Она поудобней обхватила его и положила подбородок на его плечо. Он рассеянно провел пальцем по ее щеке.
— Я не верю, — сказала она неожиданно, — что у кого-то хватит глупости отдать Оттона братцу Генриху. Разве только они хотят его самого в короли; так и будет, если он схватит нашего принца своими когтями.
— У германцев есть закон, — сказал он, — согласно которому регентом назначается ближайший взрослый родственник мужского пола и королевской крови. И он может поступать по своему усмотрению. Регентство императрицы — это византийский обычай, чужестранный, которому не следует особенно доверять. Это про нашу госпожу Феофано.
Аспасия куснула его за ухо.
— Кто бы толковал об иноземцах! Может, ты перестанешь рассматривать этот вопрос со всех возможных сторон?
— Не перестану.
Она уселась ему на колени, прямо на книгу. Он принял ее в свои уютные объятия, и в глазах его появился озорной блеск. Она обрадовалась этому, но все равно сказала:
— Феофано — это единственный разумный выбор. Со времени смерти великого Оттона она была императрицей не только по титулу; она знает, что и как нужно делать в его империи. Что может противопоставить этому Генрих? Происхождение, мужской пол и славу изменника.
— Для многих происхождения и пола будет достаточно, а об измене совет может и не вспоминать. Его величество выбрал неудачное время, чтобы умереть: восток, словно сухое дерево, только и дожидается искры, чтобы вспыхнуть, и юг наступает, и Италия беспокойна больше обычного. Империи нужен регент, который поведет армии на войну.
— Есть много военачальников, — возразила Аспасия, — а Феофано знает, как управлять ими.
— Ее величество, к сожалению, женщина, — сказал Исмаил.
Аспасия резко выпрямилась. Он охнул. Она больно ткнула его локтем. Она смотрела на него хмуро:
— Знаешь, что я думаю? Я думаю, что все эти разговоры о женской слабости ничего не стоят. Так, сотрясение воздуха. Мужчины лгут, чтобы потешить свое тщеславие.
— Может быть, ты возьмешь меч и пойдешь воевать?
— Священники тоже не воюют, — отвечала она. — Что в том, что она женщина? Она стоит десятерых таких, как братец Генрих вместе со всем советом.
— Это верно, — согласился он. — Но мужчины тщеславны, как ты говоришь, а у христианских мужчин здравого смысла еще меньше, чем у других. Если бы они просто подчинялись природе, как и задумал Бог, без всех этих нелепых девственниц и мучеников…
Она прервала его поцелуем. Когда она отодвинулась, он скривил гримасу. Она покачала головой, сдерживая улыбку:
— Горе моей душе: я почти поверила тебе.
— Твоя душа была бы в безопасности, если бы ты приняла ислам.
Он говорил без фанатизма, но с полной уверенностью. Она смотрела на его лицо и думала, какое оно темное, с какими резкими и чуждыми чертами, и какое любимое.
— Прошло столько времени, — сказала она, — а ты мне еще не надоел. Ты только подумай, как это странно.
— Очень странно, — согласился он, — и просто невероятно. Говорят, страсть слабеет. Я говорю это молодым женщинам, которые приходят ко мне со своими большими животами и плачут, что мужчины, которые эти животы наполнили, давно безвозвратно исчезли.
— Может быть, ее именно это и убивает, — сказала Аспасия, — дети.
Она сказала это почти небрежно. Эта ее боль была теперь такой далекой, совсем забытой. У нее теперь были дети Феофано, которые требовали любви и заботы. Феофано часто говорила, что этих детей им вполне хватит на двоих.
Аспасия притянула к себе Исмаила с неожиданной силой:
— Я никогда не разлюблю тебя, — сказала она. — Даже когда доживу до ста лет, и у меня выпадут все зубы, и я стану настоящим пугалом. Ты будешь меня любить тогда? Такую старую уродину, какой я стану?
— Едва ли я буду выглядеть лучше, — заметил он, — в свои сто одиннадцать лет. — Он улыбнулся своей редкой белозубой улыбкой. — Я буду любить тебя всю жизнь. А когда мы умрем, если Бог будет милостив, мы проснемся в раю и будем радоваться вместе целую вечность.
— Радостно скандаля, — сказала она, — и изредка мирясь для разнообразия.
— И для любви, — добавил он, — мы будем ей предаваться так часто и долго, как нам захочется, и так будет всегда и без конца.
И он подтвердил свои слова опытным путем. И как всегда, она была счастлива. Когда она была способна оценивать свое счастье, она думала, что это примерно то, что обещает мусульманский рай. Попасть в него было не очень трудно, и там явно не будет скучно. Такие мысли, грешные и еретические, частенько посещали ее. Может быть, она и заслуживала вечного проклятия, но это ее не волновало.
Мусульманкой она не станет, но, несомненно, она была язычницей, и это ее мало печалило.
Государственные мужи Германии наконец завершили свой совет и назначили императрицу Феофано регентшей при малолетнем короле. Они сделали то, что должны были сделать. Феофано, не допускавшая и тени сомнения, что будет именно так, пригласила Аспасию прийти к ней вечером, после церковной службы.
