– Ну как там твои теории, продвигаются? – спрашивает тетя Соня, потягивая из бокала “Снежок”[31].
Наташа вздыхает.
– Я вам расскажу кое-что, только вы, пожалуйста, не сердитесь.
Тетя Соня пожимает плечами. Делает глоток “Снежка”. Переходит на русский.
– Смотря что скажешь.
Таш вертит на руке браслет.
– Я видела в инстаграме фотографии мертвой девочки.
Тетя Соня вскидывает татуированную бровь.
– В смысле, не по-настоящему ведь?
– Ой, нет. Нет-нет-нет. На фотографиях она была еще живой. Но там везде стояли эти хештеги – типа “анорексияприди” и “голодаю”, вот это все.
Это произошло случайно. Таш залезла в инстаграм после лекции Анастасии. Просто посмотреть внимательнее на этих худеньких красивых девочек и подумать о них. Подумать об их ребрах и о том, хочется ли ей самой тоже иметь такие ребра, и что делать, если хочется. Она рассматривала фотографии дольше, чем планировала, и в тот момент, когда ей показалось, что она видела уже всех анорексичных девушек на земле и прочитала все их пугающие списки #целей, она прошла по хештегам в самую глубь и там, под одним из самых странных хештегов, увидела ее – Бьянку.
– Не самые счастливые хештеги, – говорит тетя Соня. – Ну, рассказывай дальше.
– В общем, в основном у нее там были селфи. Она много фотографировала себя в танцевальной студии, там куча зеркал. Но…
– Что?
– Короче, некоторые фотографии явно сделал кто-то другой.
– Друг?
– У нее не было друзей, кроме девочек из наших двух спален.
– И ты думаешь, фотографировал кто-то другой?
Таш кивает.
– Да.
– Почему ты так уверена?
– Ну потому что… Не знаю. Она всегда скрывала, что у нее проблемы с едой. Даже никогда не раздевалась при нас. К тому же некоторые снимки были сделаны с напечатанных фотографий. У нас тут ни у кого нет бумажных фотографий. Они такие, края немного приподняты, как настоящие. Типа, как из полароида. И некоторые были вставлены в рамки – в обыкновенные, как на картинах.
У одного английского друга Наташиной матери был полароид. Людмила надевала купальник, сверху накидывала шубу, втягивала живот и позировала на кухне или на балконе, и дым с завода портил ей прическу.
– А подписи? Что там было?
– Очень грустные, – говорит Таш. Она не знает, стоит ли делиться тем, что там прочитала. И тут же понимает, что ведь посты были открытые. Как странно, что кто-нибудь может смотреть на эти фотографии и не догадываться, что девушка, которой они любуются, мертва: девушка в белых трусах и лифчике, лежащая на двуспальной кровати со смятой белой простыней, скульптурой лошади и озером на заднем плане. – Например, “я хочу уплыть”. Еще что-то про Офелию из “Гамлета”. И что-то про черный бриллиант.
– Ты читала “Гамлета”?
– Вообще-то нет, – говорит Таш. – Они в школе в прошлом году ставили что-то вроде балета, мне кажется. По-моему, Бьянка играла Офелию. Ну и вообще она ею прямо бредила – и ею, и принцессой Августой.
Тетя Соня кивает. Глаза у нее закрыты. Если бы не ботокс, лоб у нее сейчас был бы наморщен. Она делает глубокий вдох и открывает глаза.
– Дело приобретает очень интересный оборот, – говорит она.
– Интересный? – переспрашивает Наташа, но тут тете Соне приходит сообщение, и она на минутку выходит из зала.
Пока ее нет, Таш кладет побольше сливочного масла себе в картошку, давит картошку вилкой и быстро съедает, пока никто не видит. В таблице Weight Watchers это будет пять лишних баллов, но ведь сегодня Рождество, так что не считается! Таш ищет в себе угрызения совести и чувство вины и пытается почувствовать себя тем, кто жалуется своим худым подписчикам в инстаграме, что сегодня жутко обожрался и теперь хочет умереть, но обнаруживает, что ей плевать.
На следующий день машина отвозит Наташу и тетю Соню в Баттерси-Хелипорт, где их дожидается вертолет. Взлет ощущается так, как будто их потянули вверх на тоненькой ниточке, и они болтаются на ней, как паук, которого вытащили из ванны и несут выбрасывать за окно.
– Можем полететь куда захотим! – объявляет тетя Соня под рев мотора. – Потому что мы богаты!
Ну или что-то вроде того. Вообще-то она могла бы сейчас говорить все что угодно, потому что шум такой, что все равно ничего не слышно. Тетя Соня не часто улыбается, но сейчас на лице у нее улыбка: она в опасности и оторвалась от земли, оторвалась в буквальном смысле и теперь парит над искрящимся Лондоном, над его вечным сиянием.
