Но своему другу Орио Вергани он сказал, что, если Эдда от него уйдет, он потеряет самого себя. Хотя он уже и смертельно устал от ее нападок за его «германофобию», все, говорил он другу, зависит от нее; она была центром его жизни. Он пытался объяснить ей, насколько опасно ее поведение, но «с Эддой обсуждать что бы то ни было невозможно. Она женщина жесткая, странная. Никогда не знаешь, что от нее ожидать. Иногда она меня пугает». И дело было не только в ее настойчивом стремлении к войне. Незадолго до этого, во время встречи с отцом, она упрекала его за «нейтральность, которая граничит с бесчестием». «Такого рода аргументы, – писал Чиано, – Муссолини и хотел слышать, только это он и мог воспринимать серьезно». Уже много позже, вспоминая это время, Эдда признавалась практически со стыдом: «Я была невероятно воинственна в своем германофильстве». Взгляды Эдды были известны гераркам. Как записал у себя в дневнике видный военный и тонкий наблюдатель за жизнью римского общества Энрико Кавилья, «Эдда, несомненно, оказывала сильное влияние на слабый дух своего отца». Когда она приезжала к Муссолини, она настаивала на решительных действиях. Ракеле же преимущественно отмалчивалась.
Немецкие войска быстро продвигались на юг через Бельгию и Францию, антигерманское правительство французского премьера Поля Рейно пало. В Британии, после поражения в Норвегии, на смену Невиллу Чемберлену пришел Уинстон Черчилль. Муссолини, потрясенный прорывом считавшейся французами неприступной оборонительной линии Мажино, готовился к войне. Гитлер сказал ему, что это будет как «переход Рубикона»[75]. В адрес Муссолини потоком шли письма от папы римского, от французов, от Рузвельта, от Черчилля – все предлагали уступки и умоляли его воздержаться от вступления в войну. 25 мая 1940 года британский экспедиционный корпус, не выдержав напора наступающей германской армии, начал эвакуацию из порта Дюнкерк на севере Франции. 29 мая Муссолини проинформировал собранных им герарков о принятом решении: если Италия не начнет действовать сейчас, она утратит все шансы когда бы то ни было стать великой державой. Некоторые, в частности Бальбо, были в ужасе. Короля, настроенного решительно против вмешательства, убедили, что иного выхода, как подписать декларацию об объявлении войны, у него нет: он тоже не хотел упустить возможность получить выгоды от победы и был в любом случае обеспокоен будущим своей Савойской династии. В разговоре с Галифаксом британский замминистра иностранных дел сэр Роберт Ванситтарт назвал решение Муссолини «чистым случаем сифилитической паранойи». Вечером 9 июня своим приказом дуче ввел в Риме светомаскировку.
В 16:30 10 июня Чиано принял у себя британского и французского послов Лорейна и Франсуа-Понсе. Он был одет в форму полковника итальянских ВВС. Франсуа-Понсе сказал ему, что никогда не воспринимал итальянцев как врагов; оба они были этой встречей явно растроганы. «Постарайтесь, чтобы вас не убили», – сказал ему Франсуа-Понсе. Это была их последняя встреча. Лорейн был «лаконичен и непроницаем». Надеюсь, сказал он, что Италия не поставила не на ту лошадь, так у Британии «нет привычки проигрывать войны, которые она ведет». «Что же теперь, – написал Черчилль Муссолини, – слишком поздно остановить реки крови, которые прольются между народами Британии и Италии?»
В тот же вечер, в половине седьмого, Муссолини вышел на свой балкон над Площадью Венеции. Было душно, дул южный ветер сирокко. Дуче выглядел внушительно, говорил хриплым голосом, глаза блестели. Толпа на площади, обычно восторженно встречающая каждое его появление, держалась мрачно и напряженно. У некоторых в руках были карикатуры на Черчилля и Джона Булля[76]. «Мы победим! – провозгласил Муссолини. – Народ Италии! К оружию!» Настал час вернуть себе «богатство и золото», монополию над которыми присвоили себе союзники. Аплодисментов почти не было. «С сегодняшнего дня, что бы ни случилось, – записал у себя в дневнике ученый-историк Пьеро Каламандреи, – с фашизмом покончено». По словам Франсуа-Понсе, «слабеющий автократ» не мог упустить свой последний шанс великой встречи с историей. Чиано же у себя в дневнике написал: «Мне грустно, очень грустно. Авантюра началась. Да поможет Бог Италии». Но Эдда чувств его не разделяла: «Я была абсолютно счастлива», – напишет она позже.
На следующее утро, взяв с собой служанку, Эдда отправилась на поезде в Турин, где сняла номер в отеле Albergo Principe di Savoia и намеревалась вступить в Красный Крест. О своем намерении она никому не сообщила, но было очевидно, что этот план созрел у нее уже давно. Чиано она оставила записку; и он, и Муссолини были в ярости. В тот же день британская авиация начала бомбить итальянские города.
