Затем в апреле 1946 года Ракеле прочла в газете, что гроб с его телом захоронен в могиле за номером 384 на кладбище Муссоко на окраине Милана – но без части мозга, которую американцы извлекли для медицинских исследований. И это было только начало. Она узнала, что однажды ночью фашисты-экстремисты эксгумировали тело, возмущенные, как они говорили, «актом каннибализма» по отношению к дуче, и утверждавшие, что «из любви» они не могут оставить его там, где он лежит. Полусгнивший труп был тяжел, гробокопатели везли его по кладбищу на тележке, в какой-то момент голова запрокинулась в сторону, и они уронили тело на землю. Они также сняли с ноги Муссолини один сапог, чтобы впоследствии облегчить опознание. Несколько месяцев труп пролежал в каком-то доме в деревне, после чего хозяин его был арестован. Тело Муссолини к тому времени, правда, уже похитили два монаха, которые утащили его в резиновых мешках, положили в обернутый листами пластика ящик, а ящик спрятали под алтарем картезианского монастыря Чертоза в провинции Павия. Через какое-то время монахи согласились передать прах властям при условии, что он будет захоронен по подобающему христианскому обряду. Полиция, однако, ящик вновь спрятала, наклеив на него надпись «Документы провинции», а Эдда и Ракеле на свои запросы получали все тот же ответ: огласить место захоронения Муссолини означает сделать его объектом политических манифестаций.
Наряду с борьбой за возвращение тела отца Эдда была занята разбирательством с дневниками Чиано, которые хоть и были теперь готовы к публикации, но оказались в центре изрядной путаницы. Когда в июне 1945 года Дона Панчино допрашивали американцы, он сказал им, что действовал как немецкий шпион, рассчитывая на деньги и продвижение в церковной иерархии. Но это, он скоро признался, было ложью, и на самом деле он хотел добыть дневники для Муссолини, используя их как предмет торговли в последние месяцы существования Сало. Дуче тоже считал их ценными для себя.
По мере начала публикации дневников и на итальянском, и на английском языках у читателей и критиков стали возникать вопросы, ответы на которые так никогда и не были получены. В какой степени сам Чиано правил записи, пересматривал или переписывал, в том числе и вставленные на место утерянных страницы, с целью выставить себя в наиболее благоприятном для него свете? Знавшие его, задавались вопросом, как мог человек, в их представлении столь фривольный, вести такой четкий, ясно написанный отчет о годах, наполненных неуверенностью и хаосом. И в какой мере он вел двойную игру, обхаживая по очереди и лидеров Оси, и союзников, пока победитель не выявился? Человек, представавший со страниц дневника, выглядел, безусловно, более симпатичным, проницательным и серьезным, чем репутация Чиано, но в то же время на удивление равнодушным к огромному числу жертв со стороны итальянских солдат и тяжелейшим условиям, в которых они находились во время войны, за которую он как министр иностранных дел должен был тоже нести по меньшей мере часть ответственности.
Геббельс как-то заявил, что именно Чиано, а не Гранди был лидером заговора против Муссолини. В дневниках утверждалось обратное. Чиано, находившийся поначалу в полном подчинении у Муссолини, искренне хотел не допустить вступления Италии в войну на стороне Оси; но, когда дело дошло до переворота, он не сумел просчитать его последствия как для Италии, так и для себя самого. Проницательный и опытный Франсуа-Понсе, ознакомившись с дневниками, как и Чиано, считал их верно отражающими ход событий и «реальность в понимании Чиано, то есть окрашенную его ощущениями и предрассудками».
Дневники, которые столь настойчиво стремились получить и союзники, и немцы, и за которые столь отчаянно держалась Эдда, рассчитывавшая, что они станут предметом бартерной сделки за жизнь Чиано, в конечном счете никаких серьезных открытий и разоблачений в себе не содержали. В них не было ничего, что могло бы изменить ход войны. Но они показали тщетность усилий либеральных западных демократий по удержанию Италии от союза с Германией. «В них, – писал в длинном предисловии к английскому изданию британский журналист Малькольм Маггеридж, – содержится вся печальная структура предвоенной Европы, умиротворители и умиротворяемые в едином движении к неизбежности греческой трагедии взаимного уничтожения». А как портрет Муссолини, с его внезапными приступами гнева, его сентиментальностью, капризностью, нарциссизмом и вспышками озарения, они не имеют себе равных. Люди, которыми он окружал себя, – «безмозглые, эгоистичные, трусливые, продажные и преступные» – предстают на их страницах в самом неприглядном виде. Чиано гордился своими дневниками. Но поразительны они и в другом: за исключением нескольких, мимоходом сделанных замечаний, упоминания об Эдде во многих сотнях дневниковых записей почти полностью отсутствуют.
Так как публикация дневников вызвала поток враждебной по отношению к ней прессы, Эдда умоляла мать не разговаривать с журналистами. Но в феврале 1946 года Ракеле, все еще находясь на Искье, согласилась дать интервью журналисту по имени Бруно д’Агостини. И, начав говорить, остановиться уже не могла. Четыре дня она изливала всю свою жизнь, свои страхи, воспоминания, вновь переживая и свое детство, и жизнь на вилле Торлония, и Сало. «Мой муж, – говорила она д’Агостини, – казался львом, но, на самом деле, учитывая все, был он un pover’uomo, просто беднягой».
