Осмотр дома продолжался. В западной башне располагалась классная комната.
— Не будем прерывать урока Мари-Кристин, — сказала Анжель, — хотя вряд ли Мари-Кристин стала бы возражать.
Во время осмотра Анжель вновь упомянула имя Жерара. Она сказала:
— Думаю, однажды он вернется сюда и останется здесь жить. Ведь дом перейдет ему по наследству. Возможно, он еще женится. Я все еще надеюсь.
Прогулка верхом с Мари-Кристин в тот день стала началом нашей дружбы. Мне удалось получить кое-какую информацию. Она рассказала, что ездит верхом с двухлетнего возраста и первой ее лошадью был пони.
Я ей сообщила, что, живя в Лондоне, не училась верховой езде и села на лошадь только тогда, когда оказалась в деревне, а это случилось не так давно.
— Вас кто-нибудь учил?
Невыразимое отчаяние охватило меня от этих слов. Я так ясно представила Родерика, держащего поводья и уговаривающего меня сесть на лошадь.
Мари-Кристин быстро уловила смену моего настроения.
— Кто учил вас? — спросила она.
— Друг из того дома, где я жила.
— Вы будете кататься с другом, когда вернетесь домой?
— Нет… Теперь нет.
Она задумалась, подыскивая слова.
— Я бы хотела научиться говорить свободно. Когда все время подыскиваешь слова, не можешь выразить все, что хочешь. Знаете, я буду учить вас французскому, а вы меня — английскому, — предложила девочка. Ее глаза сияли. — Давайте начнем прямо сегодня.
— Согласна.
— Я ненавижу ждать. Начнем сейчас.
Итак, мы провели день, устраивая друг другу небольшие тесты и поправляя друг друга, когда необходимо. Это было довольно занимательно.
Проведенный с Мари-Кристин день был самым приятным за то время, что прошло с тех пор, как Чарли произнес слова, разбившие мое счастье.
Я проводила с Мари-Кристин все дни. Она удивительно быстро все схватывала, и через неделю или две ее успехи в английском были значительными. Мой французский прогрессировал медленнее, но дружба между нами росла.
Меня познакомили с мадемуазель Дюпон. Средних лет, полностью поглощенная своей профессией, она ко мне отнеслась с уважением и была довольна, что я помогаю Мари-Кристин совершенствовать английский.
Робер и Анжель были рады нашей дружбе, и я думаю, Робер укрепился в мысли, что принял правильное решение привезти меня во Францию.
Я удивлялась, как быстро летит время. Мари-Кристин решила стать, как она говорила, моей покровительницей. Она показала мне городок Вильмер, где мы посидели в кафе, уплетая великолепные пирожные. Она представила меня мадам Лебран — хозяйке кафе, крупной и темноволосой даме, которая сидела за кассой и алчно подсчитывала франки, познакомила с ее невысоким кротким мужем, который пек пирожные, и с Лилли, официанткой, любовник которой был моряком. Я обнаружила, что могу опять смеяться, когда мы прогуливались вдоль прилавков в базарный день, который устраивали каждый четверг в Вильмере. Я выискивала покупки и чувствовала себя победительницей, когда делала их. Мари-Кристин знала множество людей. Они приветствовали ее, когда мы проходили мимо. Мари-Кристин сказала мне, что все они очень интересуются «мадемуазель англичанкой».
Я была удивлена, что могу представлять интерес для этих людей, но когда я наблюдала, как жены и мужья болтают и смеются, меня вновь охватывала глубокая меланхолия. Ведь это были проявления тех отношений, которые мне никогда не придется узнать. Но все-таки случались моменты, когда я испытывала удовольствие, как бы мимолетно оно ни было.
Я связывала это прежде всего с Мари-Кристин. Совместные чтения, прогулки, ее явный интерес ко мне служили мне огромной поддержкой.
Я говорила без конца. Она постоянно задавала вопросы. Она хотела все знать о моей жизни и проявляла большой интерес к рассказам о театральных кругах.
— Мадемуазель Дюпон говорит, что мне полезно узнать об английском театре. Она говорит, что ваш Шекспир — величайший драматург. Он, должно быть, действительно такой, поскольку обычно мадемуазель Дюпон думает, что французские писатели самые лучшие.
— Театральный мир, который я знаю, далеко не тот, который мог бы завоевать одобрение мадемуазель Дюпон.
— Расскажите мне о нем.
Я рассказывала о «Графине Мауд» и «Леди Лавендер», о песнях, танцах, туалетах, премьерах, о перебранках с Долли. Эти рассказы ее завораживали.
— Я люблю вашу маму! — кричала она. — А она умерла!
У меня был портрет мамы, который я повсюду возила с собой, я показала его Мари-Кристин.
— Она хорошенькая, — сказала она. — Вы на нее не похожи.
Я рассмеялась.
— Благодарю покорно. Но дело в том, что никто не может сравниться с ней.
— У нас обеих красивые мамы, у вас и у меня. Не просто красивые, а красавицы из красавиц.
Я молчала, думая о Дезире, сияющей после премьеры, беспрестанно говорящей о провалах, которые превращались в катастрофы, о мужчине из первого ряда партера, который ждал у выхода из театра, в то время как она ускользала через черный ход. Воспоминания, воспоминания, никуда от них не деться…
— Вам стало грустно при мысли о маме, не так ли? — спросила Мари-Кристин.