Снова шел снег, дул холодный ветер, проникая во дворец через малейшие щелочки, выдувая тепло очагов и жаровен. Комната императрицы была защищена от холода драпировками на стенах, коврами на полу, грудами мехов на креслах. Сама она сидела, закутанная в меха, на лице ее не было краски, волосы были заплетены в две простые косы, и смотрела, как Аспасия входит в круг света от очага.
Аспасия почтительно поклонилась. Феофано подняла ее, поцеловала и усадила в кресло, лишь чуть ниже ее собственного. Там лежали меха, пушистые и теплые. Аспасия завернулась в них.
— Ты похожа на птицу с блестящими глазами, — сказала Феофано. Она одержала величайшую победу; сияние этой победы озаряло ее лицо даже сквозь глубокое и непреходящее горе. Она сделала знак, и маленькая служанка с льняными волосами принесла подогретое вино, дымившееся в серебряном кувшине, и чеканные серебряные стаканы.
На стакане Аспасии были изображены орлы. Она провела пальцем по контуру, осторожно, потому что стакан был горячий.
— Мне никогда не нравились германские зимы, — сказала она, — они годятся только для раскаяния.
— Годятся, — согласилась Феофано. Она медленно потягивала вино, наслаждаясь его вкусом. — Но подумай, как они проясняют голову; как приятно даже небольшое тепло, как мы радуемся, когда приходит весна. После зимних морозов жизнь кажется еще прекраснее.
Аспасия кивнула. Она все еще немного краснела от смущения, вспомнив о том тепле, которое не было весенним теплом.
Феофано смотрела на нее поверх своего стакана томным взглядом, говорившим, что она что-то задумала. Аспасия молча выдерживала ее взгляд. То, что некогда было открытой раной, превратилось в старый шрам. По-видимому, Феофано смирилась с тем, чего изменить не могла, или, по крайней мере, терпела это молча.
Теперь, когда она стала регентшей императора, ее власть была почти абсолютной, какой только может достигнуть женщина. Она может захотеть наконец расправиться со старой ревностью. Она может приказать Аспасии и даже заставить ее отдать все свое время только ее сыну.
В ней была беспощадность. Иначе она не могла бы стать императрицей. Но Аспасия все же надеялась, что в ней живет ясноглазая неугомонная девочка, которая обожала свою тетку больше всех женщин на свете.
Феофано отставила стакан и плотнее завернулась в меха. Время и рождение детей сделали ее волосы более темными; они уже не были пшенично-золотыми, но приобрели цвет дубового дерева под солнцем, не такие блестящие, но не менее красивые.
— Я решила, — сказала она, — отослать тебя.
Аспасия замерла. Сердце ее похолодело.
— Конечно. Через столько лет я должна все-таки расплатиться за мои грехи.
— Грехи тут ни при чем, — сказала Феофано. — Я говорю не об изгнании. Ты знаешь, что меня сделали регентшей при моем малолетнем сыне. Мне посоветовали, что было бы хорошо препоручить его попечению более надежного защитника, чем я сама, поскольку я вынуждена постоянно путешествовать по своим королевствам и у меня много забот по управлению ими. Я подумала, что служитель церкви может заботиться о нем, защищать его и воспитывать в христианском духе.
Ни в голосе, ни в лице Феофано не было видно ни малейшего признака того, что ей жаль отдавать свое дитя таким маленьким в руки посторонних людей. Она была императрицей: она знала, что дети, рожденные ею, не являются только ее собственностью, и она должна их растить на благо империи. Аспасия, у которой не было необходимости в такой железной воле, вся внутренне сжалась. Но ее ум был ясен, как всегда:
— Ты отправляешь меня вместе с ним?
— Тебя, — отвечала Феофано, — и мастера Исмаила.
Едва ли она не заметила, как просияло лицо Аспасии. Но она предпочла не обратить на это внимания.
Аспасия смолчать не могла:
— Разумно ли это, моя госпожа? Если мы оба уедем, кто окажет тебе помощь при болезни?
— Я буду просить Господа сохранить меня в добром здравии, — ответила Феофано.
Аспасия хотела было возразить, но не решилась. Немного погодя она спросила:
— Кого же ты выбрала попечителем его величества?
— Архиепископ Виллигий охотно взял бы это на себя, — ответила Феофано, — но он мне нужен здесь. Совет предлагает Варена Кельнского.
Аспасия подумала, что ей известно об этом человеке. Что ж! Выбор был приемлемый. Он был моложе многих; неплохо, по здешним меркам, образован; с его именем не связывалось никаких скандалов. Кельн находился на западе Германии, подальше от восточных смут.
— Я уверена, — сказала Феофано, — что его преосвященство будет исполнять свой долг с необходимым усердием. Но я хочу, чтобы мое дитя знало о мире больше, чем знают здесь, на западе. Кто лучше, чем ты, научит его? Мастер Исмаил будет заботиться о его теле, а ты позаботишься о воспитании его ума и сердца.
Душа, таким образом, доставалась архиепископу Варену; это немало. Аспасия не стала размышлять:
— Ты не хочешь оставить Исмаила у себя?