ок к тебе, всегда предан и вечно верен». В ответ Эдда писала, что больше всего скучает по солнцу. «От этого климата я болею. Чувствую глубочайшую ностальгию по Капри».
Каким бы мучительным не было вынужденное пребывание Эдды в Ингенболе, оно не может сравниться с раздражением и недовольством по ее поводу, которые испытывала настоятельница монастыря Диамира Бранденберг. «Поведение графини оставляет желать много лучшего, – писала она федеральным властям. – Дисциплина монастыря не позволяет жить, будто в отеле». Эдда «беспрерывно курит, пьет коньяк и выпивает литр вина каждый день». Она почти никогда не встает до полудня и позволяет детям носиться по двору без какого бы то ни было контроля со стороны матери». Может быть, можно, жалостливо спрашивала она, найти какое-то другое пристанище для этой депрессивной и эксцентричной гостьи? Пока, однако, другого места для нее не было.
«Я отчаянно одинока, – писала Эдда в одном из немногих писем, которые ей удалось отправить из монастыря, – И, хотя я стойкий воин, иногда на меня находят моменты ужаса». По ее словам, не будь у нее троих детей, она уже покончила бы с собой: «Смерть – это ничто. Жизнь – самое трудное».
На следующий день после казни Чиано Муссолини показали копии его писем, отправленных Эдде и матери. Он держал их дрожащими руками. Каролине Муссолини написал коротко, что она женщина «достаточно разумная, чтобы понимать, что и как должно было произойти». Другим, в частности, приславшему соболезнования другу Чиано, испанскому министру иностранных дел Рамону Серрано Сунеру, он ответил, что день смерти Чиано был «самой драматичной главой» его жизни, когда смертельно столкнулись чувства государственные и личные. Дону Киото, которого он вызвал к себе, чтобы услышать подробности о смерти Чиано, он сказал: «В день его смерти я тоже умер».
С Эддой все было далеко не так просто. Что он мог сказать, чтобы вернуть ее к себе? Его первое письмо ей, отправленное в начале марта через ее друга детства священника Дона Панчино, ни в каких архивах не сохранилось. Но сохранился ее ответ. Она велела Дону Панчино передать отцу, что «лишь два действия могут искупить его вину перед ней: побег или самоубийство». Во время их короткой встречи Эдда показалась Панчино разбитой и подавленной. До него дошел слух, что во время перехода границы у нее был огромный живот, и с некоторым смущением он спросил, не следует ли ей в ее состоянии подумать о замужестве. Вернувшись в Италию и встретившись с Муссолини, он увидел, что дуче превратился в «личинку человека», сморщенного и зажатого, бледного настолько, что синие вены проступали у него на носу. По дороге в Сало Панчино остановился в Милане посоветоваться с кардиналом Шустером о том, что именно ему следует говорить Муссолини. Кардинал просил его вести разговор мягко, чтобы не усугубить мучения дуче.
Дон Панчино 28 марта вернулся к Эдде с еще одним письмом, в котором Муссолини выразил надежду, что придет день, когда она поймет болезненную и немыслимую «личную и политическую» ситуацию, в которой он оказался. В ответном письме, которое она передала священнику, Эдда писала: «Людские несправедливость и низость, и твои в особенности, заставили меня страдать так, что ничего не может быть хуже. Я молюсь, чтобы это поскорее закончилось». С горечью она добавила: «Я с гордостью ношу кровавое имя мужа. А кровь его на руках твоих, твоих прислужников и хозяев». Когда Дон Панчино передал Муссолини слова дочери, тот потребовал во всех деталях описать встречу с нею, затем покачал головой и сказал: «Нет, нет, не это».
В Риме реакция на смерть Чиано была смешанной. Даниеле Варе писал, что он лично никогда не верил, что друзья и бывшие коллеги Чиано на самом деле будут стараться его спасти. Его вульгарность и дурные манеры сильно всех утомили, заметила ядовитая герцогиня ди Сермонета, но настоящий грех его состоял в том, что он не сохранил верность своему тестю. Сожаление и печаль по поводу его смерти выразили дамы «Малого Трианона», некоторые из них носили с собой полученные от него прощальные письма. «Прекрасные подружки, – писала Габриэлла ди Робилант, – все в слезах». Итальянские спецслужбы тем временем вместе с немцами стали составлять списки ближайших друзей Чиано, отмечая, что проникнуть в этот аристократический круг не так просто. Некоторые сочли благоразумным спрятаться.
В дипломатической среде приговор Чиано был встречен без жалости и сочувствия. Сэр Майлс Лэмпсон, хорошо знавший Эдду в Китае, написал у себя в дневнике, что дни величия Чиано «полностью его испортили» и добавил, что «он во многом повинен в тех бедах, которые постигли Италию». Римляне проявили больше великодушия. Габриэлла ди Робилант считала, что из Чиано сделали козла отпущения, пусть даже и необходимого, и что смерть его была не столько юридически обоснованной казнью, сколько убийством. Никогда не будучи его другом, она вспоминала, что всегда с удовольствием встречалась с ним, «человеком неизменно милым и полным жизни». Малапарте написал, что Чиано был «толстый, розовощекий, улыбающийся деспот», но ему его искренне жаль. Но все, друзья и недруги, сходились в том, что умер он, «как мужчина, с глубоким достоинством и стойкостью» и в смерти проявил себя так, как никогда не проявлял в жизни.
