Есть несколько версий последовательности событий, которые привели к отмене операции по спасению. Самая вероятная состоит в том, что каким-то образом о плане прослышал Риббентроп, рассказал о нем Гитлеру, тот вызвал к себе Кальтенбруннера и Гиммлера. Оба они признались, что намеревались получить в свои руки материалы, которые могли скомпрометировать руководство Германии, и сказали, что предпочли Гитлеру о своем плане не сообщать. В разговор вмешались Геббельс и Риббентроп, подозревавшие, что дневники могут повредить им лично. Гитлер отменил операцию и предупредил Кальтенбруннера, что он лично будет нести ответственность, если Чиано удастся бежать. Как сообщал один германский источник, когда Гитлеру сказали, что, если дело дойдет до суда, Чиано ожидает смерть, он ответил: «Муссолини никогда не допустит казни отца своих любимых внуков».
Эдда, услышав о том, что случилось, была безутешна. Фрау Бетц передала ей письмо от Чиано: «Эдда, любовь моя, пока ты по-прежнему пребываешь в иллюзии, что через несколько часов я буду свободен, для меня уже начинается агония. Благослови Господь наших детей». Он просил ее воспитать их в уважении принципов чести, привитых ему его собственным отцом. Чиано предположил, что Эдда может предпринять последнюю попытку, написав Муссолини и Гитлеру, и что ей самой нужно вместе с дневниками бежать в Швейцарию. Закончив читать письмо, она простонала: «Это конец, это конец».
Эдда вернулась в Рамиолу и написала три письма: Харстеру, Гитлеру и отцу. Харстера она предупредила, что если в течение трех дней Чиано не будет доставлен на вокзал в Берне, то она предаст все огласке и «развяжет самую ожесточенную кампанию против Оси». Сопровождать ее мужа в Берн, инструктировала она, должна Бетц, ей же в руки будут переданы все документы, после чего, клялась Эдда, никто никогда ничего не услышит ни о ней, ни о ее семье. Они замолчат навсегда. Гитлеру она написала, что совершила чудовищную ошибку, поверив его обещаниям касательно ее семьи: «Я оказалась обманута». Она не хотела выступать против Германии раньше только потому, что германские и итальянские солдаты воевали и погибали бок о бок друг с другом. Обращаясь к отцу просто как «дуче», она написала: «До сегодняшнего дня я ждала от вас проявления минимальной человечности и справедливости. Хватит». Если Чиано не оставят в живых, месть ее будет безжалостной. Пуччи отвез все три письма фрау Бетц.
В половине седьмого утра 7 января 1944 года, получив от охранников свою обувь, подтяжки, ремни и галстуки, Чиано, Маринелли, Парешчи, президент Конфедерации промышленных рабочих Готтарди, бывший министр корпораций Тулио Чьянетти и маршал Де Боно были отвезены в Кастельвеккьо, замок XIV века на берегу реки Адидже. Вечером накануне увенчанного многочисленными наградами маршала, одного из самых ранних соратников Муссолини, доставили в Скальци из дома-интерната для престарелых в Бергамо. Он был облачен в военную форму со всеми своими медалями и орденами. Чиано составил завещание «накануне несправедливого осуждения». На стенах Вероны появились надписи: «Смерть предателю!» и «Эдда Муссолини, дочь свиньи», кто-то, правда, написал «Вива Чиано!».
Суд проходил в том же музыкальном зале, где в ноябре состоялся Веронский конгресс, первый и единственный съезд Республиканской фашистской партии, наследницы Национальной фашистской партии. Это было величественное помещение с деревянными панелями, увешанными по этому случаю фашистскими флагами и знаменами. Для придания происходящему атмосферы грозной серьезности Паволини тщательно продумал все детали внутреннего расположения и убранства: света было очень мало, судьи сидели за огромным, покрытым темной скатертью столом из орехового дерева, за их спиной натянули полотнище с фашистской символикой и распятием. Процесс был открытым, но пускали в зал только по приглашениям, галерею для публики заполнили германские офицеры и фашисты в черной униформе. Снаружи, для сдерживания собравшейся толпы, была выстроена в три ряда вооруженная охрана. Перед началом суда Муссолини, подстегиваемый самыми непримиримыми герарками, вызвал к себе председателя трибунала Альдо Веккини и попросил его вершить справедливость, «невзирая ни на кого», и не погружаться в долгие процедурные дебаты. «Исполняйте свой долг», – сказал он. Тот факт, что чисто юридически состава преступления не было, что голосовавшие в Большом совете просто выразили свое мнение, что никаких доказательств преступных деяний или сговора с королем не имелось, и что некоторые из состава Совета не до конца понимали, за что они голосуют, был проигнорирован. И Муссолини это прекрасно понимал.
Из всех обвиняемых худшего исхода для себя опасался только Чиано. Когда их ввели в зал, приготовленные для них кожаные кресла с высокими спинками заменили на скромные деревянные стулья. Де Боно выглядел потрясенным и смотрел на происходящее отсутствующим взглядом, Маринелли был на грани обморока. Чиано, в купленном в Мюнхене сером плаще, сидел в середине второго ряда. В 9 утра в зал вошли судьи, все встали, приветствуя их фашистским салютом. Из-за раздававшихся с галереи для публики с самого начала процесса выкриков «Предатель!» и «Смерть!» голоса подсудимых были едва слышны. Все они отрицали участие в заговоре по смещению Муссолини и желание заключить соглашение с врагом. Трое адвокатов, друзей Чиано, взять на себя его защиту отказались, назначенный судом защитник был некомпетентен и к тому же запуган. Чиано выступил с речью, полной достоинства, он отрицал все выдвинутые против него обвинения, говорил, что ни в коем случае не намеревался предавать Муссолини или фашизм, а всего лишь хотел передать большую степень контроля королю. Слова его тонули в гневных криках и оскорблениях. На кону было не только доказанное или недоказанное предательство обвиняемых. Суду подлежали такие пороки, как коррупция и стяжательство герарков, и итальянцы, голодные, несчастные, потерявшие в бомбежках дома и близких, жаждали найти козлов отпущения.
