Дни тянулись, паспортов по-прежнему не было, и Чиано с Эддой стали обсуждать план по обмену его дневников на безопасность, и даже заговорили об этом с Хеттлем. Эти дневники, сказали они нацистскому офицеру, содержат не только подробности самого разного рода дипломатических сношений между европейскими лидерами в предвоенные годы, зачастую с неожиданными, а то и компрометирующими деталями, но и проливают новый свет на соперничающих друг с другом в борьбе за власть германских лидеров, в частности Риббентропа. Хеттль проявил интерес. И он, и Кальтенбруннер ненавидели Риббентропа и надеялись снизить его влияние.
Дневники, как и другие важные материалы, Чиано оставил у своего дяди Джино, работавшего секретарем сначала у Костанцо, а потом у самого Чиано, и которому Эдда очень симпатизировала – он не раз в прошлом выкупал ее карточные долги. После долгих и занудных уговоров Эдда сумела убедить немцев, позволить ей съездить в Рим за дневниками. Поехала она под именем Эмилии Сантос, отправленной в командировку в Италию медсестры, в сопровождении двух женщин – офицеров СС, выдававших себя за медсестеру и священника. В Рим она добралась к концу сентября и рассчитывала остановиться у друзей. Почти никто принять ее у себя не захотел – с разной степенью резкости люди обрывали с ней разговор. Лола Джовинелли особо попросила ее не появляться у нее дома, чтобы избежать «неловкости». Но Делия ди Баньо сразу и тепло согласилась предоставить ей постель – жест немалой смелости в городе, где имя Чиано стало токсичным.
Рим был провозглашен открытым городом, a città aperta, что теоретически защищало его от любых военных действий. На практике, однако, немцы делали что хотели. Комендант города генерал Мелзер правил довольно мягко, но настоящим хозяином был глава СС Капплер, превративший итальянских полицейских в своих прихвостней. Еврейской общине гестапо приказало собрать 50 килограммов золота, предупредив, что в противном случае семьи их будут взяты в заложники. Золото собрали, но 16 октября гестаповцы все равно всех евреев арестовали. Перед тем как сесть в грузовики, направлявшиеся в польские концлагеря, некоторые матери сумели передать детей друзьям и соседям[83]. В передачах «Радио Рим» звучали нападки на лидеров союзников, Черчилля называли «несчастным клоуном» и «дьявольским толстяком-Мефистофелем с дурным характером» и коровьим лицом, Идена «почетным большевиком», а о Рузвельте говорили, что он правит Америкой «синагогами … и биржей». У англичанок, как утверждалось, «руки как у боксеров, грубая кожа и голоса, как скрипучая заезженная пластинка».
Бывшие фашисты теперь не прятались, а разгуливали по улицам в черных рубашках, с немецкими знаками отличия и свастиками на форме. Палаццо Браски, старый папский дворец с величественной лестницей, превратили в место для пыток. Все крупные отели были реквизированы. Велосипеды запретили, но изобретательные римляне приделывали к ним третье колесо и превращали их таким образом в коляски. Рим был городом без власти: серый, зашторенный, несчастный и голодный. Хлеб на ощупь был, как клей, на вид как грязь, а вкуса у него не было никакого.
Некоторых членов «Малого Трианона», ближайшего круга друзей Чиано, арестовали и поместили в тюрьму Реджина Чели. «Ох, сколько же их там!» – написала Габриэлла ди Робилант, имея в виду любовниц Чиано из числа аристократок. Вовремя предупрежденная Изабелла Колонна укрылась в испанском посольстве, но Вирджинию Аньелли, жену владельца «Фиата», из-за матери-американки поместили в Сан-Грегорио, бывшую католическую школу для детей из хороших семей, в одну комнату с принцессой Маргаретой Каэтани – издателем и коллекционером, принцессой по мужу, а на самом деле и вовсе американкой. Еду дамам приносили из ресторана. Принц Дориа переоделся в священника, а его жена и дочь выкрасили волосы в черный цвет и выдавали себя за прачек.
Антифашисты по глупости провели 45 дней правления Бадольо в наивном заблуждении, что Италия вот-вот выйдет из войны, и вновь ушли в тень. Многие спрятались в различных церковных заведениях: монастырях, приходских домах, духовных семинариях, колледжах, больницах, которые Ватикан веками содержал на своей, отдельной от Италии, территории. Привыкшие за долгие годы к подпольному существованию, они быстро адаптировались к новым условиям: отрастили бороды, надели шляпы и очки. И хотя немцы прекрасно понимали, что происходит, неприкосновенность Ватикана они по большей части уважали, и со временем все больше и больше бывших солдат, евреев, промышленников, аристократов и писателей проникали за его хорошо охраняемые стены.
В Базилике Святого Иоанна на Латеранском холме укрывшиеся там оппозиционеры проводили встречи в ризнице, а в подвале у них было спрятано радио. Аристократы Карандини смогли найти в Ватикане прибежище не только для всех членов семьи, но и для тридцати своих призовых коров и трех быков голштино-фризской породы, которых иначе немцы пустили бы на мясо. Несколько месяцев продолжалась эта двусмысленная игра: немцы внимательно следили за происходящим, а Ватикан тщательно оберегал свой независимый статус, предотвращая в то же время восстание до прихода американцев. Рим превратился в ничейную землю, где что угодно продавалось и покупалось, нацисты забирали все – от еды до золота из подвалов Банка Италии и людей, которых отправляли в трудовые лагеря в Германию. Разграбили и Чинечитту – студии превратили в гаражи для германских грузовиков. Пий XII время от времени появлялся у своего окна над площадью Святого Петра с молитвой и успокоением для верующих, среди которых было немало и немецких солдат.