Римлянам, правда, было о чем подумать и помимо Чиано. 22 января 1944 года союзники высадили в Анцио и Неттуно десант общей численностью 36 тысяч человек, намереваясь быстро продвигаться, чтобы освободить Рим. Но Кессельринг, поначалу захваченный врасплох, выставил все имеющиеся в его распоряжении силы в оборонительное кольцо и обрушил на побережье, гавани и прилегающие болота мощный артиллерийский огонь. Наступление союзников приостановилось.
Запасы продовольствия в Риме иссякали, и Ватикан организовал доставку в город из Умбрии 150 тонн муки. Папский городской колледж пропаганды веры на холме Яникул превратился в Ноев ковчег, экстерриториальное укрытие не только для беженцев, но и для кур, свиней, мулов, двух павлинов и каракульской овцы. Соли в городе не было. Карточки стали бесполезны. Улицы забиты голодными и бездомными беженцами, давно уже продавшими все, что могло иметь хоть какую-нибудь ценность. В области Абруццо на Адриатике люди замерзали до смерти в своих разрушенных домах. Из-за полного отсутствия резины для шин и запчастей автобусы и трамваи не ходили. Все, как отмечала жившая в Риме британская писательница Марджори Джебб, внезапно постарели на пятнадцать лет. Вермахт и СС заняли летний дворец аристократического рода Дориа-Памфили, а стоявшие в его саду античные римские статуи использовали как мишени для оттачивания меткости в стрельбе. В пансионе Джаккарино был устроен второй пыточный дом. Когда при освобождении союзники ворвались в фашистскую штаб-квартиру на Виа Браски, они нашли там полумертвых замученных антифашистов и горы сахара, муки, сыра и ветчины, а также награбленное золото и драгоценности. Иден предлагал передать продукты в голодающий город, на что Черчилль ответил: «Я пишу эти слова с болью, но Рим должен голодать до освобождения».
В просторных палаццо эпохи Возрождения, с их высокими потолками, мраморными полами и плохо пригнанными окнами, стоял зверский холод. Рим превратился в сплошное укрытие – на чердаках, в подвалах, за шкафами, в церквях прятались евреи, участники Сопротивления, молодые мужчины, скрывавшиеся от угона на принудительный труд в Германию. После ноябрьского Веронского конгресса, проходившего в городе с немалым еврейским населением, по стране началась упорная охота за евреями, и концлагеря по всей Италии стали перевалочными пунктами по дороге в газовые камеры. Немцев для прочесывания дома за домом не хватало, но многие римские фашисты, молодые люди, в короткой жизни которых ничего, кроме фашистских установок не было, принявшие участие в жестоких войнах в Эфиопии и Испании и восторженно взиравшие на нацизм в Германии, с энтузиазмом ринулись помогать в обысках и арестах. В Ватикане папа Пий XII шел своим особым путем: «с болезненно тщательной нюансировкой оттенков серого» он не издавал никаких указов, никого не обличал, ограничиваясь молчаливой поддержкой тех католических священников и монастырей, которые спасали евреев.
Затем, 23 марта 1944 года, 156 немцев из полицейского полка СС во время марша по Виа Раззела были подорваны заложенной итальянскими партизанами 20-килограммовой бомбой. Взрыв был слышен по всему Риму. Тридцать немцев были убиты, их тела выложены на тротуар и покрыты цветами. Вместе с ними погибли двое гражданских. 110 человек были ранены. Ответ немцев был немедленный и потрясший своей жестокостью уже, казалось, ко всему привыкших за время оккупации римлян. Виновных найти не удалось, и 335 случайно схваченных людей отвезли на заброшенный карьер на окраине Рима, известный под названием Ардеатинские пещеры. Расстрельная команда, которой для твердости дали выпить коньяку, расстреливала их группами по пять человек. Стрелков предупредили, что те, кто замнется или начнет колебаться, сами будут расстреляны.
Процесс затянулся, и пленникам было велено становиться на коленях на спины их убитых товарищей. Когда расстреляны были все, вход в пещеру заминировали, но одному молодому человеку удалось туда пробраться и вынести тело расстрелянного отца. После освобождения римляне ринулись к пещере, разобрали камни и возложили цветы. 75 человек из расстрелянных были евреями.
«Операция Диадема», наступление союзников на Рим с юга, началась 12 мая 1944 года. Погода благоприятствовала, но немцы оказывали ожесточенное сопротивление. Миля за милей союзнические войска продвигались вперед, оставляя за собой груды разбитых автомобилей, искореженные орудия и сожженные деревни и дома. До самого конца не было ясно, станут ли нацисты защищать Рим. 3 июня, когда союзники были уже всего в 20 километрах от столицы, немецкие танковые и автомобильные колонны потянулись из города на север, по направлению к Тоскане. В Риме, как писал один из его жителей, все бурлило. Отчаявшиеся фашисты в страхе перед тем, что станет с ними, пытались уехать вместе с отступающими нацистами, но те их с собой не брали. Повсюду гремели выстрелы.