Леонидо предложил ей поехать в Рим, разобраться в ситуации и готовиться к возвращению детей. Она надеялась – представляла себе – что найдет там друзей, но на самом деле мало кто захотел с нею встречаться. Вирджиния Аньелли, так помогавшая ей в прошлом, недавно погибла в автомобильной катастрофе в Пизе. Эдда скучала по Леонидо и по «голубым водам Липари». В Риме, писала она, «ощущение такое, будто живешь в огромном сумасшедшем доме. Все перевозбуждены, дерганые, нервные, запыхавшиеся». Она надеялась, что Леонидо скучает по ней, «была несчастлива и съедаема ревностью».
В полиции Эдде сообщили, что въезд в Швейцарию ей запрещен. Вместо этого детей привезли в дом к Каролине в Понте-а-Мориано. По дороге они спали на багажных полках и рассматривали в окно разрушенную страну. Эдда не видела их почти год. По счастью, от слуха о том, что Фабрицио хотел покончить с собой – ложного – ее уберегли. Приехали к ней они довольно дикими, непослушными, учиться не хотели, и рядом с ними она ощущала беспокойство и подавленность. Местные жители не скрывали своей неприязни к ней, и комиссар полиции в Лукке прямо сказал ей, что для собственной безопасности ей лучше эмигрировать. «Дорогой друг, – писала она Леонидо, – настанет ли для меня, когда бы то ни было, минута покоя? Сможет ли ласточка когда-нибудь свить себе гнездо?» В письмах она обращалась к нему «мой самый дорогой и единственный коммунист» и называла его своим «женихом».
В октябре она коротко съездила к Леонидо – об их связи пресса загадочным образом оставалась в неведении – а оттуда направилась на Искью навестить мать. Они не виделись и не говорили друг с другом с тех пор, как Ракеле настойчиво добивалась смерти Чиано. Эдде казалось, что она никогда больше не будет говорить с матерью, но нищета, в которой пребывала Ракеле, ее тронула. В домике, где она жила, почти не было мебели, двери не закрывались, потолок обваливался, хотя Ракеле заверяла ее, что по сравнению с тем, как они жили вначале, теперь это «розы и цветы». Мучительные разговоры матери о последних днях Муссолини Эдда слушала с грустью и чувством вины за то несчастье, которое принес ему разрыв с дочерью. «Я тоже, – говорила она Леонидо, – плакала». «Элленика, – писала она, – переполнена грустью».
Романо стал проявлять настоящий талант джазового музыканта, и, несмотря на замкнутость Анны-Марии и почти фанатичную погруженность ее в комиксы, дети между собой ладили и дружили. Островитяне к Ракеле относились хорошо. Узнав, что вдова Бруно Джина утонула в озере Гарда, Эдда написала матери: «Как только ты начинаешь чувствовать опору под ногами, тебя настигает еще один удар… Если хочешь держаться, то нужно одеваться в красное и петь. И никогда нельзя плакать, даже если сердце у тебя разрывается».
Леонидо уезжать с Липари не собирался, а у Эдды с детьми будущего там не было. Она еще несколько раз туда приезжала, еще они тайно встречались на материке, но тон писем Эдды становился все более тревожным. Леонидо посылал ей открытки с объяснениями в любви по-английски и по-французски. Однажды Эдда встретилась на ужине с братом Леонидо Джованни, и в ходе приятных воспоминаний и сплетен о Липари он, как бы между делом, поведал ей, что у Леонидо появилась другая женщина. Ревность для Эдды была не в новинку, она говорила, что научилась укрощать ее еще много лет назад в Шанхае. Но с этим ей было трудно справиться. «Поедем со мной, – написала она ему – не отбрасывай счастье, которое подарил тебе Бог. Такой дар достается редко. И никогда не повторяется. Оставь остров. Семью. Твою невесту. Любовь не знает сожалений». Никогда прежде Эдда не писала с такой обнаженной нежностью: «Я хочу коснуться своими губами твоих и шептать: “Я люблю тебя”».
На какое-то время их переписка прервалась. У Эдды стали выпадать волосы, чем дальше, тем больше, и ее парикмахер предложил ей обрить голову, пока она совсем не облысела. Без волос сходство ее с отцом стало поразительным. Один локон она отправила Леонидо, назвав его «реликвией», и стала носить тюрбаны, которые шли ее красивому худому лицу. Затем волосы вновь стали отрастать, как она шутливо говорила, «с неофашистской энергией». Но Леонидо по-прежнему по большей части хранил молчание. Между ними установился «ужасный ледяной барьер». «Говорят, – писала она, – что молчание – золото, но это преувеличение». И потом: «Все темно и грустно… на плечах у меня огромная тяжесть. Я отчаянно одинока… нервы натянуты до предела, и сердце трепещет».
Разрыв, однако, не был полным. Они продолжали время от времени писать друг другу и иногда даже встречались. Леонидо женился на своей подруге, его избрали в местный совет, и он занялся политикой. Много лет спустя, в память об их любви, на стене одного из домов на Липари была выгравирована надпись из «Одиссеи», где Цирцея объясняет Одиссею, почему ему невозможно вернуться на Итаку. И подпись: «Элленике – Л. Б.»
