придворную жизнь она находила убийственно скучной и жаловалась, что еды всегда не хватало: как только король быстро поглощал скудные блюда, тарелки немедленно уносили.
Находящимся в самом сердце властной структуры Италии Эдде и Чиано наступивший 1937 год сулил только хорошее. Чиано наслаждался хореографией власти больше, чем ее сутью, и ему еще предстояло понять, что на самом деле он являлся всего лишь репродуктором идей и планов Муссолини. Эдда, впрочем, была не совсем счастлива. Она все больше отдалялась от Чиано, ее все больше раздражало его тщеславие, а его политическое чутье казалось ей явно несоответствующим его должности. Даже дети не доставляли ей удовольствия. Большую часть времени Чиччино и Диндина проводили с няней. В Китае Эдда пристрастилась к алкоголю и теперь чувствовала, что он помогает снимать чувство неудовлетворенности – хотя она знала, в какой степени отец не одобряет эту привычку, и держала себя в руках. Она ходила по магазинам, дарила подарки, внешне изображала легкость и радостное настроение, хотя на самом деле большую часть времени была в откровенно дурном расположении духа. Ложилась она очень поздно, спала все утро и появлялась уже только к обеду в темных очках. Она легко впадала в состояние скуки, ее раздражали условности и слишком аффектированные проявления чувств; она могла быть остроумной, ироничной и оживленной с друзьями, резкой и невежливой с посторонними; чувство эйфории быстро уступало место разочарованию и неуверенности в себе, столь часто преследовавшим ее в детские годы. Часто недовольство выплескивалось вспышками гнева – на себя саму и особенно на мужа.
Доносившиеся слухи о собственном скандальном поведении приводили ее в отчаяние, заставляли чувствовать себя ущербной и несчастной и вновь провоцировали дерзкие, вызывающие выходки. Встречи с любовниками давали ощущение полноты жизни, а риск быть обнаруженной лишь добавлял остроты. Вот характерный эпизод: однажды служанка, зная, что Эдда дома и не в состоянии ее найти, пошла за помощью к Чиано. Вместе они обыскали все комнаты и в конце концов нашли ее, скорчившуюся в шкафу, в слезах, как маленький ребенок. Слезы были для нее делом интимным и сугубо личным. Но сдерживать их, как ее учили с самого раннего детства, иногда оказывалось невыносимо трудно. И ей было всего 26.
Лучше Эдда чувствовала себя в путешествиях. Венеция стала одним из центров фашистского общества, и летние сезоны там были особенно эффектны и притягательны. В один из приездов Эдда познакомилась там с Барбарой Хаттон[56], и две женщины подружились. Когда в Венецию в свой медовый месяц приехали герцог и герцогиня Виндзорские[57], супруги Чиано были в числе небольшого числа гостей на данном в их честь ужине. У Хаттон был небольшой домик на острове Лидо, прямо перед отелем «Эксельсиор», и они с Эддой днем нежились на пляже, а потом отправлялись на балы и приемы, которые каждый вечер проходили в различных дворцах вдоль Гранд-канала. Пожалуй, самым пышным и в то же время самым веселым из них было празднество, устроенное Эльзой Максвелл[58], решившей в это лето оживить свой ежегодный бал-маскарад в палаццо Вендрамин-Калерджи звуковыми эффектами: за тяжелыми гардинами в зале были спрятаны ульи с пчелами; их гармоничное жужжание должно было служить музыкальным сопровождением для развлекающихся гостей. Но один улей перевернулся, пчелы вылетели и стали нападать на гостей, так что некоторые в панике попрыгали в Гранд-канал.
Но особенно Эдда любила ездить на Капри. Остров очаровал ее еще во время медового месяца, и с тех пор она ездила туда при любой возможности. Чаще всего одна, иногда брала с собой Раймонду и Фабрицио с няней.