Хотя смысл пакта был очевиден, кажется, ни Чиано, ни Муссолини не продумали заранее, что он будет означать для Италии. Чиано даже толком не подготовился к встрече, которая – он должен был это понимать – имела решающее значение. На переговорах он держался пассивно и рассеянно. Он не смог добиться от немцев никаких гарантий действий в случае начала войны, если не считать неопределенных заверений Гитлера в том, что в ближайшие четыре-пять лет войны он не хочет и не будет ее добиваться. Не было также никаких договоренностей о взаимных консультациях или о том, что нападение на Польшу не должно стать искрой для более крупной войны. После окончания встречи любовница Гитлера Ева Браун сфотографировала Чиано из своего окна телеобъективом; она сказала, что хотела с ним познакомиться и считает его привлекательным, но Гитлер встречаться с ним ей запретил. В ту же ночь, после вечера в Салоне Китти[69], где Чиано для услады была предложена группа обученных искусству шпионажа девиц, он, наконец-то, осознав, что же все-таки в этот день произошло, схватился за голову со словами: «Это не сталь, это динамит».
6 июня 1939 года, после обильного ужина в ресторане города Лукка, у отца Чиано Костанцо случился инфаркт, и он умер. Ему было 62 года. «Жестокая новость о твоей смерти, – написал Чиано в дневнике, сидя у себя в палаццо Киджи, – стала для меня внезапным предательским ударом». Он назвал ее «ампутацией». Его дневниковая запись того дня растянулась на долгие четыре страницы, полные нескладных сентиментальных обращений к отцу с воспоминаниями о совместно проведенных днях. Отцовские принуждения и оскорбления времен детства он предпочел не упоминать.
Распорядившись облачить отца в адмиральскую форму с флотскими и фашистскими орденами, Чиано встал во главе длинной похоронной процессии, в центре которой на запряженный семью украшенными плюмажем лошадьми оружейный лафет был водружен гроб с телом. Прощаться с покойным в штаб-квартиру Фашистской партии пришел король Виктор Эммануил, весь в слезах, и отдал гробу римский салют. Прибыли и все высшие сановники режима. Даже Эдда, писал журналист Джованни Ансальдо, «была тронута и молилась у гроба дольше всех». Пока большая часть собравшихся суетилась во время отпевания в кафедральном соборе Ливорно, Муссолини, как отметил Ансальдо, держался абсолютно спокойно. Пришвартованная в гавани флотская эскадра отсалютовала орудийным залпом. Чиано хотел, как он записал в дневнике, выстроить в честь отца мавзолей, «чтобы все помнили и чтили его бессмертный дух». Все будто забыли о беспрецедентной, даже по меркам фашистских герарков, коррупции Костанцо, поставившего двух своих братьев-адмиралов во главе целого ряда компаний, судостроительных и оружейных, что сделало его одним из богатейших людей в Италии. Благодаря Боккини и его информаторам Муссолини все это знал, но, как и по отношению к другим, сохранившим ему верность во время убийства Маттеоти, счел политически целесообразным закрывать на это глаза.
Вернувшись в середине августа к переговорам с Риббентропом в его летней резиденции под Зальцбургом, Чиано понял, что Германия стоит на пороге захвата Польши. Гитлер, как сообщил ему Риббентроп, «непоколебимо решил воевать». Тревожной и еще более неожиданной стала новость о заключении Германией пакта с Советским Союзом, из которого Италия была исключена и который развязывал Гитлеру руки в нападении на Польшу. Отношения между Чиано и Риббентропом никогда не были теплыми, но теперь стали и вовсе ледяными. Как следует из записей Чиано, он спросил Риббентропа: «Вам нужен Данциг[70]?» – на что получил ответ: «И не только. Нам нужна война!»
На протяжении конца 1938-го и первой половины 1939 года сомнения Чиано относительно союза с Германией постоянно росли. Из Зальцбурга он вернулся с убеждением, что немцы предатели, «одержимые демоном разрушения». «Они нам лгали и нас обманули. И сегодня они хотят втянуть нас в ненужную нам авантюру… которая будет преступной и в высшей степени глупой». В дневнике он все чаще выражает надежду удержать Италию от вступления в войну, в этом он все больше и больше отдаляется от Муссолини, продолжающего метаться между стремлением утвердить Италию как нацию-воина и пониманием, что на самом деле воевать страна не способна. В глубине души, писал Чиано, Муссолини «не то, чтобы хочет что бы то ни было завоевать, он просто хочет войны». Эдда тоже, казалось, хочет войны, и ее отношения с Чиано были расстроены, как никогда прежде. Она тщательно следила за развитием событий, прислушивалась ко всем оттенкам споров между отцом и мужем и впоследствии написала, что Чиано «боролся со мной, когда я пыталась убедить отца стать на сторону Германии в качестве военного союзника». Но привлекала ее не только мощь Германии. Человек по своей натуре она была крайне нетерпеливый, и любая нерешительность ее невероятно раздражала.
