, которая, как она предполагала, могла повредить Чиано. Когда школьный друг Чиано Зенон Бернини, сдавшийся полиции, чтобы семью его не взяли в заложники, прибыл в тюрьму Скальци в качестве заключенного, Чиано сказал ему, что все знают, что Бетц шпионка, «но она моя шпионка».
После первых трех свиданий Эдде больше не давали разрешений видеться с мужем вплоть до 27 ноября, после чего она поехала в Гарньяно жаловаться отцу, что Чиано не выпускают из камеры даже на прогулку. Муссолини был удивлен и сказал, что займется этим. Присутствовавший при разговоре Долфин описал Эдду в тот день следующим образом: «Растрепанная, бледная, худая, она с трудом сдерживала свое возбуждение… Она страдает, и ее импульсивная натура требует выхода». После свидания 27 ноября ее вообще без каких бы то ни было объяснений перестали пускать в тюрьму. Охранники в приемной отпускали по ее поводу оскорбительные и вульгарные шуточки. Она колотила в дверь, ругалась, умоляла – все безрезультатно. Прочитав перехваченное немцами письмо Эдды отцу, Гитлер и Геббельс задавались вопросом: «Как дуче воспитывал дочь, если она пишет ему такие письма?»
Эдда по-прежнему жила в клинике в Рамиоле под именем Эмилии Сантос. Фабрицио, Раймонда и Марцио были в Германии, и она боялась, что Гитлер станет удерживать их как заложников. Долфин в письме передал ей просьбу Муссолини внимательно следить за детьми, которые в противном случае могут «попасть под враждебное влияние». Разволновавшись, она попросила Витторио привезти их в Италию. Витторио поехал в Берлин, где во время очередного налета союзнической авиации в бомбоубежище в подвале отеля «Адлон» встретился с заместителем министра иностранных дел, который сообщил ему, что детей из Германии не выпустят. Когда, вернувшись в Рамиоло, он рассказал об этом Эдде, она обрушилась на него с упреками: «Ты обещал, ты обещал», – повторяла она раз за разом. Витторио всегда немного побаивался старшей сестры. Приладив к своему автомобилю прицеп, он вновь отправился в Берлин. На этот раз тому же заместителю министра он объяснял, что Муссолини нужно, чтобы дети и внуки были рядом, что ощущение единой и собранной семьи чрезвычайно важно для итальянцев и поможет им примириться с немецкой оккупацией. Замминистра, пусть и неохотно, но принял эти аргументы и снабдил Витторио бензином на обратную дорогу. Витторио с тремя детьми и багажом в прицепе немедленно отправился в Италию. В Больцано они застряли, пережидая налет американской авиации, дети прятались и пугались от звука взрывов над головой. Эдда встретила их с облегчением: каждого по очереди со свойственной ей холодностью чмокнула в щечку, поблагодарила Витторио и начала планировать побег в Швейцарию. Даже со всей ее вновь обретенной эмоциональностью чувство облегчения не предполагало проявлений тепла.
В качестве помощника она привлекла все того же верного Пуччи. Побег детей организовывали со всей тщательностью, неоднократно и громко обсуждая в присутствии персонала и других пациентов больницы свое намерение провести Рождество у Каролины Чиано в Варезе. Нужно было спешить. Однажды в клинику заявился кузен Пуччи, фашист-фанатик, с угрозами похитить Эдду и заставить ее платить за предательство Чиано. Она едва успела спрятаться.
Девятого декабря Пуччи отвез трех детей из Рамиолы в Милан. Один из друзей семьи, живший на берегу озера Комо на швейцарской границе, провел их к занимавшемуся нелегальной перевозкой людей контрабандисту. Живых денег у Эдды не было, и в качестве уплаты ей пришлось расстаться с кое-какими своими драгоценностями, в том числе и с брошью, подаренной ей на свадьбу королем и королевой. Ночь они провели в пастушьей хижине. Ночью 12-го, в десятый день рождения Раймонды, дети, взявшись за руки, при полной луне, проползли под проволокой. Их уже ждали предупрежденные о том, что будут дети, швейцарские полицейские. Детям дали шоколад – Марцио, которому тогда было всего пять лет, потом говорил, что увидел его впервые в жизни.
После ночи в резиденции епископа Лугано их отвезли в монастырь в соседней деревне Неджио и дали новые имена. 12-летний Фабрицио стал Хорхе, Раймонда стала Маргаритой, а Марцио – Педро. Фамилию им дали ту, под которой теперь скрывалась их мать, – Сантос. Оставшись в Италии, Эдда могла теперь все свои силы и энергию сосредоточить на спасении Чиано. Как признавала всегда крайне критично относившаяся к невестке Каролина, она никогда не могла предположить в Эдде такой преданности и целеустремленности.
Эдда вновь поехала в Гарньяно 18 декабря, чтобы опять высказать претензии отцу. Он принял ее в кабинете, как бы желая подчеркнуть, что дело Чиано – вопрос не семейный. Все прежнее восхищение немцами у Эдды уже исчезло. В течение двух часов сидевшие в приемной слышали, как она выговаривала отцу за то, что он превратился в прислужника Гитлера, и, используя все возможные и невозможные аргументы, пыталась убедить его вмешаться в предстоящий судебный процесс. Как минимум, настаивала она, это докажет, что он еще контролирует события. Муссолини то угрюмо молчал, то гневно отвечал. Было слышно, как кулаки стучат по столу. В какой-то момент Эдда сказала ему: «Ты безумен. Война проиграна. С немцами покончено». В самом конце, перед тем как в ярости вылететь из кабинета, она сказала: «Между нами все кончено, кончено навсегда, и, если когда-нибудь ты приползешь ко мне на коленях, умирая от жажды, и будешь умолять меня дать тебе стакан воды, я вылью эту воду на землю перед твоими глазами». Присутствовавший при этой сцене Долфин подумал, насколько сильной и мощной может быть Эдда, и какую зависть и отторжение она может вызывать у других женщин. Она «отстаивает мужа до последних сил… одна, в атмосфере вражды и ненависти». Выглядела она, по его словам, «затрапезно», еще больше похудела и побледнела, и была уже не в состоянии держать на лице привычное для себя выражение равнодушия.