— Да, ее больше нет.
— Я знаю. И моей тоже. Расскажите, как умерла ваша мама?
— Она болела. Не очень серьезно, просто что-то съела. Доктора думали, что это было какое-то растение, которое росло в нашем саду.
— Ядовитое?
— Да. Оно называется молочай. Если выдавить его сок на руку и попробовать, то заболеешь.
— Какой ужас!
— Именно это и случилось с моей мамой. Она плохо себя почувствовала, а когда встала с постели, то упала. Ударилась головой об острый угол, и это оказалось смертельно.
— Как странно, ведь моя мама умерла потому, что упала с лошади. Почти как ваша мама, правда? Они обе упали. Обе были молодыми. Обе были красивые. Возможно, поэтому мы и стали друзьями.
— Я думаю, не только поэтому, Мари-Кристин.
— Вы все еще много думаете о маме, ведь так?
— Да.
— И я тоже о своей. Я думаю о ней и еще много думаю о том, как она умерла.
— Мари-Кристин, мы должны постараться забыть.
— Как можно заставить себя забыть?
— Я думаю, надо смотреть вперед и пытаться забыть прошлое. Перестать думать об этом.
— Да, но как?
Это был разумный вопрос. Как забывают?
Я гостила в Сером доме уже четыре недели, но не испытывала желания покидать его. Я начинала сознавать, что понять Мари-Кристин не так-то просто. Настроение ее было переменчивым: то в какой-то момент она оживлялась, то вдруг впадала в меланхолию. Это интриговало меня. С самого начала нашего знакомства я чувствовала, что временами ее тревожит какая-то тайна.
Однажды я спросила:
— Мари-Кристин, что у тебя на уме?
Она сделала вид, что не понимает, услышав вопрос, на который ей не хотелось отвечать.
Она нахмурилась:
— На уме? Что это значит?
— Я имею в виду, что тебя беспокоит?
— Беспокоит? Видите ли, мадемуазель Дюпон говорит, что мои познания в математике ужасны.
Она произнесла «ужасны» по-французски, как бы подчеркивая значение этого слова.
Я улыбнулась.
— Мне кажется, есть что-то более важное, чем математика.
— Математика очень важный предмет, так говорит мадемуазель Дюпон.
— Мари-Кристин, по-моему, что-то терзает тебя, о чем ты, возможно, хочешь поговорить?
— Вы ошибаетесь, — ответила она твердо, — а что до этой глупой математики, Бог с ней.
Мне все-таки хотелось знать. Но я ее понимала. Разве у меня самой не было тайных переживаний, которые я не стала бы обсуждать ни с кем?
Однажды она сказала:
— Я собираюсь пригласить вас навестить мою тетушку Кандис.
Я была удивлена, потому что никогда не слышала, чтобы Робер или Анжель упоминали о ней.
— Она — сестра моей мамы, — сказала она, когда мы после скачки пустили наших лошадей шагом.
— Она живет неподалеку?
— Да, недалеко. Около получаса езды. Моя мама и она — сестры-близнецы.
— Она редко посещает Серый дом, ведь так?
— Так. Бабушка Анжель звала ее. И дедушка Робер тоже. Потом они привыкли. Больше ее не приглашают. Ей действительно не хочется приезжать. Думаю, потому, что это ей напоминает о смерти мамы, а она хочет все забыть.
Мы подъехали к ручью.
— Мельница уже недалеко, — сказала Мари-Кристин.
— Мельница?
— Так называется дом — «Мельница на перекрестке». Он действительно стоит на перекрестке. Отсюда и его название. Теперь там уже нет мельницы. Мой прадедушка был мельником.
— Что-то я плохо понимаю. Будет лучше, если ты мне немного расскажешь об этом месте и о людях, к которым ты меня везешь.
— Я же сказала, мы едем навестить мою тетушку Кандис, а она живет в доме, который был когда-то мельницей, стоявшей на перекрестке дорог.
— Это я поняла, но…
— Ну, мой прадедушка был мельником, а дедушка заработал кучу денег на бирже или еще где-то и сказал, что не собирается всю жизнь оставаться мельником. Поэтому он закрыл мельницу и стал знатным человеком. Но он опозорил себя, женившись на цыганке. У них родились две дочери — Кандис и Марианна. Марианна была самая красивая женщина на свете. Она уехала в Париж и стала натурщицей. Она вышла замуж за моего папу и родилась я, а когда мне было девять лет, она умерла. Тетя Кандис живет в старом доме с Нуну.
— С кем?
— Со старой няней, конечно. Нуну никогда не покинет Кандис.
— А Кандис… Она не вышла замуж?
— Нет. Она и старая Нуну живут вдвоем. Я не думаю, что они когда-нибудь забудут Марианну.
— Очень странно, что они не навещают вас.
— Ничего странного. Вы это поймете, когда их узнаете. Кандис не была у нас три года.
— С тех пор, как умерла ее сестра?
— Правильно. Поехали. Я покажу место, где упала моя мама. Это гиблое место. Одного человека лошадь сбросила почти на том же месте, где умерла мама. Это место называют «чертов угол». Говорят, это происходит потому, что люди скачут галопом через поле и неожиданно оказываются на перекрестке, поэтому вынуждены резко останавливаться. Смотрите. Это здесь.