Рейчел созерцает тарелку с едой, стоящую перед ней. Могло бы быть хуже. Можно съесть капусту и немного индейки без кожи. Если бы она всерьез увлеклась веганством, она бы и индейку тоже оставила, но надо ведь ей хоть что-то есть. Она это знает. Знает об опасности “режима голода”, когда тело от отчаяния начинает набирать вес даже без еды и ухитряется выкачать граммы жира из чего угодно – даже из крема для тела или из предметов, которых касаешься: например, это может быть жир окружающих тебя людей. Это им Тиффани однажды рассказала. Дело было на уроке биологии, и доктор Морган, обычно такой мягкий, тут совершенно вышел из себя и выгнал ее из класса. Потом у него был такой вид, как будто он сейчас заплачет, как будто он совсем как Рейчел и как ее мать – из тех людей, которые не могут рассердиться и при этом не заплакать.
Картошку и пастернак Рейчел съесть не может, в них слишком много углеводов. А хлебный соус – он ведь приготовлен, ну ясно, из хлеба. Никто, вот буквально никто-никто не ест хлеб. Белая мука приготовлена из самых вредных частей пшеницы, которую к тому же еще и генетически модифицировали, чтобы люди на нее подсаживались, как на опиум. Это Рейчел объяснил ее старший брат Эллиот. Рафинированная мука застревает в маленьких штуковинах в животе, раздражает их, и желудок так воспаляется, что разрывается, и клочки белой муки носятся у тебя прямо в крови, и ты от этого можешь даже умереть или заболеть шизофренией. А белый соус приготовлен из молока, то есть из кровавого гноя порабощенных коров, которых сначала насильственным образом заставляют забеременеть, а потом отнимают новорожденных детей. От молочных продуктов люди жирнеют и покрываются прыщами, потому что молоко не предназначено для того, чтобы его употребляли взрослые человеческие особи. От них у людей появляется много слизи, она льется из носа длинными соплями и иногда попадает в мозг. Человек может даже захлебнуться в собственной слизи, ну и правильно, так ему и надо.
А клюквенный соус, в свою очередь, почти полностью состоит из сахара. Рейчел видела, как мать его готовит, рано утром, когда за окнами еще было темно. Мать стояла на кухне в белом халате, шея перемазана тональным кремом, и размешивала в кастрюле целый стакан белого (БЕЛОГО!) сахара с замороженной клюквой.
– Не говори брату, – сказала она тогда Рейчел.
Так много вещей целиком состоит из сахара. Хлеб, даже если съесть его вообще без всего, превращается у тебя в желудке в целую миску сахара. Буквально в целую миску. То же самое с фруктами. Алчные испорченные фермеры нарочно вывели такие сорта фруктов, в которых этого сахара буквально через край. Если не собираешь ягоды где-нибудь в лесу, можешь с таким же успехом съесть пакетик “Харибо” (а они хотя бы вкуснее, положа руку на сердце). Жареная картошка – это тоже сахар, только облитый жиром и подожженный, чтобы вызвать у тебя рак. Мама Рейчел жарит картошку на гусином жире, и это такая мерзость, что даже думать об этом невозможно. С пастернаком – та же история, только он на вкус хуже, чем картошка.
Толстой девочки, которой была Рейчел, той, которая съедала по две или три порции жареной картошки, а в рождественские каникулы уплетала бутерброды с жареной картошкой и одна съедала целую банку шоколадных конфет “Розы”, больше нет. Она умерла. Похоронена. Ее тело истлело и разложилось. Теперь она съедает пополам с братом мисочку киноа, на приготовлении которого он настоял, потому что это полезная пища, а все остальное дерьмище на столе – нет. Он – веган, но говорит, что Рейчел веганкой становиться еще рано. Ей надо начать с палеодиеты и сидеть на ней, пока не похудеет, а уж потом можно будет переходить на овощной режим. Последние несколько лет он с ней почти не разговаривал, а тут вдруг все это.
Спортивный зал открывается на второй день после Рождества, и Эллиот берет Рейчел с собой. На этот раз он не заставляет ее прятаться в зале кардиотренировок и притворяться, что она ему никакая не сестра, пока он зависает с друзьями в качалке. Старая спортивная одежда ей уже велика, так что утром Рейчел проскользнула к маме в спальню и нашла там пару тренировочных леггинсов и черный топ “Найк”, который надела поверх розового спортивного лифчика – раньше он был ей мал, а теперь нормально. На шею повесила несколько рядов цепочек, а на ухо нацепила кафф – если не приглядываться, кажется, что у нее проколот хрящ. Вот сбросит еще фунт и вставит сережку в пупок. Она уже выбрала себе в магазине “Клерс” серебряную штангу для пирсинга со свисающим индийским амулетом. Каждый день заходит на нее посмотреть. Впервые в жизни она осознает, что вещь вроде этой может принадлежать ей. Пока что это лучшее Рождество в ее жизни.
Ладно, никто точно не знает, куда подевался отец после того, как в первый вечер Рождества все друг на друга орали, и бабушке, наверное, осталось жить неделю или две, а сестра опять в рехабе, и… Но кому до всего этого дело? На нее сегодня смотрит Джордон: реально, смотрит. В какой-то момент он даже упоминает ее в разговоре и называет – на полном серьезе! – “классная сестренка” Эллиота. И все делают ей комплименты, дают советы, даже ужасные близняшки-инструкторши по фитнесу, Милли и Иззи, смотрят с восхищением на плечи Рейчел и на живот и задают вопросы про ее диету и беговую программу, и впервые в жизни в этот вечер Рейчел засыпает с ощущением радости, тепла и свободы.
После стольких лет у нее наконец-то есть ответ.