Столица была полна garçonnières, холостяцких квартир, куда эти мужчины приводили старлеток из Чинечитты, уходя с работы в середине дня и даже не пытаясь скрывать, куда они направляются. Как писал впоследствии писатель и политик коммунист Джорджио Амендола, главной определяющей чертой нацизма было не насилие, а коррупция, темный мир цинизма, вымогательств, дарвиновской борьбы за выживание – вирус, устоять перед которым не мог почти никто. Коррупция царила на всех уровнях: в полицейском отчете говорилось об ужине на 150 человек, который устраивала принцесса Колонна с роскошью ничуть не меньшей, чем до войны. Будучи близким другом Чиано, у нее был «особый иммунитет».
Державшийся более двух десятилетий миф о величии и всемогуществе Муссолини, его культ отца нации начал меркнуть, причем с пугающей быстротой. На смену ему пришли критика и враждебность. В барах и кафе голоса недовольных и несогласных становились все громче. Даже преданный и верный Боттаи отметил у себя в дневнике: «Тот, кто был всегда прав, теперь оказывается всегда неправ». Муссолини и его лысый череп презрительно окрестили provolone, по названию круглых блестящих головок сыра. После того как 70 британских бомбардировщиков сбросили на Милан зажигательные бомбы, в результате чего были уничтожены две больницы и погибли 48 человек, на городской стене появилась огромная надпись зеленой краской: DUCE PORCO ASSASSINO, «Дуче – свинья и убийца». Старые лозунги типа «верь, подчиняйся, борись», ранее такие действенные, теперь вызывали только смех. Великий фашистский эксперимент, обещавший стабильность, процветание и направление на истинный путь, оказался, как выяснилось, ошибкой. Крах фашистской Италии начался, и ничто, казалось, уже не в состоянии его остановить.
С фронтов тем временем приходили новости, одна мрачнее другой. К маю 1943 года германские и итальянские войска в Северной Африке оказались в клещах, 12 мая они капитулировали, и в плен попали почти 90 тысяч итальянских солдат. В России выжившие после поражения в Сталинграде рвались домой, в письмах родным они писали, что некоторые их товарищи скорее предпочитают покончить с собой, чем продолжать воевать. Из трудовых лагерей в Германии сообщали, что немецкие надсмотрщики спускают на итальянских рабочих собак. В руках союзников теперь находилось 270 тысяч пленных итальянцев, еще 45 тысяч считались пропавшими без вести. Итальянское побережье было в прямой досягаемости авиации союзников, и ничто не могло теперь помешать высадке союзнических десантов на Корсике, в Сардинии или Сицилии. Вопрос теперь стоял не в том, произойдет ли она, а лишь в том, когда именно. Муссолини, казалось, потерял доверие ко всем в его окружении. Он уволил главу своей администрации Уго Кавальеро и начальника полиции Кармина Сенизе. Гиммлер предложил Муссолини подготовить для него специальное охранное подразделение «Дивизион М», состоящее из молодых фашистов и экипированное немцами.
В своем кабинете над площадью Венеции Муссолини, как писал Чиано, метался между «приступами оптимизма» и долгими периодами осознания полной катастрофы, по пути к которой двигалась Италия. Трех человек, писал Муссолини Кларетте, «ненавидят сейчас все: меня, тебя и графа Чиано – его, пожалуй, больше нас». Гераркам дуче говорил, что, если враги осмелятся ступить на итальянскую землю, трупы их будут сброшены в море. Но и сейчас не больше, чем когда бы то ни было в годы его правления, Муссолини был в состоянии проявить подлинное понимание военной стратегии или приоритетов. Он по-прежнему тасовал генералов и войска, отказывался прислушиваться к мнению экспертов, если оно противоречило его собственному, и был одержим воспоминаниями об «увечной победе» Италии в конце Первой мировой войны. Он часами занимался мельчайшими проблемами общественной жизни, размышляя, к примеру, о том, в какой именно день охрана римских дворцов должна перейти на летнюю форму одежды.
Был, однако, один аспект итальянской войны, в котором неуверенность и колебания режима сыграли неожиданно положительную роль. В течение четырех лет евреев дискриминировали, интернировали и изолировали, против чего король и Ватикан если и протестовали, то в высшей степени робко и нерешительно. Но, за исключением некоторых выходок наиболее рьяных фашистов, физического насилия по отношению к евреям почти не было, и это стало одним из самых очевидных отличий между итальянским и германским антисемитизмом.
C первых дней оккупации Хорватии, Словении, Далмации и Греции итальянские войска помогали евреям – будь то местным жителям или иностранцам – и защищали их от арестов и депортации немцами. А когда 11 ноября 1942 года германские войска продвинулись на юг и оккупировали всю Францию, поглотив тем самым находившиеся под контролем режима Виши[81] территории и передав под контроль Италии Приморские Альпы, Вар и еще шесть департаментов Южной Франции, пришедшие туда итальянские чиновники и полиция вели себя подобным же образом. К тому времени на юге Франции жили двадцать тысяч евреев, еще пять тысяч бежали туда с севера страны, и гражданская администрация Виши начала передавать их в руки нацистов.
