платиться жизнью… Столько невинных людей умирают. Почему я не должен также рисковать?». Он стал предупреждать друзей, что им лучше не появляться в его обществе, был уверен, что немцы всех берут на карандаш. Он располнел, лицо оплыло, под глазами черные круги. Позднее Вергани вспоминал, что тогда Чиано напоминал ему «мальчика, играющего с тигром сквозь прутья клетки. Теперь же мне кажется, что он вошел в клетку со спящими дикими зверями, вооруженный лишь тонким хлыстом».
Рим полнился слухами и сплетнями о семействе Чиано и их декадентском образе жизни. Ощущение было такое, будто после задавливаемой годами враждебности итальянцы почувствовали свободу рассматривать любимое дитя Муссолини как метафору всех бед страны. Говорили, что Эдда с детьми каждый день питаются стейками, в то время как простые люди вообще не видят мяса. В анонимке за подписью «женщина первого часа», то есть член Фашистской партии с момента ее основания, писалось, что платья Эдды без рукавов с глубоким вырезом были «одеянием кокотки», проститутки; в другом письме утверждалось, что за стеной в своей квартире она прячет десять килограммов золота. Болтали, что она окружила себя жиголо и ночи напролет «играет в кости, как негритянка из Гарлема», и гостям своим не позволяет выигрывать, и что в глубине души она всегда была vieille fille, старая дева с «умом, темпераментом и капризами деспотичной старухи».
Злобный Малапарте говорил, что она влюблена в смерть. Он утверждал, что однажды, встретившись с ним в палаццо Колонна, она сказала ему: «Моему отцу никогда не хватит смелости покончить с собой». Он ответил: «Покажи ему, как нужно застрелиться», и на следующий день к нему пришел полицейский инспектор с предупреждением, чтобы он в будущем держался от нее подальше. Эпизод этот кажется маловероятным, но Малапарте также писал, что Муссолини считал Эдду «своим единственным врагом, настоящим соперником… своей тайной совестью… Он может править в мире, но может ли он спать спокойно? Эдда безжалостна и ночами вгоняет его в панику. В один прекрасный день между отцом и дочерью прольется кровь».
В Риме Эдда чувствовала свою бесполезность. Герцогиня ди Сермонета рассказывала, как однажды встретила ее у парикмахерской Аттилио на площади Испании, сборища шпионов и информаторов, в бигуди, безвкусной клетчатой юбке и толстых шерстяных чулках. Выглядела она сильно постаревшей и в ответ на удивленный взгляд герцогини произнесла: «Какая разница, как я выгляжу?». Она решила отправиться в Сицилию, работать в гражданском госпитале в Монреале, объясняя отговаривавшему ее от поездки Чиано, что «хочет довести дело до конца».
По прибытии в Палермо она столкнулась с хаосом и несчастьями. Потерявшие из-за бомбежек кров над головой люди жили в канавах или прятались под скалами; мяса не было уже пять месяцев, а теперь не было еще и хлеба – все триста пекарен Палермо были разрушены. Телефоны не работали, питьевой воды не хватало. Солдаты, «как зайцы, бежали в горы». Эдда поговорила с людьми, осмотрелась вокруг и отправила президенту Красного Креста Марии Жозе свой отчет. Не получив ответа, она написала тревожное, длинное, обстоятельное письмо отцу. Даже в Албании и в России, писала она, она не видела столько боли и страданий. Сицилию, считала она, он должен признать «районом катастрофы», как пострадавшим от землетрясения. Отправь продовольствие, писала она, в первую очередь пасту и хлеб, отправь лекарства. «Люди умирают от голода и холода. Буквально… Ситуация предельно серьезная и в любой момент может обернуться катастрофой, даже политической… Здесь говорят, что дуче ничего не знает. Теперь ты знаешь». Вновь страдания и опасность проявили лучшие ее качества. Муссолини послал 50 тысяч лир для помощи нуждающимся, а газетам велел о ситуации ничего не писать.
Приехавший в госпиталь Раймондо Ланца увез Эдду в замок Кастелло ди Трабиа в окрестностях Палермо. Было жарко, она купалась в море, после чего они вместе валялись на скалах, смеясь и вспоминая старые времена. Это был последний беззаботный период в ее жизни.
Муссолини обратился к немцам с отчаянной просьбой о помощи, но Гитлер после тяжелого поражения в танковом сражении под Курском мало что мог предложить. Эдда вернулась в госпиталь как раз тогда, когда 10 июля семь пехотных дивизий союзников при поддержке четырех тысяч самолетов и 285 кораблей высадились на берегах Сицилии. Высадка, получившая название «Операция Хаски», стала крупнейшей морской атакой в истории. Измученные месяцами бомбежек и голода сицилийцы практически никакого сопротивления не оказали. Эдде было велено немедленно вернуться в Рим на случай, если Сицилия окажется отрезана от материковой Италии. Ее симпатии к Германии быстро таяли, и подруга, ехавшая с нею вместе в поезде, видела, как проходившему по соседнему пути поезду с немецкими солдатами Эдда выставляла указательный палец и мизинец – презрительный и оскорбительный жест рогоносцам.
