Эдда еще не раз ездила в Германию, где она поддерживала дружеские отношения с Магдой Геббельс, а в Риме устраивала обеды для приезжающих туда высокопоставленных нацистов. Геринг наведывался на охоту за произведениями искусства, останавливался в «Эксельсиоре» и по городу ходил весь в белом, помахивая маршальским жезлом. Его жена Эмми намеревалась назвать свою новорожденную дочь Эддой. Постепенно осознавая, что нацисты были вовсе не те очаровательные и гостеприимные хозяева, какими они запомнились ей по первому визиту, Эдда утрачивала к ним прежнее теплое отношение. Геринг теперь казался ей «первым попугаем Германии», бездумно повторяющим все, что говорит Гитлер. Особенно не по душе ей был будущий министр иностранных дел Риббентроп, которого она называла «тошнотворным». Чиано и Риббентроп с самого начала невзлюбили друг друга, и даже фон Бисмарк, германский консул в Риме и друг Чиано, говорил, что Риббентроп «настолько конченный идиот, что его можно считать чудом природы».
Иностранные газеты по поводу поездок Эдды в Германию распространяли самого разного рода скабрезные инсинуации. Говорили, что она «Мессалина»[66], что ездит туда исключительно ради любовных приключений с «молодыми, высокими, здоровыми и красивыми блондинами-охранниками», и что такая женщина, как она, не остановится перед тем, чтобы лечь в постель с собственным отцом или собственными сыновьями. На все эти истории, как и на другие пересказы того, как Эдда якобы ищет уединенные места, в которых предается своим гнусным страстям, она реагировала со злобным раздражением и горечью. Она знала, что ее не любят, но отказывалась искать к себе расположение, заискивающе улыбаясь на людях. Эдда также понимала, что ее нелюбовь к компромиссам равно как и вспышки гнева придают ей больше решительности, больше самоуверенности, что на самом деле и было частью ее характера.
Одной из ошибок Муссолини стала уверенность в полной преданности и некритичном отношении к нему Чиано. Да, в присутствии тестя Чиано был робок и предельно почтителен, повторяя, что «правда – это то, что служит одной цели – быть приятным дуче». Но на самом деле к внешней политике Муссолини он относился со все большим сомнением. А по мере того как дуче все больше и больше закрывался и становился все менее и менее восприимчив к любым возражениям, у Чиано практически не было возможности высказывать свое мнение. Нарастало недовольство друг другом, между ними пролегла пока лишь легкая, но уже тень; Чиано все больше и больше раздражался, а Муссолини еще больше изолировался и еще сильнее уверовал в свою исключительность. И, как Муссолини прекрасно знал из донесений своих агентов, Чиано присматривался к роли преемника и даже друзьям своим давал понять, что считает себя дофином, наследником. Пусть даже в глубине души он не слишком увлекался идеологией фашизма, считал он себя тем не менее одним из новых аристократов власти, а во власти он был глубоко заинтересован.
Чиано, как и Эдда, тоже являлся объектом общественной неприязни и неодобрения. В 1937 году в Нормандии были убиты два видных итальянских антифашиста – Карло и Нелло Росселли, и, хотя непосредственных неоспоримых доказательств причастности Чиано к убийству не было, широкое общественное мнение именно в нем видело заказчика. Оценивая импульсивность и бестактность Чиано, его растущие амбиции и чувство собственной значимости, Нельсон Пейдж по меньшей мере часть ответственности за все это возлагал на Дино Алфьери, ближайшего друга Чиано, министра МинКульПопа, человека настолько же холодного и едкого, насколько Чиано был простодушен и доверчив.
Не предпринимал Чиано и никаких шагов, чтобы снискать себе популярность и среди иностранных дипломатов в Риме, которых он поражал надменностью и неприкрытыми любовными похождениями. Первый секретарь французского посольства Жан-Поль Гарнье был одним из многих, кто отмечал его манеру «по-обезьяньи подражать тестю», выпячивая вперед подбородок и заученно повторяя его высказывания. Американский посол в Лондоне Джозеф Кеннеди вернулся из поездки в Рим в ярости от неспособности министра иностранных дел сосредоточиться во время их совместного ужина на проблемах мировой политики и отвлечься от созерцания приглашенных ради него молодых красоток. Никогда, писал Кеннеди, ему не приходилось иметь дело с «более самовлюбленным и помпезным болваном».
Ничто из этого не ускользало от внимания Муссолини, которому Боккини неустанно поставлял информацию обо всех делишках его министров. Из приходящих прямо в палаццо Венеция анонимных писем он прекрасно знал, что проделки Чиано наносят вред не только семье, но и репутации режима в целом, и что резкое и зачастую грубое поведение Эдды порождает враждебное к ней отношение. В одном письме говорилось о «вашем зяте, идиоте, от которого тошнит всю страну, рогоносце, всеми своими назначениями и наградами» обязанном непотизму, чья жена – заурядная шлюха. «Нашему терпению, – писал дальше автор письма, – есть предел. Помните об этом. И вы, и он. Но в первую очередь он». «У вас стыд есть? – вопрошал автор другого. – Быть отцом дочери, которая порочит честь итальянских женщин!» В донесениях OVRA много говорилось о якобы злоупотреблениях Эдды алкоголем и наркотиками, об огромных суммах, переведенных в Бразилию, о золоте и драгоценностях, которые она брала с собой в заграничные поездки и прятала в иностранных банках.
