Обе стороны готовились к нему самым тщательным образом. В специально сшитой для этого случая и отделанной золотом и серебром парадной форме Муссолини и Чиано прибыли в Мюнхен на частном поезде в сопровождении избранной группы самых известных и влиятельных итальянских журналистов. «Мы должны выглядеть большими пруссаками, чем сами пруссаки», – говорил Чиано. Ни одного короля не принимали с такой помпой и с такими почестями. Гитлер, тоже в военной форме, с огромной свитой поджидал их на центральном вокзале, украшенном лентами и гирляндами цветов. И хотя два диктатора уже встречались в Венеции в 1934 году, именно теперь настал момент, когда две страны и две «революции» по-настоящему обратились лицом друг к другу. Для собравшихся журналистов встреча имела огромное значение. За грандиозным парадом в центре Мюнхена последовало наблюдение за флотскими маневрами в Балтийском море и поездка по заводам и фабрикам в Эссене. Но больше всего величие германской мощи поразило Муссолини и Чиано в Берлине.
К столичному вокзалу Heerstrasse поезда Муссолини и Гитлера подъехали одновременно. В течение четверти часа они двигались рядом друг с другом по параллельным путям, и два диктатора стояли у окон, приветственно помахивая руками друг другу и встречающим – синхронность эта была тщательно отрепетирована заранее – до тех пор, пока поезд Гитлера выдвинулся вперед, чтобы фюрер мог выйти на платформу и уже официально встретить Муссолини. Здание вокзала было задрапировано сверкающим белым шелком, вдоль платформы выставлены бюсты римских императоров, как признание наследования Муссолини великой римской традиции. На всем протяжении пути от вокзала через Шарлоттенберг, мимо парка Тиргартен и вдоль Унтер-ден-Линден процессию приветствовали солдаты в стальных касках и восторженная толпа; германские орлы переплетались с итальянскими топорами и ликторскими фасциями на оконечностях. На крышах прятались эсэсовцы с автоматами. Кульминацией визита стал следующий вечер на Олимпийском стадионе, где Гитлер и Муссолини выступили перед ликующей толпой в миллион человек, слова их были разнесены репродукторами по всей Германии. «Мощь двух наших народов, – вещал Гитлер, – есть сильнейшая гарантия сохранения цивилизованной Европы». И, хотя ответ Муссолини утонул в начавшемся ливне и грохоте аплодисментов, он тоже говорил об Италии и Германии как о «величайших и самых подлинных демократиях».
Сопровождающие визит экзальтация и почти религиозное преклонение проникли и в газетные отчеты. Бесконечно муссировались святость и героический характер события и «волнующее движение народных масс». Берлинцы говорили о «бронзовом атлетизме и живости» Муссолини и его «светящейся улыбке». Il Giornale d’Italia писала, что Муссолини управлял «восторженными массами, как кормчий управляет волнами». И лишь извечно скептичная Марта Додд заметила, что необузданная жестикуляция Муссолини и его массивная челюсть делали его похожим на «бешеного бульдога, безумного и смешного одновременно».
Тщательно продуманная хореография визита была призвана впечатлять, и она впечатляла. И хотя Муссолини ворчал, что Геринг позволил своему ручному льву на него запрыгнуть, и что сам Геринг отличался «помпезной претенциозностью», домой он вернулся, потрясенный грандиозностью события, огромной повинующейся лидеру толпой, тщательно отрепетированными и безукоризненно проведенными парадами. Ракеле он жаловался, что на пути к поезду итальянские солдаты маршировали так, будто тащили в руках чемоданы, и приказал армии отработать принятый у немцев гусиный шаг – он называл его passo romano, то есть римский шаг, потому что, напоминал он, капитолийские гуси спасли Рим от галлов, и в памяти народа они занимали место где-то между орлом и волчицей.
Политически более важным стало другое, случившееся через полтора месяца после визита событие. 6 ноября 1937 года, впечатленный увиденной им германской мощью, Муссолини подписал с Гитлером Антикоминтерновский пакт. А 11 декабря вывел Италию из Лиги Наций. Италия, заявил он, будет стоять «бок о бок» с Германией в борьбе с большевизмом. Она, сказал он толпе, будет идти со своим новым другом «до последнего». Эти слова были в немалой степени удивительны для итальянцев, которым до сих пор внушали, что фашистская революция чиста и благотворна, нацисты грубы и неотесанны, а Гитлер и вовсе параноидальный преступник. Чиано отметил, что никогда еще не видел Муссолини таким счастливым. Тот явно испытывал чувство огромного облегчения, что он больше не в изоляции.
Глава 12. Смерть приходит в Рим
Об очередной беременности Эдды Муссолини узнал, увидев ее курящей на каком-то приеме, и, как обычно, в таких случаях, начал ей недовольно выговаривать. Она раздраженно ответила, что уже взрослая, что у нее скоро будет ребенок, и что она может делать, что хочет.
