Полито начал с формального допроса. Кто ее родители? Эдда ответила. Неправда, с пафосом сказал Полито, мы знаем точно, кто ваша мать – намекая на абсурдный слух об Анжелике Балабановой. «Ну что же, – холодно ответила Эдда, – так как в момент рождения я была слишком мала, то точно не помню. Может быть, вы будете так любезны и скажете мне?» Затем на военном самолете ее перевезли в Катанью, и по дороге Эдда смотрела на лежащий внизу Капри. Наконец, Полито согласился рассказать ей о пункте назначения: остров Липари, бывший центр содержания ссылавшихся туда при Муссолини антифашистов, а теперь превращенный в такой же загон для поверженных фашистов. Было 1 сентября, 35-й день рождения Эдды. 33-й она провела с Гитлером, а предыдущий 34-й – как она сама говорила, в сумасшедшем доме.
Липари, самый большой из Липарских или Эольских островов, считался ссыльными лучшим из возможных поселений. На острове был мягкий климат, находилось два порта и несколько разбросанных по холмам деревушек. Единственной промышленным производством было изготовление пемзы. В обилии росли кипарисы, пальмы, эвкалипты, кизиловые и лимонные деревья и кусты каперсов с их характерными пурпурного цвета листьями. Современная жизнь остров практически не затронула. Здесь почти отсутствовали автомобили, асфальтированные дороги и электричество. Жителей было очень мало, поколения обнищавших островитян покидали родные дома в поисках лучшей жизни в Новом Свете. Большинство рыболовецких лодок выходили в море без моторов. Из-за скудного питания липарийцы, и мужчины, и женщины, были с детства худы, но мускулисты и проворны. Спустившись на берег в сопровождении солдат и чиновников с доставившего ее на остров военного сторожевого катера, Эдда шла сгорбленно, опираясь на чью-то руку. Она была бледна и почти высохла, весила всего 42 килограмма. Ей выделили небольшой домик с двумя комнатами; в качестве охраны были приставлены сменяющие друг друга четыре карабинера.
Прошло какое-то время, прежде чем Эдде сообщили о предъявленных ей обвинениях. Они делились на четыре группы: содействие фашизму и «аморальное фашистское поведение»; участие в принятии решения начать войну; дружба с ведущими нацистами и укрепление союза Италии с нацистской Германией; и убеждение Муссолини в том, что нейтралитет был vergogna, позор. Обнаруженные при освобождении Рима записи телефонных разговоров в полной мере вскрыли царившие в высших кругах фаворитизм и кумовство, к которым, как выяснилось, Эдда тоже был причастна: человек в Предаппио, которому она помогла приобрести четыре дефицитных грузовика «Фиат», отблагодарил ее за услугу четырьмя леопардовыми шкурами.
В какой степени различные предъявленные ей обвинения соответствовали фактам, установить довольно трудно. Конечно, Эдда была серьезно вовлечена в политику, и, что бы она ни говорила в свою защиту, в полной мере пользовалась властью и привилегиями, которые эта вовлеченность ей предоставляла. Она также в какой-то период поддерживала дружеские отношения с ведущими нацистами и призывала отца стать на их сторону. Прислушивался ли он к ней? Влияла ли она на самом деле на ход истории? Обвинители отвечали на эти вопросы утвердительно. Как человека, «угрожающего осуществлению демократических свобод», Эдду приговорили в двум годам заключения «под особым наблюдением первой категории». В официальном документе ее вина раскрывалась полнее. Эдда, согласно ему, была причастна к «военной и экономической катастрофе», ставшей следствием вступления Италии в войну, а ее «аморальный образ жизни» сыграл роль в «страданиях итальянского народа». «Будто я Елена Прекрасная[94]», – сухо заметила Эдда, прочтя обвинения.
Опасаясь худшего – что ее, лишившейся защиты отца и мужа, заставят платить за их преступления, и что Липари может оказаться лишь преддверием к скамье подсудимых военного трибунала и к казни, Эдда ринулась отстаивать свою невиновность. Отрицать собственное участие во встречах с ведущими нацистами она едва ли могла, но настаивала, что роль ее при этом была «чисто социальной». В отправленном властям в Риме обстоятельном меморандуме она неоднократно подчеркивала, что была всего лишь покорной женой и дочерью, не интересующейся политикой, но полезной при рассадке гостей на официальных обедах и приемах. Она настаивала, что членом партии не была до тех пор, пока ее в 1936 году не вынудил вступить Стараче. Так как по-немецки она не говорила, указывала она, то и друзей среди нацистов иметь не могла.
Хотя, если этого требовали обстоятельства, Эдда могла легко солгать: в ее натуре, как отмечал доктор Репон, была явная склонность к честности и открытости. К концу меморандума она признавала: «Я искренне верила в победу Германии», и чувствовала, что, раз уж Италия взяла на себя обязательство поддерживать Гитлера, это обязательство нужно было чтить. Но было ли это военным преступлением? Полиция ответила своим сильным докладом, смысл которого состоял в том, что «пороки, капризность и аномальная сексуальность» Эдды не могут быть прощены и забыты. Выпущенная на свободу, она может пробудить «опасное возрождение неофашизма». Хорошо ей говорить, что взятые перед Германией обязательства нужно было соблюдать. Но кто брал эти обязательства? «Не итальянский народ, а клан Муссолини – Чиано».