Первый день завершился было проблеском надежды. Муссолини просил Долфина постоянно держать его в курсе событий. Дуче, вспоминал потом Долфин, казался «подавленным страданием… бледный, измученный, он изо всех сил пытался сохранять внешнее спокойствие». На следующий день в суде прозвучали несколько малозначимых заявлений. Утром 10 января девять судей, не все из которых были согласны со смертным приговором, в течение трех часов совещались, прежде чем объявить решение. Поначалу некоторые из них хотели сохранить жизнь всем, кроме Чиано, но председатель суда велел им вернуться к обсуждению – до тех пор, пока не добился от них желаемого результата.
В час тридцать судьи вернулись. В зале была полная тишина, даже сидящие на галерее затаили дыхание. Главный судья огласил приговор: смертная казнь для всех, кроме раскаявшегося Чьянетти. Указав на него, Чиано сказал: «Только он спасен. Для нас все кончено». Престарелый Маринелли потерял сознание.
Через два часа, потребовавшиеся для того, чтобы очистить улицу от зевак, пятерых осужденных отвезли обратно в Скальци. Никола Фурлотти, глава полиции Вероны, отправился в близлежащую казарму и спросил у собравшихся там полицейских: «Товарищи, кто хочет расстрелять Чиано?» Все подняли руки. Он отобрал тридцать человек, в числе которых было шесть снайперов. Но среди выбранных не было ни одного молодого человека, эта честь, сказал Фурлотти, должна быть предоставлена ветеранам.
В течение нескольких часов Чиано отказывался подписать адресованное Муссолини прошение о помиловании и согласился лишь тогда, когда его убедили, что его отказ может помешать в удовлетворении прошений остальных. Двери камер были открыты, и приговоренные свободно передвигались, пытаясь утешить друг друга. Только после долгих споров и когда Фрау Бетц сумела по телефону пробиться к вышестоящим офицерам, к приговоренным для соборования допустили капеллана Дона Киота. Чиано сказал, что хочет умереть в Католической апостольской церкви.
Затем Чиано написал два письма. Матери он писал, как ужасно для него причинить ей такую боль, ведь всю жизнь он пытался сделать ее счастливой. «Я готовлюсь к уходу со спокойной душой». Эдде он написал: «Эдда, любимая! Любимое дитя мое! Боль от расставания с тобой слишком велика, чтобы я мог найти слова выразить ее». Поблагодарив ее за «доброту, силу и щедрость», он передоверил ей детей и призвал к мужеству в эти тяжелые часы. «Если в какие-то моменты нашей жизни казалось, что я от тебя далек, знай, что теперь я буду с тобой, рядом, всегда… Прощай, Эдда, дорогая. Прощайте, Чиччино, Диндина, Марцио. Прижимаю вас к сердцу со всей любовью».
Как и со многими другими событиями этой истории, единого мнения о том, что происходило дальше, нет. Получив последнее письмо Эдды, Муссолини вроде бы допоздна сидел у себя в кабинете, читая и перечитывая его. Долфин пытался его успокоить, говоря, что маловероятно, что Эдда на самом деле будет мстить. «Характер у моей дочери, – отвечал ему Муссолини, – сильный и жесткий. Она способна на все». Он не спал всю ночь, утихшие, как казалось, спазмы в животе вновь вернулись. Ракеле слышала, как он ходит по комнате из угла в угол. В пять утра Муссолини позвонил хитрому, коварному главе СС в Италии генералу Карлу Вольфу. Он начал с вопроса, что, по мнению Вольфа, ему следует делать. «Оставайтесь твердым», – ответил Вольф. – «А что думает фюрер?» – «Фюрер не верит, что вы отважитесь на это пойти». А что, повредит ли его репутации в глазах фюрера отсрочка приговора? «Да, значительно». А что думает Гиммлер? «Гиммлер считает, что приговоры будут, по всей видимости, приведены в исполнение». Муссолини поблагодарил его и сказал, что обдумает имеющиеся у него варианты.
Получил ли Муссолини прошения о помиловании, или же, как он всегда утверждал, они до него не дошли, тоже остается вопросом непроясненным. В Вероне, когда приговоренные написали свои прошения, между ними разгорелся спор, кому можно доверить доставку их дуче. Паволини, безусловно, желал своему старому другу и благодетелю Чиано смерти и опасался, что в последний момент Муссолини проявит слабость. Сам дуче, по всей видимости, хотел снять с себя ответственность и отдавал своим подчиненным распоряжения смутного толка; возможно, он просто слишком долго тянул. Но, как отмечал Харстер, слово Муссолини было решающим: маловероятно, что кто бы то ни было осмелился бы ему перечить, если б он на самом деле хотел вмешаться. Простой телефонный звонок означал бы помилование приговоренным. Как бы то ни было, прошения на виллу Фельтринелли так и не были доставлены, и М