— Знаешь, если бы ты перешел в христианство, — сказала она, — церковь обязательно причислила бы тебя к лику святых. У тебя есть все, что положено святому.
— Но у меня есть и то, что святому не положено. Плотские искушения.
— Святые подвергаются искушениям чаще, чем простые смертные. Насколько я понимаю, ты еще не пал.
— Я пришел сюда, это ли не падение?
Она гневно на него посмотрела.
— Это я окончательно пала. Ведь ты пришел, чтобы тащить меня с собой в город. И сколько же воспаленных глаз ожидают меня сегодня?
— Шесть человек. И у меня кончился глазной бальзам. И никто вообще не готовит лекарств. — Он помолчал. Взгляд его тоже стал гневен. — Неужели ты думаешь, что станешь врачом, если будешь заниматься этим только для собственного удовольствия!
— Я не собираюсь становиться врачом, — возразила она запальчиво. — Разве я твоя ученица?
Его губы покривились презрительно.
— Конечно. Ты не ученица. Ты дама царского рода. И ты не делаешь ничего, кроме того, что доставляет тебе удовольствие.
Оба уже были близки к опасному пределу.
— Может быть, все и так, как ты говоришь, — сказала она напряженно и зло. — Но я не выношу, когда меня считают чем-то само собой разумеющимся. Может быть, я хочу, чтобы ты заметил, что я существую. Я, а не только пара умелых рук и вожделеющее тело.
Он уставился на нее, как будто видел впервые.
— Ты хочешь, — спросил он, — ты хочешь, чтобы я… Что? Пел под твоим окном серенады?
— Ты бы мог сказать мне, что знаешь, что я существую!
— Но как я могу этого не знать?
Как ему втолковать, чтобы он понял! Ударить его, потрясти? Она встала перед ним, она вцепилась в его одежду, она яростно стучала кулачками в его грудь, она притянула к себе его голову, она впилась в его глаза горящими глазами:
— Исмаил ибн-Сулейман, ты любишь меня?
— Госпожа моя Феофано Багрянородная, — ответил он, — да. Я люблю тебя. Ты хочешь услышать это в рифмованных куплетах?
Из всех людей этот был самый невозможный. Сказать, наконец, то, чего ей больше всего на свете хотелось услышать, вложить в эти слова всю душу и, как всегда, закончить насмешкой!
Она не поцеловала его. Это было бы слишком просто. Она оттолкнула его и прижала кулачки к губам.
— Я предпочла бы знать это по случайному взгляду или по доброму слову, если я что-нибудь сделаю удачно. Ведь бывает и такое?
— Гораздо чаще, чем неудачно, — ответил он. — Но ты никогда не станешь врачом, если твой учитель будет только баловать тебя.
— Но, может быть, я и не хочу… — начала она. Но это была неправда. Она хотела стать врачом, и не только потому, что он учил ее. Эта работа уже стала для нее радостью. Она покорно склонила голову: — Да, хочу. Но я хочу и другое.
— Но ведь не одновременно же?
У нее перехватило дыхание. Жгучее желание захлестнуло ее. Через силу она засмеялась, может быть, она уже негодовала.
— О, Пресвятая Дева! Я не знаю, что делать — любить его или убить!
— Лучше любить, — сказал он серьезно. — Хотя ваши священники точно посчитали бы меньшим грехом убить. Но это не очень красиво.
Она рассмеялась уже от души и, смеясь, упала в его объятия.
Кто-то из них, на миг опомнившись, задернул занавес на дверях. В полумраке, слабо освещенном маленьким зарешеченным окном, в бесстыдном самозабвении она сбросила все до единой одежды и бросилась раздевать его. Он лучше владел своими чувствами или, может быть, был более застенчив. Или стеснялся своей худобы? Это он-то, кто как никто знал обнаженное тело. Ей понравился разворот его плеч, курчавая поросль на груди и тонкая полоска волос, уходившая вниз. Он казался смущенным ее бурным натиском. Нежным пожатием он удержал ее руки, рвавшиеся развязать пояс его шаровар. С неистовым восторгом она видела, как под пышными их складками вздымается жезл его мужского достоинства.
Но он медлил, обхватив ее нежным объятием. У него была гладкая кожа с тонким запахом кардамона. Она гладила его, потом принялась щекотать. Оказалось, он страшно боится щекотки. Притворяясь сердитым, он краснел, как мальчишка.
— Разве у вас принято заниматься любовью в одежде? — шутливо спросила она. — Мусульманин не должен быть голым?
— Я же признался тебе, что я трус, — пробормотал он в ответ.
— Не похоже! — смеялась она.
Наконец под угрозой щекотки он разделся, и она прильнула к нему. Странно, она так мечтала об этом, но сейчас она чувствовала смутное разочарование: все было не так, как ей грезилось. Ее тело, не забывшее за прошедшие годы Деметрия, не отзывалось на призывы незнакомого тела. Она чуть не заплакала от досады: и согрешить-то толком не может!
Они безуспешно пытались приладиться друг к другу, но их ноги и руки невольно сопротивлялись и мешали тому, к чему оба стремились. И вдруг ей предстал весь комизм ситуации, и ее разобрал безудержный смех. Ее смех заразил и его, и вот они оба, глядя друг на друга, покатились со смеху, который делался все более неудержимым, потому что они оба пытались его сдержать и жестами остановить друг друга. Они хохотали до слез. И вдруг все самой собой получилось!