На одном из собраний в порту, где обсуждалась нехватка продовольствия на острове, Эдду познакомили с Леонидо Бонджорно. Его отец Эдуардо был коммунистом, играл на тромбоне и владел небольшой лодочной станцией. В 1929 году он помог бежать из заключения на острове антифашисту Карло Россели и его друзьям-антифашистам. Леонидо, тоже член Коммунистической партии, приехал домой ненадолго – он служил в составе Альпини, альпийских стрелков, в Греции и Италии, а потом присоединился к партизанам на севере. «Раненая ласточка» – такое впечатление, вспоминал он, Эдда произвела на него во время первой встречи. Леонидо было 34, на год меньше, чем ей, у него был диплом экономиста, он говорил на нескольких языках, был умен, остроумен, ироничен и обладал железной волей.
Вскоре после первой встречи Эдда отправила ему записку с вопросом, не хочет ли он нанести ей une petite visite, короткий визит? Она пребывала в грустном, меланхолическом настроении и жаждала услышать «фантастические, нежные, веселые, смешные истории». Придя, он застал ее в постели под сеткой от комаров, сперва смутился, но остался. Они начали разговаривать. В Леонидо, среди других качеств, были тепло, живость, способность понимать собеседника – все то, чего Эдда так долго была лишена. Они стали писать друг другу письма – по-итальянски и по-французски. Она называла себя Элленика, он стал Балардо по имени лошади из «Неистового Роланда»[95]. Он рассказывал ей о своей недавней несчастной любви, она же поддразнивала его за слишком серьезное к этому отношение. Он осыпал ее цветами. Она говорила, что не склонна отдавать себя кому бы то ни было, так как больше всего ценит «внутреннюю чистоту». Они посылали друг другу китчевые почтовые открытки и говорили о Гомере; Леонидо читал ей наизусть длинные пассажи из «Одиссеи».
У семьи Бонджорно была вилла – намного больше и комфортабельнее выделенного Эдде домика – с побеленными стенами и террасой в саду. Ей позволили туда въехать, и она окрестила дом «маленький Мальмезон», по названию резиденции императрицы Жозефины, жены Наполеона, под Парижем. И хотя оба они относились к развитию своих отношений с большой осторожностью – что, в конце концов, могло быть менее уместным, чем любовь между коммунистом и нераскаявшейся фашисткой? – разговоры вскоре переросли в любовную связь. Леонидо возил Эдду на лодке купаться на пляж Лазоретто, где, к изумлению островитян, она в бикини часами нежилась на солнце. Однажды он угольным карандашом нарисовал ее обнаженной и вставил портрет в рамку из красного дерева. Эдда боялась, что выглядит старой, и нравились ей в этом портрете только ноги. Доброта Леонидо ее привлекала, а искренность и безыскусность были для нее в новинку.
Однажды утром они отправились на соседний остров Вулькано, где песок был черным, и воздух пах серой. Охраняющие ее полицейские держались в почтительном отдалении. «Элленика чиста», – говорил о ней Леонидо, имея в виду, что она содержит себя в чистоте и свободе не только от религиозных догм и любых принципов морали, но и от «определенного склада ума и ужаса перед свободой в любви». Окруженная его любовью и нежностью, Эдда расцвела. Она принимала грязевые серные ванны, набрала вес и загорела на солнце. Распущенные волосы и непритязательная простая одежда очень ей шли. Однажды ночью они танцевали фокстрот на пустой сцене деревенского театра.
Отношения между ними не всегда были гладкими. Трудно было найти двух более разных людей: Леонидо был разговорчив, полон планов и оптимизма; Эдда беспокойна, погружена в раздумья, затравлена. Она скучала по детям и жаловалась на свой приговор. Настроение ее могло внезапно ухудшиться, она впадала в ярость и отчаяние. Леонидо – сицилиец, солдат, партизан, привыкший к простым отношениям – перед ее своенравностью и неуверенностью в себе терялся; но успокаивал ее и призывал к терпению. Она умоляла его любить ее, придать ее силы и проявлять нежность. Это была другая Эдда, любящая и открытая, свободная от необходимости постоянно играть какую-то роль, незнакомая, возможно, даже самой себе.
В июне 1946 года Пальмиро Тольятти, лидер Коммунистической партии и министр юстиции в широком послевоенном коалиционном правительстве, внезапно объявил амнистию за большую часть фашистских преступлений. Эдда ужинала в ресторане в порту, когда появившиеся охранники сказали ей, что она в списке тех, кто подлежит немедленному освобождению. Она провела в ссылке лишь десять месяцев из своего двухлетнего приговора. Как и всегда на людях, новость эту она восприняла внешне бесстрастно. Она была не так уж и довольна; на Липари ей все нравилось, островитяне к ней потеплели и с симпатией относились к своей «элегантной» гостье. Но она была свободна. И наверное, впервые, насколько она могла себя помнить, за ней здесь не следили, не шпионили и не контролировали каждый ее шаг.