При всем отчуждении, которое Эдда испытывала по отношению к Чиано, и при всей ее нелюбви к официозу и скуке официальных зарубежных визитов, были среди них и такие, избежать которых она не могла. Вместе с мужем в феврале 1939 года она съездила в Венгрию, Югославию и Польшу. В Варшаве их встречал почетный караул. Номинально целью визита была охота на бизонов в охотничьих угодьях президента, но также и выражение стране свей солидарности. Как обычно, Чиано привез с собой свиту журналистов, и Ансальдо, получивший теперь пост его официального пресс-секретаря, не без иронии писал: «Охота на фазанов, охота на зайцев, охота на кабанов, охота на волков… Баста… Будем надеяться, что до охоты на людей дело не дойдет». После череды банкетов и приемов и посещения в Кракове могилы почитаемого в стране основателя независимого польского государства маршала Юзефа Пилсудского Чиано всю ночь в спальном вагоне не отпускал от себя свою свиту. Больше всего, говорил он им, он хотел избежать войны. «Чиано слишком много о себе возомнил», – ядовито заметил один римский знакомый. Он наивно полагал, что держит в своих руках всех тех министров иностранных дел, кто приглашает его на охоту.
С большим удовольствием Эдда съездила в Венецию, где проиграла Нельсону Пейджу 5 тысяч лир в покер. На обеде, данном американкой Эльзой Максвелл, хозяйка жаловалась на засилье немецкой речи в городе. Эдда со смехом ответила, что «в следующей войне» Италия и Германия будут сражаться бок о бок, и выразила надежду, что, «когда мы пойдем войной на Англию, американцы к нам присоединятся». В Венеции из телеграммы от Ракеле она узнала, что король наградил Чиано орденом Святого Благовещения, высшей наградой королевства. Убедил короля в этом Муссолини, заявивший, что не вручить награду после столь успешного заграничного турне, было бы оскорблением. Теперь Чиано тоже был cugino, то есть «кузен», королю.
Летом 1939 года, притом что Европа уже балансировала на грани войны, светская жизнь в Риме, как никогда, била ключом: бесчисленное количество роскошных приемов в частных палаццо, потоки купленного за дешево через источники в Ватикане виски, блеск золота и серебра и вышколенные лакеи в ливреях. Бешеной популярностью пользовались танцевальные вечера, танцем сезона был Lambeth Walk[71], хотя кое-кто и ворчал по поводу его британского происхождения. На всем, как писала мемуаристка Клаудиа Патрици, был «налет фальши»: говорящие по-английски красивые женщины, похожие на «международных мафиози» элегантные мужчины, щеголявшие, как во времена Парижской Директории[72]. «Нувориши были преисполнены снобизма, а аристократия предельно продажна… лжива и раболепна». Все говорили друг другу «ты».
Разговоры крутились вокруг секса и интриг, и развязная фривольность их, как пишет Патрици, доходила до абсурда, будто все стремились высмеять суровость и ханжеское лицемерие режима и отогнать от себя мысли о войне. Мужья были досадной помехой, а жены делились на три категории: фригидные, доступные и неприкосновенные, считавшиеся бесполезными, потому что у них уже была пара. В полночь, как писала Патрици, во дворцы прибывали музыканты, и начинались танцы. Эдда любила танцевать. Некоторых аристократов «старого режима» приглашали для придания вечеру респектабельности, но, слишком скованные и неловкие, они, как ни старались, в общий стиль вписаться не могли. Шпики Боккини неизменно присутствовали на каждом таком событии, часто под личиной гостей. Сам Чиано никогда еще не выглядел столь тщеславным и полным энергии, таким триумфатором. Римский бомонд засыпал его и Эдду приглашениями – она, впрочем, принимать их по большей части отказывалась – и молодые красотки боролись за его внимание. Иностранные гости ночевали или в его холостяцкой квартире, или в палаццо Киджи. Чем сложнее и тревожнее становилась международная ситуация, тем более уверенно и самонадеянно чувствовал себя Чиано: либо в джентльменском «Охотничьем клубе», либо в палаццо Колонна, либо в гольф-клубе «Аквасанта», где его безответственные любовные похождения скрупулезно фиксировались и передавались дипломатическому сообществу. Вокруг крутились многочисленные раболепствующие приспешники, внимательно улавливая все перемены его настроения, терпеливо снося все его капризы и выслушивая его тирады против Муссолини, которого он теперь называл il vecchio, «старик». Информаторы Боккини все слышали и исправно докладывали. Но Чиано с Эддой все еще могли вместе шутить. Однажды на приеме Чиано одну за другой целовал руки представляемых ему дам и не обратил внимания, что среди них оказался и заросший щетиной пожилой господин; увлекшись и не обратив внимания, Чиано, к восторгу Эдды, поцеловал руку и ему.
В марте того же 1939 года американский еженедельник Newsweek поместил на обложку фотографию Чиано, в июле уже Эдда оказалась на обложке Time, другого, не менее влиятельного еженедельника. Это было экстраординарное и очень показательное свидетельство признания. «Худощавая, с бледным лицом женщина выделяется своими способностями, умом и силой характера», – писал об Эдде журнал