Муссолини оказался в немыслимом положении. Допросы заключенных в Вероне начались несколькими днями раньше, и ему докладывали, что Чиано всю вину за катастрофическую внешнюю политику Италии возлагал на тестя. Приняв предложение Гитлера о помощи в создании нового правительства Сало, Муссолини убедил себя, что ему удастся смягчить становящееся все более и более жестким и хищническим поведение немцев по отношению к итальянцам. Но для этого он должен был выглядеть сильным. Решил ли он теперь, что если проявит слабость, то Гитлер его устранит, а Италию сровняет с землей? Муссолини постарел, выглядел разбитым физически и морально, он мало спал, боль в желудке почти не прекращалась. Кожа стала желтого цвета. Анализы подтвердили язву двенадцатиперстной кишки. Гитлер прислал своего личного врача Георга Захарие, который изменил диету – выпиваемые дуче ежедневно два литра молока заменил на фрукты, рыбу и множество витаминов. Его пациент, заметил немецкий врач, был «развалиной, совершенно очевидно, на краю могилы». Еще в 1937 году Муссолини говорил одному из своих посетителей: «Я никогда в жизни не знал нежности и покоя, которые сопутствуют счастливому детству. Поэтому во мне столько жесткости, горечи, я замкнут, почти как дикарь». Теперь он был в полном одиночестве. Дни проходили тихо, тянулись долгие часы грусти и подавленного настроения. Министры приходили и уходили, мрачные и молчаливые. Муссолини всегда терпеть не мог озер и с отвращением смотрел на спокойную серую гладь озера Гарда.
Рождество прошло в мрачном настроении, которое усугубилось еще и тем, что отправившийся на озеро вместе с итальянскими солдатами Романо оттуда не вернулся. Бушевал шторм, и спасатели прочесывали озеро в поисках пропавшего катера. В конечном счете все закончилось благополучно: солдаты нашли тихую гавань, в которой бросили якорь, но прошло 24 часа, прежде чем Романо вернули насмерть перепуганным родителям.
Муссолини понимал, что Чиано ненавидят все: фашисты, считающие его виновным в падении режима, и немцы, возлагающие на него ответственность за разжигание антигерманских настроений. Десятого декабря в разговоре с журналистом Карло Сильвестри о предстоящем судебном процессе, Муссолини сказал, что Эдда не понимает его положение: «Я был непричастен, я сейчас непричастен и не буду причастен». Правосудию было позволено идти своим чередом. В записке без даты он написал собственной рукой: «Было бы хорошо, если бы Чиано знал, что, несмотря ни на что, я его не бросил». Что именно он хотел сказать этими словами, неясно. Но за стоящим перед ним мучительным выбором крылся простой факт: Эдда была не только его любимым ребенком, но и одним из немногих людей, быть может, даже единственным человеком, с которым он ощущал подлинную близость. Он любил ее так, как никогда не любил никого другого из своих детей, как не любил, по всей видимости, и Ракеле.
Жизнь Чиано в тюрьме, несмотря на сохраняющийся запрет на прогулки, сильно улучшилась благодаря присутствию фрау Бетц, которая приходила почти каждый день в два часа дня и оставалась с ним на пять-шесть часов. Они играли в карты и в шахматы, заваривали чай, запекали хлеб и жарили каштаны на печке-буржуйке, которую принесли в камеру с наступлением холодов, когда к Чиано вернулись приступы бронхиальной астмы. Пока он читал, Бетц молча сидела рядом. Говорил он с ней свободно, признавал, что всегда относился к немцам с недоверием, а к Муссолини и Ракеле – с презрением. Какими бы ни были подлинные чувства Бетц к Чиано, положение, в котором она оказалась, было волнующим и романтичным. И Эдда ей доверяла.
Тюрьма Скальци постепенно наполнялась другими заговорщиками, хотя большая их часть сумела избежать ареста. Привезли Тулио Чьянетти, министра корпораций, который сразу после заседания Большого совета написал Муссолини письмо, полное раскаяний и извинений. За ним последовала очередь Карло Парески. Парески, друг Бальбо, с внешностью средневекового воина, во время голосования предложения Гранди в Большом совете отсутствовал, но, войдя в зал и услышав, что другие голосуют «за», решил, что должен поступить так же. Привезли и Стараче, которого тоже в Большом совете не было и который теперь для поддержания формы бегал по коридорам тюрьмы и писал умоляющие письма Муссолини, остававшиеся без ответа. Общаться друг с другом заключенным было категорически запрещено. Однажды ночью в здание тюрьмы в сопровождении проституток ворвалась орава пьяных немецких солдат, они размахивали пистолетами и требовали показать им «знаменитого предателя». Они сорвали со спящего Чиано одеяло, одна из проституток сделала перед ним издевательский реверанс, а немецкий офицер с громкими выкриками «Бум! Бум!» приставил ему к голове пистолет. Джованни Маринелли, самый старший по возрасту из так называемых заговорщиков, услышав шум, жалобно взмолился о помощи, после чего упал на колени.