Как и Эдде, Ракеле вскоре было разрешено вернуться жить на материк. Она боролась за возвращение себе виллы Карпена, и, когда борьба эта увенчалась успехом, посвятила себя превращению виллы в храм поклонения прошлому. Она держала там кур и кроликов, опять стала говорить по-романьольски и какое-то время содержала ресторан, в котором подавали тальятелле а-ля Ракеле. Маленького роста и хрупкая на вид, она оставалась, как всегда, сильной и решительной. В округе ее называли донна Ракеле.
Эдде тоже удалось вернуть себе часть ее собственности, она выкупила у правительства квартиры на Виа Анджело Секки и виллу на Капри. Вилла была в разрушенном состоянии, грязная, все ценности разграблены. Деньги на ее восстановление Эдда получила, продав через Шантеклера принадлежавший Чиано орден Благовещения. Она, как всегда, была такой же дерзкой и непримиримой: когда местный муниципалитет переименовал ведущую к ее дому дорогу Viale della Liberazione, Аллея Освобождения, она поздно ночью вышла на улицу и сорвала табличку.
Весной 1947 года Верховный суд Италии ретроспективно оправдал Чиано по всем обвинениям в преступлениях против итальянского государства, постановив, что он, наоборот, достойно проявил себя в «борьбе против немецких захватчиков». В знаменательном, практически невероятном, развороте он был полностью «реабилитирован», и имя его включено в число «мучеников войны за освобождение».
Когда Эдда вернулась в Рим, ей было всего 36 лет. С нею были дети, еще школьного возраста. Она раскладывала солитер, читала, решала кроссворды, путешествовала, держала в доме йоркширского терьера и сиамского кота Пиппо, которому из поездок присылала почтовые открытки, наказывая служанке выкладывать их перед ним на полу, чтобы он мог их обнюхивать. Она обещала себе, что займется спортом, но надолго ее не хватило. Спала она плохо. «Я пишу, я мечтаю, я пью, я курю, – писала Эдда Леонидо – и до рассвета не могу заснуть. Все это плохо. Особенно для кожи, не говоря уже о сердце и печени». Она по-прежнему была суеверна: боялась черных котов, шляп на кровати, зонтов в доме, рассыпанной соли; ее бесили громкий шум, зануды и ограничения скорости. В гневе она швырялась вещами. Готовить Эдда так и не научилась, но благодаря двум служанкам в доме всегда была превосходная еда. Материнским своим обязанностям она по-прежнему уделяла не много времени, говоря, что рассматривает себя скорее как друга детей, и свекрови рассказывала, что хочет вырастить их «циничными и бесчувственными», чтобы они могли защитить себя от негостеприимного, чуждого мира. Они называли ее Эдда или Эддацца и иногда l’Aquilaccia, королева гор, способная летать даже тогда, когда мир вокруг рушится.
В квартире на Виа Анджело Секки Эдда почти ничего не поменяла: там были те же голубые фарфоровые тарелки из Пекина, ширмы из Шанхая, древнеримская скульптура и портрет Чиано работы де Кирико. К этому она добавила котов: из керамики и бронзы, а также чучело кота с голубыми стеклянными глазами, которое она сумела спасти во время кораблекрушения судна Красного Креста у берегов Албании. Повторно замуж Эдда не вышла. Готовя себя, как она говорила, к спокойной старости, она занялась игрой на фортепиано, стала учить русский язык и играла в гольф, но надолго все эти занятия ее не увлекали. У нее остались кое-какие старые друзья, с которыми она играла в нарды, канасту и кункен[97], хотя среди старых приятелей были и такие, кто, завидев ее, переходил на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи. На людях Эдда держалась холодно и иронично, поражая слушателей своей незаурядной памятью. Иногда она хорошо отзывалась о Гитлере, а об отце говорила, что его величайшей ошибкой стал соблазн попасть под обожание итальянцев. Она была, безусловно, одинока.
9 мая 1944 года король Виктор Эммануил после 46 лет пребывания на троне отрекся от престола. Его сын Умберто, генерал-лейтенант королевской армии, процарствовал только 34 дня; в июне 1946 года итальянцы 12,7 миллиона голосов против 10,7 миллиона проголосовали за превращение Италии в республику. Дочь короля принцесса Мафальда, в хаосе перемены политических альянсов Италии в 1943 году, попала в руки немцев и умерла в Бухенвальде. Помрачневший и потерянный король вскоре после войны скончался в Египте в 1947 году; королева Елена пережила мужа на пять лет.
К концу 40-х годов Чинечитта вновь расцвела: здесь снимались фильмы о жизни бедных и угнетенных, определившие господство неореализма в итальянском кино послевоенных лет. Снимались и пышные зрелищные картины типа американского фильма «Камо грядеши»