Эдда добралась до Рима в начале октября. Джино закопал дневники Чиано под деревом в саду своего дома в Понте-а-Мариано под Луккой. Взяв верного Эмилио Пуччи в качестве водителя, Эдда поехала туда и обнаружила, что дневники исчезли. Ее свекровь Каролина предложила объявить награду за, как она это сформулировала, потерянные «семейные бумаги», и на следующее утро их нашли у ворот. Другие документы, в том числе заметки Чиано о переговорах с Риббентропом и папка под названием «Германия», были извлечены из отдельного хранилища в Риме. Делия ди Баньо, как с благодарностью писала Эдда, стала ее «сообщницей» и помогала как могла.
Квартиру на Виа Анджело Секки опечатала полиция, но с помощью предоставленного опять же таки Пуччи крепкого моряка Эдда сумела в нее проникнуть и извлечь оттуда другие ценности. Еще кое-какие драгоценности она получила от друзей, которым они были переданы на хранение, хотя некоторые лично с нею встречаться отказались. «Эдда была в очень подавленном состоянии, – вспоминал Умберто Занотти Бьянко, друг семьи и к тому же антифашист, – о Германии говорила с ужасом, но выражала твердое намерение быть рядом с мужем и защищать его». Затем она отправилась в Рокко делле Каминате, куда в сопровождении предоставленного Гитлером специального эскорта СС прибыл для формирования нового правительства Муссолини. Он нервно вышагивал по огромному залу, время от времени останавливаясь и всматриваясь в Апеннины на горизонте. Выяснилось, что не все его бывшие министры и друзья готовы были с ним говорить. С дочерью он говорил вполне дружелюбно до тех пор, пока она не завела речь о Чиано и не попросила его взять под защиту отца внуков Муссолини – на эти слова он отреагировал крайне холодно, сказав, что ей неплохо было бы лечь в больницу «подлечить расшатавшиеся нервы». Ракеле по-прежнему была настроена непоколебимо враждебно.
По возвращении в Рим, 19 октября, Эдда услышала, что Чиано, которому сказали, что он может вернуться в Италию и стать военным летчиком в новой республике Муссолини, уже вылетел в Верону. Его сопровождала группа вооруженных эсэсовцев, и до конца не было ясно, сделал ли он это добровольно или же по принуждению. Перед отъездом ему позволили попрощаться с детьми. «Чао, бамбино, – сказал он. – Мы какое-то время не увидимся». Потом обратился к Фабрицио: «Чиччино, всегда веди себя с честью». Дети молча проводили взглядом его отъезжающий автомобиль.
Когда самолет приземлился в Вероне, эсэсовцы, не говоря ни слова, передали его в руки поджидавшей его в аэропорту итальянской милиции. Позднее Чиано писал, что, глядя на суровые, бесстрастные лица немцев, он немедленно понял: «Я совершил страшную и непоправимую ошибку», и что ради сохранения власти «проклятый Муссолини, не колеблясь ни минуты, будет готов на серебряной тарелке преподнести Гитлеру мою голову». Его сразу отвезли в тюрьму Скальци, оборудованную в бывшем монастыре кармелиток.
В вязаном бежевом тюрбане, шубе из кроличьего меха и красных шерстяных чулках Эдда сразу ринулась к отцу. Она ворвалась на заседание герарков, пристально посмотрела каждому из них в глаза и сказала Паволини, что сейчас не время проявлять озлобленность по отношению к старому другу. «Озлобленность? – ответил Паволини. – Он заслуживает куда худшего». Эдда вскочила на ноги, споткнулась о свою сумку, лежавшую на полу, и воскликнула: «Чую я, что худшее еще впереди, и хуже будет всем, вы увидите!» Секретарь Муссолини Джованни Долфин вновь был поражен, насколько Эдда была похожа на отца, особенно когда откидывала голову назад и сверлила взглядом человека, к которому обращается и от которого ждет ответа – с нетерпением и презрением. Ей, с горечью объявила Эдда собравшимся, стыдно теперь, что она итальянка. Перед уходом она провела два часа наедине с Муссолини, который сообщил ей, что на 24 июля назначен суд над предателями, и добавил при этом, что все закончится наилучшим образом.
Впервые за 82 года Италия вновь оказалась раздроблена: на юго-востоке королевство с «крохотным Квиринальским дворцом» и находящимися под контролем Бадольо и короля всего четырьмя провинциями; новая фашистская республика на северо-востоке; и остальная Италия – поле боя между рвущимися на север союзниками и противостоящими им немцами.
Когда настало время Муссолини утвердиться в роли властителя Республики Сало, он, пока еще без Ракеле и детей, устроил личную резиденцию в Гарньяно, на вилле Фельтринелли – красивом доме с полами из розового мрамора, колоннадой и небольшой башней в центре оливковой рощи. Кинооператоры из тоже перебравшейся на север студии