Марцио родился на Виа Анджело Секки 18 декабря 1937 года, через три недели после подписания Италией Трехстороннего пакта с Германией и Японией. Чиано разбудил Фабрицио и Раймонду с новостью о том, что у них появился брат – светловолосый и голубоглазый. Поздравительные телеграммы прислали Гитлер, Геринг, Гесс, Геббельс и все члены королевской семьи Италии. В дневнике, который Чиано начал вести вскоре после назначения на пост министра иностранных дел, он писал, что имя новорожденному выбрала Эдда и что ему оно понравилось своими политическими и пророчески военными смыслами. Марцио, по извечной привычке Эдды, быстро получил прозвище Маугли, по имени мальчика-волчонка из «Книги джунглей» Киплинга. Диндина – «дитя ошибки», Маугли же – «дитя разума», символ тщательно срежиссированной новой близости между Эддой и ее мужем. Фабрицио, уже будучи взрослым, вспоминал, что впервые он понял, что они с братом и сестрой были не как другие дети, когда однажды по дороге в школу водитель позволил ему сесть за руль. Фабрицио было всего семь, и он был так мал ростом, что с улицы казалось, будто машина двигается сама по себе. Остановивший их полицейский, увидев, кто в машине, жестом велел Фабрицио ехать дальше и остановил движение, расчищая дорогу.
У молодых родителей выработалась модель поведения с детьми. Чиано был приверженец строгой дисциплины, и так же, как в свое время отец с ним, был с сыном строг, прибегая и к шлепкам, которые мальчик переносил стоически. С Диндиной он был мягче, хотя и ей могло достаться, когда она с гневом набрасывалась на отца за наказание брату. Эдда взяла на себя роль рассказчицы; она любила с детьми играть и забавляться. Они называли ее по имени, что было для того времени необычно и воспринималось как знак некоторой дистанции между ними. Няни всегда были рядом. Нет никаких свидетельств того, что Эдда брала детей с собой на культурные мероприятия. По настоянию Чиано они никогда не были свидетелями родительских ссор, часть из которых вспыхивала из-за матери Чиано Каролины, рассказывающей своим подругам, что у ее невестки сорок тысяч любовников. Эдда либо запирается у себя в комнате и читает американские романы, жаловалась Каролина, либо «уходит с первым попавшимся под руку мужчиной». Во время путешествий Эдда не всегда помнила о необходимости отправить детям открытку. Однажды она решила привезти домой понравившегося ей очаровательного теленка. «У меня нет ни малейшего желания, – срочно телеграфировал ей в ответ Чиано, – прийти домой и увидеть у себя на диване телятину». Но ему не удалось ее остановить, когда она решила привезти домой котенка леопарда и двух удавов. Животные интересовали Эдду куда больше людей.
Видимость вновь обретенного мира и согласия в семье Чиано была необходима. Весь Рим бесконечно судачил об изменах Чиано и его связях с женщинами из света, которых он развлекал историями о знакомых политиках и дипломатах. Слухи эти достигали не только Муссолини, но и немцев, которые, понимая, как можно ублажить Чиано, привлекали соблазнительных женщин-шпионок. Как сообщали в Берлин, Гитлера Чиано называл «новый Парсифаль»[65], а Геббельса «калекой» из третьеразрядной легенды о Нибелунгах. Эдда, прекрасно осведомленная о любовных похождениях Чиано, предупреждала его не забывать, что он министр, которому доверены государственные секреты, и чтобы он в постели держал язык за зубами.
Слухи и сплетни циркулировали среди тех, кто не сумел проникнуть в «Малый Трианон», мелкой знати и не удостоенных приглашений на престижные собрания герарков. Через сплетни эти люди вымещали свою злобу и зависть. Беспечное и чересчур свободное поведение Эдды, утверждали они, оказывает разлагающее влияние на молодых женщин. Как со злостью говорил один из завистников, для Чиано мир – огромное охотничье угодье удовольствий и привилегий, но хозяйничать там допускают очень немногих.
Элизабетта Черутти, венгерка по национальности и жена бывшего посла Италии в Берлине, оказавшись после отставки мужа не в фаворе, оставила очень холодные воспоминания об Эдде того периода. «Не было ни одного правила, ни одной условности, – писала она, – против которого Эдда не разворачивала борьбу. Для нее было развлечением вести себя невежливо и непочтительно по отношению к старшим, уважаемым людям». Когда Эдда хотела, могла быть умной и очаровательной, «но зачастую разговор ее был лишен остроты и смысла», а злоба, с которой она отзывалась о Франции и Британии, подтверждала, что не было у нее «ни стиля, ни чувства юмора, только горький, ядовитый сарказм». Унаследовав от отца твердый, упорный взгляд и глубокий, грудной голос, она держалась «очень властно». Не следует забывать, однако, что синьора Черутти никогда не любила Эдду. Другие, как, например, Джордж Нельсон Пейдж, итало-американец, поставленный во главе управления радио и телевидения в МинКульПопе и относящийся к Эдде с симпатией, с удовольствием вспоминал милые и живые вечера на Виа Секки. Герцогиня ди Сермонета, еще один острый и нелицеприятный наблюдатель за жизнью римского общества 30-х годов, писала, что лучше всего Эдда и Чиано проявляли себя в своем доме, пусть даже был он безобразен и неуютен, и Эдда заставляла всех играть в детские игры.