Здоровье его было явно не в порядке. Чтобы облегчить болезненные приступы, Муссолини перешел на строгую диету – только овощи и супы. Его мучила бессонница, он старел буквально на глазах. В одном из перехваченных OVRA разговоров с Клареттой он говорит ей: «Голова у меня пуста. Я теряю связь с мыслями, со словами». Лечение, предлагаемое чередой призванных на помощь специалистов, не помогало, а, казалось, только ухудшало ситуацию. Один из них сказал Ракеле, что подозревает у Муссолини последнюю стадию рака желудка, но новые анализы выявили только гастрит и острую язву двенадцатиперстной кишки. Дуче терял вес. Давно миновали дни, когда избранных журналистов приглашали посмотреть, как он верхом на своей лошади Тьене перепрыгивает через ручьи и кусты в парке виллы Торлония. Эдда, придя навестить его однажды, была потрясена его болезненным видом. Отец, написала она Чиано, «раздражителен и подавлен» и также очень зол. Потом она добавила: «У меня ощущение удушья и страха». Когда Чиано в разговоре с Муссолини предположил, что Италии следует искать мира, тесть его ответил, что принял решение «идти с Германией до конца». Сам Чиано, как заметил один из его ближайших помощников в палаццо Киджи, производил впечатление человека, полностью утратившего самообладание: он поносил немцев, сквернословил, беспрерывно ходил по дворцу; вспышки гнева чередовались с периодами уныния и подавленности. «Остается только ждать конца», – говорил Муссолини коллегам.
В этот момент, ко всеобщему удивлению, он затеял очередную перестановку своего кабинета, ставшую известной как «министерское землетрясение» 6 февраля 1943 года. Он внезапно объявил об увольнении четырех ведущих герарков и перемещении еще шестерых на другие посты. Новость произвела фурор в европейских столицах, все пытались разгадать, что за нею стоит. Среди уволенных были Чиано, Гранди и Боттаи, причем последний о своей отставке узнал из передачи «Радио Лондон». Говорили, что последней каплей для дуче стала информация о том, что немцы полностью утратили веру в Чиано. Пришедшие на смену уволенным, хоть и считались людьми, преданными Муссолини, привели лишь к еще большей его изоляции. Сообщив Чиано о своем решении, он предложил ему на выбор два поста: губернатора Албании и посла в Ватикане. Чиано, не колеблясь, выбрал Ватикан, где он будет свободен от опеки Муссолини, и получит удобную платформу для независимых усилий по достижению мира. В любом случае, как он был убежден, именно в Риме будет решаться судьба Италии. Разумно опасаясь, что Муссолини разгадает его расчеты и передумает, Чиано мгновенно связался с Ватиканом, где его назначение утвердили. Когда Муссолини и в самом деле заявил Чиано, что передумал, было уже поздно.
Во время встречи для обсуждения своего нового назначения Чиано сказал дуче, что хранит все документы о предательстве немцев у себя в сейфе – на случай, если они вдруг понадобятся. При всех их разногласиях, Чиано никогда не переставал преклоняться перед тестем. «Мне нравится Муссолини, – почтительно писал он у себя в дневнике. – Он мне очень нравится, и больше всего мне будет не хватать общения с ним». В своем роскошном новом кабинете в палаццо Борромео на Виа Фламиниа, вскоре прозванном «маленький палаццо Киджи», Чиано говорил друзьям, что настала пора «положить конец катастрофе войны», и что теперь он в лучшем положении, чтобы пережить неизбежный кризис. Он взял с собой шестнадцать томов своих дневников, самые ранние из которых прятал еще от матери. У Боттаи, наблюдавшего за тем, как Чиано покидает Министерство иностранных дел, возникло ощущение, что на смену прежнему раздражению, которое у того вызвал Муссолини, пришла глубокая нутряная неприязнь.
Эдда за развитием событий следила с растущим подозрением. В увольнении Чиано ей виделась рука клана Петаччи, не простившего ей данный отцу совет избавиться от Кларетты. В самом начале деятельности Чиано на новом посту случился комический инцидент: по какой-то причине официальный лимузин не приехал забрать всю семью на первую аудиенцию у папы. Чиано в парадном посольском облачении со всеми регалиями, Эдда в платье до пят и черной накидке-мантилье, Диндина в торжественном белом платье для причастия и двое мальчиков были вынуждены с трудом втиснуться в машину Чиано – крохотный «Фиат-500», из-за своих размеров прозванный Topolino, то есть «мышонок», и в нем ехать через весь город. На этом злоключения не закончились. Во время аудиенции сидевший на коленях у матери шестилетний Марцио потянулся за золотым телефоном папы, и в течение нескольких секунд понтифик и маленький мальчик перетягивали аппарат друг у друга. Папа прервал аудиенцию. В Ватикане, как говорили, были не очень рады назначению Чиано, считалось, что он не сумел умерить воинственный пыл Муссолини. «Что же до мерзкой графини Чиано, – приводили высказывание одного из приближенных к папскому двору, – говорят, что долг церкви – привечать заблудших овец».