От парижского информатора OVRA прошел слух о планах «устранить» Эдду, вынашиваемых экстремистами из леворадикального Народного фронта, считавшими ее не только «очень умной» женщиной, но и реальным архитектором растущего сближения Италии с Германией. Это было, конечно же, преувеличением, хотя о ее дружеских отношениях с ведущими нацистами писали все. Разведав обстановку поглубже, информатор за номером 353 выяснил, что никакого реального основания за подобными слухами нет. Боккини тем не менее признал опасность «в высшей степени серьезной» и приказал усилить охрану семьи. Чиано, узнав об этом, спросил, есть ли и он в списке подлежащих уничтожению, и был сильно озадачен, узнав, что его не сочли для этого достаточно важным. Эдда большого внимания на слухи не обратила, но они были признаком того, насколько серьезно ее воспринимают в мире международной политики.
Муссолини читал письма и донесения о злодеяниях дочери, но почти ничего из прочитанного ей не пересказывал. Другу он сказал: «Болтают многое, может быть, даже слишком многое, о влиянии Эдды на меня. Она живет, повинуясь своим инстинктам. Я люблю ее, очень люблю. Я слушаю ее, как слушаю и других. Но решения я принимаю сам». Они все же оставались близки друг другу, по всякому поводу обмениваясь посланиями и телеграммами. «Восхитительно! Ты не мог быть более “Mussoliniano”, как невозможно было бы ожидать и более восторженной и политически зрелой реакции людей. Обнимаю тебя», – телеграфировала ему Эдда после речи в Генуе весной 1938 года. Муссолини сделал ее ответственной за разбор приходящих на его адрес просьб о помощи – пенсии, отпуска, проблемы со здоровьем. Только в 1937 году Эдда выплатила просителям 12 миллионов лир.
Полностью захваченный своей романтической связью с Клареттой Петаччи Муссолини не чувствовал себя очень-то вправе читать дочери нравоучения. Когда начался их роман, Муссолини был на вершине власти и престижа. Он подарил Италии империю, его боготворили особенно впечатлительные дамы и молодые девушки. Впоследствии кто-то подсчитал, что у него было девять незаконнорожденных детей от восьми разных женщин, с большинством из которых он поддерживал вполне дружеские отношения, хотя романы эти состояли по большей части из дежурного, торопливого, безрадостного секса, безо всякой нежности или разговоров.
К Кларетте, однако, он относился особенно поначалу, с добротой, любовью, почти по-отечески. «Моя душа, моя весна, моя молодость», – говорил он ей. Прослушка телефона Кларетты выявила новые интонации в его голосе, полные нежности и желания, настолько, что один из видавших виды агентов OVRA даже воскликнул: «Эта женщина погубит Муссолини, а заодно и Италию!» В ее дом была проведена прямая телефонная линия, которой остальные члены семьи пользоваться не могли. Лишь в один день в 1938 году было зафиксировано тринадцать звонков от дуче.
Жених Кларетты Рикардо Федеричи, ставший в 1934 году ее мужем, был делегирован в Африку и оттуда в роли военно-воздушного атташе – в Токио. После чего, если верить одному из циркулировавших по Риму слухов, Муссолини официально обратился к матери Кларетты Джузеппине – крупной и властной женщине, которую один из информаторов описал как «помесь боксера и кариатиды», – за разрешением заняться любовью с ее дочерью. Когда разрешение было получено, был установлен специальный распорядок. Кларетта просыпалась поздно, завтракала в постели, завивала волосы, тщательно красилась и ждала звонка Муссолини. Во второй половине дня ее подвозили к боковому входу в палаццо Венеция либо в семейном автомобиле с шофером, либо в мотоциклетной коляске со специальным пылезащитным покрытием. Помощник Муссолини проводил ее в расписанный фресками Зал Зодиака с голубым и золотым потолком, двумя креслами, граммофоном и ванной комнатой, где она ждала, иногда рисуя себе в голове радужные картины. Если Муссолини задерживали срочные дела, ожидание могло растянуться на несколько часов, в течение которых она делала себе чай, тайком выкуривала запрещенную сигарету, поправляла макияж, просматривала старинные фотографии и примеряла оставленные там платья. Как заметил кто-то уже после ее смерти, вся жизнь Кларетты была «долгим ожиданием».
Когда Муссолини появлялся, она делала все, чтобы развлечь его, сделать ему приятное. Она вела дневник, в котором записывала не только время и место каждой их любовной встречи, но и детали их утех. «Как безумец, – гласит одна запись, – как раненый зверь, это просто божественно». Однажды он укусил ее, и она жаловалась, что он серьезно поранил ей ухо. Чаще всего ее записи были восторженными. Он рассказывал ей о своей жизни, семье, о прошлом; она слушала. В разговорах часто всплывало имя Эдды. Муссолини говорил ей, как непокорна и своевольна дочь, как она непригодна ни к какой «достойной работе», и как он терпеть не может прусскую няню, которой доверили воспитание его внуков. Эдда, говорил он, «по-настоящему трудная женщина, странная. Но я ее себе подчинил». Он ясно давал понять, что из двух дочерей Эдду он любил больше и был с нею ближе других своих детей.