Одним из первых шагов новых итальянских оккупационных властей было извещение режима Виши, что отныне в контролируемых ими департаментах они, и только они, будут иметь право арестовывать или интернировать евреев, вне зависимости от их гражданства. Для наведения порядка в еврейских делах из Рима был прислан специальный полицейский инспектор Гвидо Луспинозо. Но на практике же он делал совершенно противоположное. При помощи банкира из Модены Анджело Донати и католического священника отца Бенуа Луспинозо терял списки подлежащих интернированию, забывал выполнять предписания, всячески тормозил процесс и препятствовал ему. Евреев прятали и снабжали поддельными документами. Требования Риббентропа предоставить ему списки подлежащих депортации евреев упрямо саботировались. Когда же германский министр иностранных дел, в конце концов, лично обратился к Муссолини с просьбой о содействии, тот уклончиво согласился, но действий никаких не предпринял, выигрывая время и лавируя между гневом Гитлера и, как он опасался, враждебным отношением внутри страны.
В архивах и мемуарах есть только одно скудное свидетельство той роли, которую в обращении с евреями играл Чиано, еще меньше документов об отношении к евреям Эдды. Это был, по всей видимости, один из многочисленных вопросов, мыслями о котором она себя не утруждала, если не считать оказанной нескольким еврейским друзьям помощи. Но Чиано, сначала на посту министра иностранных дел, затем посла в Ватикане, вне всякого сомнения, знал о том, что происходит. В августе 1942 года его друг Отто фон Бисмарк сообщил главе кабинета Чиано Браско Ланцо д’Аджето, что депортация евреев из Хорватии приведет «к их рассредоточению и уничтожению». Новый итальянский посол в Берлине Дино Альфьери подтвердил факт чинимых эсэсовцами массовых казней евреев. Оба эти сообщения не могли пройти мимо Чиано. Пусть даже детали того, что впоследствии получило название Холокост, в полной мере не были еще известны: у Чиано, как и у Ватикана, папы, союзников и Международного Красного Креста было, безусловно, достаточно информации, чтобы не иметь иллюзий о систематическом и массовом уничтожении еврейских мужчин, женщин и детей. Оказавшись перед выбором – разозлить Гитлера или разозлить итальянцев, в большинстве своем относившихся к евреям сочувственно, Чиано, как и Муссолини, изворачивался и медлил.
Премьер-министр режима Виши Пьер Лаваль, нацисты, как и многие друзья Чиано, считали, что инструкции о защите евреев исходят непосредственно от Чиано. Он, как они утверждали, был их «вдохновителем». Принцесса Сиприен дель Драго впоследствии говорила, что «хотя Галеаццо евреев не очень любил, он помогал их спасать». Узнав в декабре 1942 года об отданном французским префектом департамента Приморские Альпы приказе евреям регистрироваться для перемещения в немецкие концлагеря на севере страны, Чиано велел «распоряжение относительно евреев приостановить». Решение это, как сообщал префект, исходило «лично» от Чиано, добавившего при этом, что, как и в Италии, с евреями следует обращаться «гуманно». Руководивший депортацией евреев оберштурмбанфюрер СС Хайнц Ретке тоже докладывал, что за всем этим стоит Чиано: то ли потому, что таким образом он хотел завоевать симпатии для себя лично и для Италии, то ли потому, что его родной Ливорно, как и Феррара, Рим и Венеция, был «еврейским» городом. В Хорватии, Греции, юго-восточной Франции итальянские солдаты, дипломаты и полиция отказывались выполнять приказы об аресте и депортации евреев. И, по всей видимости, с молчаливого одобрения Чиано, в течение семи месяцев с 11 ноября 1942 до лета 1943 года евреев в оккупированных Италией районах Франции не трогали.
Поначалу решение о смещении Чиано с поста министра иностранных дел немцев обрадовало, но вскоре они поняли, что, выйдя из-под непосредственного контроля Муссолини, он представляет еще большую опасность в распространении усилий по выводу Италии из войны. В Берлине его стали считать главой действующей против Оси фракции. «Вонь от фашистской коррупции идет до небес, – жаловался Геббельс, – Чиано коррумпировал всех». Эдда предупреждала мужа, что она слышала, как немцы пересказывают заявления Чиано о том, что «они вызывают у него физическое отвращение». Друзья замечали, что она еще больше похудела, пила слишком много виски, слишком много курила и жила «под покровом мучительной тишины». Когда они с Чиано были вместе, она смотрела на него своими черными глазами, и ее задумчивый взгляд говорил много, много больше, чем она произносила вслух.
Чиано был слишком умен, чтобы не осознавать пределы дружбы и верности; в своем небольшом кругу он также прекрасно знал о всеобщей, по отношению к себе, неприязни. Оратор он был плохой, его голос то хрипел, то срывался на визг, и «человеком народа» он так и не стал. Чиано просиживал у бассейна в «Аквасанте» в окружении молодых красоток, не в состоянии удержаться от того, чтобы высказываться о Муссолини, о войне и необходимости мира. Собственная безопасность его, похоже, совершенно не волновала. Когда друг Чиано Орио Вергани спросил его, почему он не уходит в отставку, тот ответил, что уже слишком поздно и что его долг теперь вывести Италию из войны. «Я боюсь за тебя, – сказал ему Вергани, – за то, что может с тобой случиться». Никто, ответил Чиано, так просто теперь ему не поверит: «Эту веру нужно заслужить, даже если за это придется по