Эдда вернулась на Капри. Окружавшие остров мины были расчищены, рестораны открылись, и на остров вновь потянулись туристы. Вечерами на главной площади возобновились гулянья, в Голубом гроте подолгу купались. Главная пьяцца опять стала «всемирной гостиной». Не все встретили Эдду и ее детей радушно, но преданный ей ювелир по прозвищу Шантеклер[96] сделал все, чтобы скрасить их пребывание на острове, а бармен отеля «Квисисана» снабдил их карточками, в которых отказало государство. Эдда начинала, как она писала Леонидо, снова жить, и жить «даже совсем неплохо», пусть даже и испытывая скуку от того, что она называла «чудовищным счастьем». Но Эдда ведь всегда к счастью относилась с глубоким подозрением. Как она говорила, la felicità abbrutisce – счастье притупляет и убивает «борьбу за жизнь».
Глава 23. L’Aquilaccia
Зиму 1946 года Эдда провела в Риме, но Рим конца 40-х был городом бедным и злым, пытавшимся оправиться от двадцати лет фашизма и восьми месяцев нацистской оккупации. Не все старые счеты были сведены, и почти ничего не делалось для наведения порядка в обнищавшем и разрушенном войной городе. В семьях, расколотых на фашистов и антифашистов, продолжались разборки. Ойген Дольман, содержавшийся теперь в лагере в плену у союзников, говорил британскому офицеру о хорошо знакомом ему римском обществе конца 30-х годов, что он «никогда не видел с такой готовностью проституирующей социальной группы». Леонидо Эдда говорила, что, оглядываясь назад, видит только заполненную могилами пустыню, а глядя вперед – лишь бушующее штормовое море. Она была права: штормовых времен впереди было много.
Витторио все еще скрывался, готовился уехать из Италии и начать новую жизнь в Аргентине. На прощальный семейный пикник на развалинах Помпеи собрались Ракеле, Анна-Мария, Романо и Эдда. После смерти Чиано и Муссолини все вместе они не встречались. Витторио пришел в гриме, в сутане священника и красной бейсбольной кепке. Настроение было настороженным, и в свойственной клану Муссолини манере говорили немного.
Для Эдды главным был теперь вопрос, где ей жить с детьми. Квартиры на Виа Анджело Секки были арестованы, а виллу на Капри конфисковали союзники, и Эдда затеяла серию судебных процессов против правительства, пытаясь отстоять право на собственность. Она начала страдать от, как она это описывала, «юристофобии». La figlia della povertà, дочь нищеты, как называл ее отец, бедной она больше не была, что бы сама о себе она ни говорила. Только лишь отправленная ей Муссолини сумма от продажи Il Popolo d’Italia составляла пять миллионов лир.
Рим переполняли судебные тяжбы. В ходе процесса defascistazione, дефашизации, возобновила свою работу комиссия по расследованию незаконно нажитого фашистами имущества, и оставшиеся в живых члены семей герарков, как и Эдда, боролись за возвращение себе хотя бы части прежней собственности. Вдова Фариначчи, родители и сестра Кларетты хотели вновь прибрать себе принадлежавшие им когда-то виллы, фермы, многоквартирные жилые дома, акции, драгоценности и произведения искусства, владение которыми было спрятано за анонимными кодированными банковскими счетами и подставными компаниями. Их адвокатам хватило дел на многие десятилетия.
Встал также и вопрос о розыске армии тайных шпионов, информаторов и шантажистов, которые снабжали OVRA порочащей и компрометирующей информацией и в огромной мере способствовали моральному разложению фашистской Италии. В отличие от нацистской Германии или Советского Союза, где имена информаторов и доносчиков фиксировались и сохранились в документах, в Италии 80 процентов этих людей были анонимными. Вскоре после освобождения Рима вышел приказ об аресте всех сотрудников OVRA и агентов секретных служб. Был составлен список из 815 имен, без указания должностей, возраста, класса и работы, которой они занимались, – от проституток до генералов, от носильщиков до священников – но большинство из них сумели избежать ареста благодаря широко использовавшейся системе псевдонимов и тайных имен. Папки с документами загадочным образом терялись и исчезали. На судебных процессах подсудимые и свидетели давали ложные показания или утверждали, что не помнят деталей. В общей сложности по всей Италии было вынесено всего 162 обвинительных приговора, и многие из тех, кто попал в тюрьму, вскоре были освобождены. В июле 1946 года правительственная Gazzetta Ufficiale опубликовала список из 622 имен информаторов – с датами рождения и даже адресами, – но в хаосе послевоенной Италии это мало кого уже волновало. Объявленная Тольятти амнистия фашистским коллаборационистам, сократившая сроки заключения многим и полностью отменившая их остальным, была еще одним шагом к национальному забвению.
Еще когда умер его брат Арнальдо, Муссолини писал, что было бы слишком самонадеянно полагать, что самого его оставят в покое после смерти: «На могилах лидеров великих трансформаций, называемых революциями, покоя быть не может». Мрачная и жуткая история его собственных останков – тому лучшее подтверждение. Эдду и Ракеле мучила мысль о том, что место захоронения Муссолини им неизвестно. На неоднократные запросы им отвечали, что их проинформируют, «как только улягутся политические страсти».