19 июля Муссолини и Гитлер встретились в городе Фельтре под Венецией. Собравшиеся в прихожей помощники и адъютанты слышали, как Гитлер в течение двух часов недовольно выговаривал Муссолини. Дуче был теперь побит и повержен, и контраст между ними был более чем разительный: злобный, жестокий и громогласный Гитлер и неуверенный, виляющий Муссолини. Время от времени из-за двери раздавались тяжелые вздохи дуче. Он уже понимал, что так и не получит ни самолетов, ни бронетанковых дивизий, ни другого оружия и экипировки, без чего продолжать войну он не в состоянии. Ему также пришлось примириться с назначением на пост командующего объединенными итало-германскими силами со штаб-квартирой в Альбано под Римом немецкого фельдмаршала Кессельринга.
В день переговоров на Рим одна за другой обрушились четыре волны бомбежек, впервые принеся в город смерть и разрушения. Накануне самолеты союзников сбрасывали на популярный городской район Сан-Лоренцо листовки, теперь же полетели бомбы. Из многочисленных садов и парков в воздух взлетели птицы и черными стаями тревожно-возбужденно кружили в небе. По первым сообщениям, число погибших составило 300 человек, вскоре эта цифра возросла до двух с половиной тысяч. И хотя по масштабам жертв и разрушений эту бомбардировку нельзя было сравнить с тем, что происходило в Гамбурге или Дрездене, на итальянцев она произвела колоссальное впечатление. Аква-Марция, построенный еще древними римлянами один из главных городских акведуков, был поврежден, и подача воды в столицу практически остановилась. Прибывший на место папа Пий XII три часа осматривал развалины в своей заляпанной кровью белой сутане. Собравшиеся вокруг люди его встречали аплодисментами – в отличие от короля, которому, когда он тоже решил посетить место бомбардировки, достались презрительные выкрики и насмешки. В эту ночь в небе над Римом было светло от всполохов, охвативших город пожаров, и на алом фоне мрачным силуэтом возвышался купол собора Святого Петра.
На таком фоне – военные поражения на всех фронтах, высадка союзников в Сицилии, нарастающие недовольство и гнев по всей Италии, бесконечные междоусобные свары и продажность герарков – против Муссолини начали строиться заговоры. Как вспоминала потом Сюзанна Аньелли «заговорщиками были все. Это превратилось в национальный вид спорта».
Разнообразных заговорщиков на самом деле было много. Среди них сам король и его двор; связавшаяся с антифашистами и считавшаяся чрезмерно докучливой его незадачливая невестка Мария Жозе; недавно уволенный и помятый шеф полиции Кармин Сенизе; несколько высших герарков и генералов, задумавших свергнуть Муссолини; Ватикан, еще с 1942 года подававший американцам сигналы о желании сформировать правительство в изгнании. Цели у всех были разные, но общее одно: Муссолини должен уйти, и следующим шагом нужно добиваться сепаратного мира. Из источников в Ватикане стало известно, что союзники категорически отвергают возможность переговоров с фашистами, «кто бы их ни представлял, даже Гранди или Чиано», и что бомбардировки будут продолжаться, пока итальянцы и король не предпримут какие-то решительные шаги. Но, хотя заговорщики бесконечно встречались, договаривались, обменивались планами и обещаниями, строили коалиции, действий никто из них не предпринимал. Через разветвленную сеть шпионов и информаторов практически обо всех их шагах были осведомлены и немцы, и союзники.
Знал о них через своих шпионов и Муссолини, но всерьез относиться к заговорщикам отказывался. Недавняя аудиенция у Виктора Эммануила убедила его в том, что он пользуется доверием и уважением короля и в случае заговора получит от него поддержку. Дуче также полагал, что герарки без него ни на что не годны, так как обладают «скромными, очень скромными умственными способностями, не знают и не понимают, во что верят и практически лишены мужества». Услышав, что Чиано говорит о тесте как о «безумном тиране, развязавшем эту войну», Муссолини вызвал его в палаццо Венеция, но проявил странную доверчивость и простил зятя, услышав заверения в полной преданности.
Чиано, как знал весь Рим и даже немцы, на самом деле был вовлечен в заговор, хотя Эдда в тот момент об этом была не осведомлена. Он вел переговоры с высшими кругами Ватикана – с Пием XII, хорошие отношения у него сложились еще до того, как тот стал папой. По всей видимости, он пытался найти подходы и к британцам. Встречался с Марией Жозе и даже предупреждал ее о неминуемом нацистском вторжении в Бельгию, вызвав тем самым ярость немцев: Гитлер провозгласил его «предателем Оси». Чиано встречался с королем, который держался с ним хоть и дружелюбно, но уклончиво. Кабинет Чиано превратился в центр интриг. Как говорил его друг дель Драго, все хотели привлечь этого «импульсивного, энергичного, бесшабашного человека на свою сторону». Сам Чиано чувствовал себя в безопасности – это было и странно, и абсурдно. Увольнение с поста министра иностранных дел он считал подтверждением того, что он не был креатурой Муссолини, и верил, что ненависть итальянцев к нему сменится любовью, если ему удастся вывести страну из войны. «В Чиано, – писал Боттаи, – не было горечи, лишь отравленная ядом радость, желание то ли гибели, то ли самоубийства».