На миг ей показалось, что с нею Деметрий. Но накатила волна, и она унесла ее в рай с Исмаилом. Она смотрела в его глаза и видела, как исчезают в них искорки смеха и разгорается страсть. Это было блаженство.
Вспоминая потом, она думала, кто охранял их в тот день — Бог или дьявол? Но никто не пришел ее звать к королеве. Служанка не явилась помогать ей с уборкой. Никто не потревожил их. Они были вдвоем, будто на вершине неприступной горы.
Аспасия с радостью нежилась бы до темноты в постели, уютно устроившись в его объятиях. Но даже влюбленные — рабы времени. Она выскользнула из его рук. Он не пытался ее удержать. Он смотрел, как она плещется в тазу, и вспыхивал каждый раз, когда чувствовал ее взгляд на своем теле. Пока она одевалась, он тщательно вымылся с головы до ног.
Он не разрешил ей помочь ему одеться. Так не положено, заявил он, надменный, каким мог быть только он, Исмаил. Запахло ссорой. Но она прикусила язычок, позволив ему тешить свою гордость. Он облачился в свои многочисленные одежды, плотно намотал тюрбан и, наконец, предстал, словно в доспехах, настоящим шедевром величественного безразличия.
Но теперь-то она его знала. На прощанье она поцеловала его в ладонь, чтобы он взял ее поцелуй с собой: причуда, которую он принял серьезно. Он попрощался с ней торжественно. Он поцеловал ее в губы и сказал:
— Я никогда не считал тебя чем-то само собой разумеющимся. И никогда так не буду считать.
Аспасия прекрасно знала, что совершенный грех не отражается на лбу грешника клеймом, которое все видят. Но с ней явно что-то было не так: она ловила на себе взгляды, люди перешептывались, когда она шла мимо. Неужели все так проницательны? Ведь никто ничего не видел. Она ничего не понимала. А Феофано держалась с ней, как обычно.
Однако новые события скоро отвлекли ее. На следующее утро Феофано снова было дурно, на третье опять. На четвертый день Аспасия, сопоставив все признаки, была уже уверена, что к весне, если будет на то милость Божья, у западного трона появится новый наследник.
Феофано легко переносила беременность и за исключением самых первых недель чувствовала себя хорошо. Когда юный Оттон узнал, что станет отцом, он преисполнился невероятной гордости, завалил ее подарками, не находил слов, чтобы выразить свой восторг. Он охотно отказался бы от летней военной кампании, чтобы не расставаться с женой, но его отец имел на этот счет другое мнение: мужчины должны воевать, дело женщин — рожать. Оттон против воли отправлялся в поход, с трудом отрываясь от своей госпожи. Он прислал ей в услужение целый штат новых служанок — пухлых белокурых саксонских девиц. Обучать их искусству служить королеве пришлось, конечно, Аспасии: разве с такой задачей справились бы молчаливая Елена или деликатная Феба!
Молоденькие саксонки оказались толковыми девушками, и вскоре Аспасия смогла оставлять на них некоторые из своих утренних дел во дворце и постоянно помогать королевскому врачу. Она обучалась искусству целительства с истинным рвением: она уже мастерски научилась готовить сложные восточные бальзамы и микстуры. Ни у кого не вызывало удивления ее присутствие и помощь на приемах королевского врача: все привыкли к этому, к тому же она была чужестранкой — может, так принято в Византии.
Исмаил не изменил отношения к своей помощнице: он не стал терпеливее или вежливее, никогда не прикасался к ней при других и по-прежнему редко глядел на нее. «Но не одновременно же», — вспоминала она, улыбаясь про себя. Он сдержал слово, и она не стала для него чем-то само собой разумеющимся: она знала, что он чувствует ее присутствие и счастлив этим.
Встречи наедине требовали изобретательности. Но чего не придумает любовь! Наконец нашелся приют для тайных встреч: это была комната под самой крышей уединенного городского дома, прохладная и солнечная. Их никто не тревожил: хозяина не было дома весь день, а хозяйка, фрау Бертрада, казалось, особенно симпатизировала им. Бог знает чем это объяснялось: может быть, ей помогали лекарства Исмаила или она была благодарна ему за то, что он избавил ее толстого мужа от страданий, ловко вскрыв фурункул, который того допекал. Но так или иначе, симпатия была налицо: приходя в свою комнату под крышей, они всегда находили ее чисто прибранной и проветренной — если сразу открыть окно и дверь, ветер врывался в комнату и дул, как на палубе корабля. Больше того, их всегда ожидал кувшин вина (хоть Исмаил и не пил вина), хлеб, а иногда и кусок сыра, завернутый в чистое полотно. Сегодня, в этот жаркий день уходящего лета, их встретило чудесное благоухание яблок — их была целая куча, некрупных, но сладких.
Чем больше Аспасия узнавала его, тем сильнее влюблялась. Они будто были созданы друг для друга. Невероятно, но даже их бурные ссоры — любовь не укротила свойственных обоим нетерпеливости и вспыльчивости — вызывали в них только прилив сил и бодрость. Но бывали у них и тихие любовные встречи, когда они мирно лежали в постели, счастливые тем, что находятся вместе. Он нежно гладил ее волосы, а она забавлялась с его бородой.