Задача ввести Эдду в круг принадлежавших Черной знати дам из папского двора выпала на долю Веры, супруги германского посла в Ватикане Диего фон Бергена. Дольман, с которым она советовалась на этот счет, предположил, что лучшим форматом для официального представления будет чаепитие в посольской резиденции Веры – с условием, что кроме чая будут еще и коктейли, а среди приглашенных гостей – мужчины. В виллу Бонапарте, получившую свое название из-за того, что в свое время она была резиденцией сестры Наполеона Полины, дамы папского двора прибыли в назначенное время в мрачных черных, серых или фиолетовых платьях с высоким воротом и в перчатках. Они стояли в расписанном фресками Перуджино[79], желтом салоне и ждали. Долгое время ничего не происходило. Наконец, Эдда вошла – в золотых босоножках и броских современных украшениях. И без перчаток. Дамы с видимым неодобрением потягивали свой чай. Эдда от чая отказалась и взяла коктейль. Затем, следуя примеру отца, она занялась завоеванием расположения к себе. Она стала расспрашивать женщин о них самих, слушала внимательно, участливо и с улыбкой, держалась скромно и учтиво. Одна за другой дамы таяли. Очарованные, они все остались до темноты.
Незадолго до назначения Чиано на новый пост полицейский доклад извещал: «Антифашистские настроения растут повсеместно – тихо, неумолимо и угрожающе». Италия, жаловались люди, больше не страна, а «поле для грабежа». Один журналист говорил, что нужно радоваться жизни, пока возможно, «потому что скоро нам всем будет суждено висеть на площади Венеции». Роберто Росси, информатор за номером 557, сообщал о злости простых итальянцев на «бездарных, надменных, бесчестных и трусливых» герарков и об их ощущении, что «фашизму конец, нация прогнила». Это было на самом деле так: вся ткань двадцатилетнего фашистского режима рассыпалась. Яростные бомбардировки городов – союзники решили, что лучший способ заставить итальянцев свергнуть Муссолини состоит в максимальном подрыве их морального духа, – продемонстрировали абсолютную небоеспособность противовоздушной обороны и полную неприспособленность имеющихся бомбоубежищ. Многие районы Милана, Турина и Генуи были превращены в руины, люди топорами и ломами взламывали бомбоубежища богатых. Дороги были заполнены горожанами, бегущими в деревни, где они жили, как в Средние века, обменивая свои жалкие пожитки на продукты. На Пасху в газетах появились объявления желающих взять в аренду кур, чтобы у детей были пасхальные яйца.
Голод становился все более и более повсеместным. Карточная система распространялась на все продукты, кроме картофеля, а карточная норма едва обеспечивала тысячу калорий в день. Каждый квадратный сантиметр земли в Риме был засеян. Черный рынок процветал, и, говоря по телефону, который, как все знали, прослушивался, хозяйки прибегали к шифру: «круглые» означало яйца, «белые» – фасоль. Из-за отсутствия сахара кондитерские закрылись. В домах семейств Колонна и Дориа со стен снимали и упаковывали произведения искусства. Живущий в Риме американский поэт Эзра Паунд, давний приверженец фашизма, выступал по «Радио Рим» с обличениями Рузвельта. Вышел приказ о запрете публикации фотографий Чарли Чаплина, Бетт Дэвис и Мирны Лой – так как все они евреи[80].
В Риме было введено тотальное ночное затемнение. Любой свет – будь то в коридорах, на автозаправках или электрических часах – был запрещен. Город погрузился во мрак, но Нельсон Пейдж все также устраивал приемы и вечеринки, Эдда по-прежнему ходила на них всякий раз, когда оказывалась в городе, и проигрывала деньги в покер. Разрыв между классами еще больше увеличился (хотя, казалось бы, больше уже некуда): в связи с открытием Габриэллой ди Робилант на площади Испании нового дома моды, регулярными клиентами которого вместе с Эддой были члены королевской семьи и многочисленные кинозвезды, испанское посольство устроило грандиозный прием с лакеями в ливреях. Это было, как писала сама ди Робилант, «словно последний день Помпеи». Римляне, скорые на шутку и издевку, придумали для богатых знаменитостей и событий насмешливые имена. Эдда стала «девушкой в каждом порту», семья Муссолини – «летающими чертями», а победа – «вечной иллюзией».
Довольно долго вину за беды страны итальянцы возлагали на неумелых и трусливых генералов и потерявших всякое доверие продажных герарков, считая, что все они скрывают истинное положение дел от Муссолини: «Если бы дуче только знал…» В своем недоверии и презрении к политикам и военным они, безусловно, не ошибались: большинство генералов и высокопоставленных фашистов были на самом деле глубоко коррумпированы, все эти годы они копили несметные богатства, пригревали фаворитов, наказывали врагов, приобретали дома, дворцы и поместья. Когда Муссолини сказали, что фашизм превратился в mangiatoia, то есть в кормушку, он ответил: «Возможно, но главное, что не мы из нее едим». Сам Муссолини всегда был и оставался человеком довольно скромных вкусов – пиршествовал он явно меньше всех его герарков.