тапочках, замерзший и отчаявшийся. Позднее он говорил, что смерть отца была для него «как землетрясение в сердце», и что он возненавидел деда. Местные жители называли трех детей les trois gamins, трое мальчишек, так как Раймонда подстригала волосы коротко, чтобы быть похожей на мальчика.
И швейцарская пресса, и местные жители, выражая всеобщее отвращение к бывшим фашистам, теперь набрасывались на Эдду со все большей агрессивностью. В деревне пошли слухи, что в день казни отца она нарочно вырядилась в вызывающе яркое красное платье, что она регулярно напивалась, и что ее видели в деревнях и городах по всей Швейцарии. Особенно злобная статья появилась в местной газете Feuille des Amis de Monthey, автор которой никогда с нею не встречался, но написал, что дни свои она проводит в «некоем заведении» в городе, что это за заведение он не уточнял, но намек был очевиден, что она принимала в своей комнате в клинике молодых мужчин и вообще вела себя «скандально». Журналист France Soir с пренебрежением назвал ее «бывшей роковой женщиной Европы, притворяющейся больной и разбитой». А Swiss Die Nation утверждала, что она принимала участие в черной мессе, «оргии, достойной времен Нерона».
Публикации эти стали настолько ядовитыми, что для расследования их из Берна в Малево был отправлен полицейский инспектор по фамилии Мюллер. На самом деле за всю зиму Эдда выезжала из клиники в соседние городки лишь пять раз, в сопровождении приписанной к ней компаньонки, и однажды пообедала с детьми в кафе. Однажды она была на велосипедной прогулке. Да, ее видели гуляющей босиком, и иногда вечерами она бродила по лесу, но обрушившиеся на нее поругания и обвинения ее чрезвычайно огорчали.
Вмешаться пришлось и доктору Репону. 1 июня он представил федеральным властям основанный на многочасовых беседах с Эддой обстоятельный отчет. Это поразительный и на удивление бесхитростный документ. В полном соответствии со своим увлечением психоанализом Репон сводит воедино различные пласты жизни Эдды, разбирая ее отношения с родителями, и обрисованный им портрет выглядит вполне доброжелательным. Эдда, пишет он, «личность одаренная и щедрая, она может быть и преданной, и своенравной». Она очень не хочет доставлять людям несчастье и быстро, и охотно просит прощения. «Интроверт, не очень общительная, сверхчувствительная», она избегает конфронтаций, интриг и борьбы за власть; она также полна неуверенности в себе, и ее «мучает ощущение собственной неполноценности». Он поверил ее заверениям в отсутствии у нее интереса к политике и отметил, что с раннего детства ее учили сторониться вещей, которые ее не касаются. У нее, продолжал он, «довольно ограниченный и странный взгляд» на многие вещи, а также «чувство реальности», которое многим швейцарцам может показаться аномальным, все это вместе может создавать впечатление о ней, как о человеке одновременно наивном и циничном. Перепадами настроения от депрессии к эйфории он объяснял ее кажущуюся странность, отсутствие дисциплины и трудности в понимании ее личности. Но, категорически утверждал он, «она ни в коем случае не Лукреция Борджиа[93] и не Клеопатра».
В том же, что касается семьи, Репон считал, что предоставление убежища Ракеле было бы большой ошибкой: из разговоров с Эддой он понял, что мать ее далеко не безвинная жертва, а женщина, «склонная к интригам и импульсивная». К тому же она играла, пусть и скрытую от стороннего глаза, но важную роль в жизни Муссолини, с ним самим при этом нередко обращаясь, как с идиотом, перед глазами детей и слуг, она могла начать орать на него, уперев руки в боки, как торговка на рынке. Отца Эдда в разговорах с Репоном характеризовала как человека «слабого и властного», с интеллектом провинциального учителя, которого, делал вывод доктор, к любовным авантюрам подталкивала именно такое «жалкое брачное существование». Все это вместе, считал он, оставило на психике Эдды неизгладимый след. Для Эдды же отвержение матери стало своего рода сладкой местью.
С другой стороны, на Муссолини Репон возлагал вину за бессонницу Эдды (в детстве он часто засиживался с нею допоздна), ее привередливость в еде (вызванную унаследованными от него проблемами пищеварения) и прежде всего за ее резкие и буйные перепады настроения. Несмотря на «живой ум, ясность и восприимчивость», она превратилась в «серьезного невротика». Изменив свое мнение относительно ее поведения с мужчинами, он теперь считал ее «абсолютно фригидной». Ее неспособность по-настоящему любить, полностью отдаваться мужчине, была на самом деле «катастрофой» ее жизни и причиной ее чудовищной репутации: она любила дружить с мужчинами, и защитой от них для нее была ее собственная холодность. Из разговоров с нею Репон делал вывод, что, будучи по природе робкой, она ненавидела римское светское общество, в особенности окружавшие ее семью лесть и раболепие. Самым счастливым временем ее жизни, говорила она ему, были годы в Шанхае. «Манеры у нее простые, лишенные претенциозности и без малейшего признака снобизма»; она была настолько чувствительна, что от критики в свой адрес буквально заболевала. Вместо столкновения с реальностью она предпочитала, как страус, засунуть голову в песок.