В определенном смысле Италия воевала уже все последние пять лет. Сначала Эфиопия и введенные Лигой Наций санкции, а затем жертвы, понесенные в гражданской войне в Испании, приучили итальянцев к нехваткам и карточной системе. Стоял непривычно холодный, ветреный июнь. Британские и французские дипломаты грузились в поезда и отправлялись домой, а в Лондоне их итальянские коллеги садились на поезд в Глазго, а там на корабль до Лиссабона, прихватив с собой висевшие в здании посольства полотна Ботичелли и гору наличности. Тысячи живущих в Англии их простых соотечественников были отправлены в лагеря, а некоторых, самых невезучих, погрузили на корабль Arandora Star и повезли в лагеря для интернированных в Торонто. Корабль обстреляли торпедами, и все находившиеся на его борту погибли. Изданный в Риме приказ об аресте иностранных евреев, антифашистов и других «опасных» элементов повлек за собой целый поток доносов.
Киностудия LUCE стала штамповать один за другим триумфальные киножурналы, в которых итальянские солдаты изображались в виде красивых, мужественных и победоносных воинов, а враг – трусливым, уродливым и безобразным. Падение Франции объяснялось тем, что французы потребляют слишком много жира и алкоголя, рожают слишком мало детей и без разбору вступают в межрасовые сексуальные связи. Фанатично настроенные студенты из организации «Фашистская университетская молодежь» тысячами стали записываться в добровольцы, провозглашая, что только война под руководством «людей подлинной и достойно морали» вернет Италии ее славное героическое прошлое. Мозаичные окна Миланского собора были завешены тканью. Танц-холлы закрылись. Без уличного освещения трамваи, как призраки, проносились по улицам темных городов. После Турина британская авиация начала бомбить Специю, Ливорно, Кальяри, Трапани и Палермо. Горожане бежали в деревни.
Женщинам, привыкшим уже заменять хлопок и шелк на синтетические ткани, было сказано, что отныне они должны жить в ситуации «автаркии», то есть потреблять только то, что производится в Италии. Модными стали считаться giubba d’orbace, ранее презираемые куртки из грубой шерстяной ткани из Сардинии, равно как и женщины, отказавшиеся от шелковых чулок. Иссякали запасы мыла, пасты, риса, сахара и хлеба. При всем при том Венецианский кинофестиваль нисколько не утратил своей гламурности, хотя представленные на нем фильмы почти все были итальянскими или германскими, особенно выделялась яростно антисемитская немецкая мелодрама «Еврей Зюсс»[77]. Какое-то время итальянцы были готовы верить в то, что им говорили: война будет победной, и, главное, что она будет короткой.
Пока Эдда проходила подготовку Красного Креста в военном госпитале Сан-Джованни Батиста, где лечился цвет итальянского общества, Чиано принял на себя командование базирующейся в Пизе эскадрильи бомбардировщиков и регулярно сообщал Эдде о своих воздушных победах. По сообщениям информаторов OVRA, в ВВС его считали «некомпетентным дилетантом». Муссолини приказал ему вернуться домой для обсуждения условий мирного соглашения между Гитлером и французским премьером Петеном. Италия надеялась на значительные территориальные приобретения во Французской Северной Африке, но подписанное в Риме 24 июня перемирие в результате не дало ей почти ничего. Наступление итальянской армии в Альпах, под дождем и снегом, обернулось еще одним унижением. Шесть с половиной тысяч итальянских солдат погибли, свыше двух тысяч вернулись домой с сильными обморожениями.
Очевидным стало то, что на самом деле давно уже было ясно: никакую серьезную войну Италия вести не в состоянии. Не хватало всего: топлива, стали, меди, цинка, оружия, артиллерии, военной формы, транспорта. Девять месяцев нейтралитета ушли впустую: оружие продавалось союзникам, а вырученные от его продажи средства не инвестировались в остро необходимое сырье или строительство бомбоубежищ. Лишь девятнадцать из семидесяти четырех дивизий были полностью укомплектованы личным составом и оружием, а авиатоплива хватало всего лишь на два месяца. Но гораздо страшнее было полное отсутствие желания воевать как у солдат, так и у гражданского населения. «С такой армией, – заметил Муссолини, – воевать мы можем только с Перу». Темпы германского наступления продемонстрировали новое лицо войны, соответствовать которому Италия никак не могла: скорость, маневренность, грозная мощь в воздухе. Очень скоро выяснилось, что и с союзниками Италия тоже не может тягаться. Эдда была на борту двигавшегося с солидным военным сопровождением санитарного корабля с грузом медикаментов для корпуса итальянских сил в Ливии. Корабль столкнулся с флотом союзников, направлявшимся на Мальту с подкреплением. Возникшее в результате сражение «Бой у Калабрии», известное в итальянских источниках как «Бой у Понто-Стило», привело к значительным потерям живой силы. «Кошмар, – писала Эдда позднее. – Человеческая плоть, обожженная, искореженная, разорванная на куски…» Война выявила в ней способность к сочувствию.
В противовес обещаниям Муссолини война быстро не кончалась. Наоборот, только разрасталась. Чиано съездил с визитом в Берлин, где переводчик Пауль Шмидт обратил внимание на алчность его притязаний, а Гитлер сказал, что было бы ошибкой разжигать огонь войны на Балканах – это может спровоцировать ответные шаги со стороны России. На одном из приемов Чиано выбрал для себя в качестве