Отвечая на сложные вопросы Репона о ее детях, Эдда с готовностью признавала, что мать она плохая и дисциплину их поддерживать не в состоянии. Из-за буйного, полного насилия детства она сохранила в себе бунтарский дух подростка, который заставлял ее сопротивляться любым приказам и делал ее неспособной добиться порядка в собственной семье. Коротко говоря, она была «неряшлива, недисциплинированна, своенравна», но в то же время могла быть очаровательной, вдумчивой, внимательной и доброй. Доктор, как кажется, в немалой степени попал под ее очарование.
Эдда говорила Репону, что она презирает и ненавидит отца за то, что он ее обманул и позволил Чиано умереть, и что этого она ему никогда не простит. И все же, заключил психиатр, она к нему глубоко привязана, и смерть его стала для нее сильным потрясением.
Когда федеральные власти, а вслед за ними и пресса прознали о продаже Эддой зарубежным издателям за «колоссальную сумму» семейных документов, кампания за высылку ее из Швейцарии резко усилилась. Журналисты сбежались в Монте и, не имея доступа к Эдде, стали говорить с местными жителями, которые были только рады повторять и приукрашивать и без того красочные слухи и сплетни. Молодой полицейский в деревне созвал собрание по голосованию за высылку. Эдда сказала, что чувствует себя, как футбольный мяч, который пинают все, кому хочется.
Но сама себе она тоже не помогала. После того как Репон счел, что он должен предоставить ей чуть больше свободы, она исчезла на 24 часа с мужчиной, бывшим пациентом клиники. Затем выяснилось, что она связалась с еще одним пациентом, уволенным из армии: смазливым, но никчемным алкоголиком и эпилептиком. Репон чувствовал себя преданным и был в ярости. Под давлением постоянного внимания прессы и угрозы репутации его клиники он написал доктору Бальзигеру гневное письмо с просьбой убрать Эдду из Малево. Она вела себя слишком бездумно, слишком бунтарски, слишком безответственно и, совершенно очевидно, была не в состоянии учиться на ошибках.
На федеральном уровне тем временем разрабатывался план о возвращении домой 45 тысяч итальянских беженцев, оказавшихся во время войны в Швейцарии. На заседании 20 августа было решено, что Эдда должна покинуть страну, но детям ее будет позволено остаться вместе с их гувернанткой фрау Шварц до прояснения ситуации. Эдда протестовала, говоря, что с нею обращаются, как с военным преступником, каковым, очевидно, ее считают швейцарские власти, и написала Даллесу: «Если меня вышлют в Италию, я очень скоро узнаю, что такое смерть». Но дата была уже назначена – 29 августа – и итальянский министр иностранных дел заверил ее, что скорого суда над нею не будет. Как и мать, ее отправят в концентрационный лагерь, «для ее собственной безопасности».
Доктор Репон сжалился и сказал, что она может остаться. Но было уже поздно. Итальянцы приготовились к ее возвращению, а американцы согласились «организовать доставку и прием». Опасения Эдды были ненапрасными. Корреспондент New York Times в Риме писал, что Эдду воспринимают, как «самый центр» фашистского мира общественных и политических интриг, сравнимых только с «эрой Борджиа», и что многие питают к ней личную неприязнь. «Попадись она в руки патриотов, – пророчил он, – ее наверняка ждет та же судьба, что и ее отца».
Вечер 28 августа Эдда провела в станционном буфете Монте с детьми и несколькими друзьями. Проводить ее позволили и оправившемуся от своих ран Пуччи. В половине третьего днем 29-го она села на поезд в Берн; первую часть пути ее сопровождали доктор Репон, Фабрицио и Раймонда, Пуччи и мадемуазель Шварц. В городе Веве на берегу Женевского озера ее с цветами поджидала Вирджиния Аньелли. Во Фрибуре в поезд подсела мадам де Шолле. Все вместе пообедали в вагоне-ресторане поезда.
Доктор Бальзигер, швейцарские пограничники и американская дипломатическая миссия в Берне тщательно продумали все этапы пути. В городе Беллинцона, на границе с Италией, Эдда попрощалась с детьми. Раймонде она подарила свои часы. Как обычно, никаких особых проявлений эмоций на публике не было, они лишь повторили друг другу ставшую семейной мантрой фразу: «Дай бог вам хорошего путешествия, и без ветра». Эдда пересела в поджидавший ее американский джип, на котором она пересекла границу с поднятым шлагбаумом. Вслед за джипом ехал мини-фургон с ее багажом. Присутствовавший при этой сцене инспектор Мюллер отметил, что одета Эдда была «несколько менее эксцентрично, чем она иногда одевалась в Монте», держалась «с большой скромностью и достоинством», без малейшего «отчаяния или уныния». Но, как и обычно, каковы бы ни были на самом деле ее чувства, публично она бы их все равно не проявила.
Куда она едет, Эдду заранее не известили. После трех часов пути по ухабистой деревенской дороге, усеянной следами войны, она оказалась в миланском аэропорту Линате. В городах, через которые они проезжали, она видела нацарапанные на стенах домов надписи: «Фашисты! Помните площадь Лорето!» На следующее утро на самолете ее доставили в город Орвието, где передали в руки итальянцев. Приняли ее холодно. Ей приказали раздеться донага и тщательно обыскали в комнате с открытой дверью. Руководил процедурой тот самый полицейский Полито, который лапал Ракеле по дороге в Рокка делле Каминате.